Коханна

Если кто-то думает, что социальные сети, вроде Facebook, Instagram или Одноклассники – изобретение двадцать первого века, то прав он лишь отчасти. Техническое исполнение конечно претерпело существенные изменения. Но принцип работы был заложен коллективной жизнью от начала времен и во всех деревнях и весях издревле существовали их прототипы. Когда у каждого жителя есть аккаунт и вся его жизнь выложена в нем как на ладони. Можно было бы назвать этот прототип Книга Сплетен или Односельчане. Только если профиль в facebook или какую другую страничку человек заводит по своему желанию, то в социальной сети под кодовым названием Односельчане профиль заведен на каждого жителя, была на то его воля или нет.

Информацию в такой профиль выкладывали в основном не хозяева профиля, а чуткие сторонние наблюдатели. Как и в современных пабликах были на селе свои хейтеры и фоловеры. Вместо кнопки “передать данные” использовался принцип “пересказ из уст в уста”. Весьма некачественный канал, который однако не страдал потерей информации, а как раз наоборот грешил ее приумножением. Хранились данные на сервере людской памяти долгие годы, обрастая новыми, иногда нелепыми подробностями. Уничтожение базового аккаунта человека происходило при смене двух, а то и трех поколений его родственников и соседей. А если житель чем-то отличился, попал в какую-то или смешную, или героическую, или занимательную историю, то аккаунт мог храниться на сервере людской памяти десятки и даже сотни лет, пересказываясь или перепеваясь. Мы сегодня называем такие былины и сказания народным эпосом.

Вполне предсказуемо Демьян обратился к сети Односельчане. Запрос его касался жизни и актуального статуса Марии Колывановой. Не далее чем за полчаса ему удалось получить доступ к тайнам ее личной жизни, жизни ее матери и к легенде о мифическом отце. Вместо Интернета Демьян вышел во двор, где на завалинке как раз сидели главные сельские блогеры: бабка Герасютиха и дед Антип с фоловерами-слушателями. Селяне точили лясы, ожидая гульный скот и лузгая семки.

– Да она же Глашки Колывановой дочка. В дальнем хуторе вдвоем они живут. Живут – одно слово и то шепотом. Не живут, а так, прозябают. По лету ягоды лесные да грибы на продажу сбирают. Чем зимой живут, ума не приложу, ни скотины у них, ни запасов. Глашка поди христарадничает в Погаре да по селам. Ты б сам съездил да поглядел, мож подсобил бы чем сиротам, – вещал канал бабки Герасютихи, что из Балабков.

Герасютиха по старости лет к работе была почти не пригодна. Телевизоров в то время не было и дома ей было бы скучно. В свободное от ничегонеделанья время она жестко “спамила”. Передавала одну и ту же новость из двора во двор, попутно собирая новый материал для “рассылки”. Эдакая пенсионерка двадцать первого века, которая овладела тайнами рассылки сообщений в Ватсапе. Найдет что-то интересное, пару раз по экрану телефона кликнет и всем своим подружкам отправит.

Герасютиха при таком же действии невольно соблюдала норму 10 000 шагов в день, шляясь от одного хозяйства к другому, из переднего хутора в дальний. Норму она перевыполняла и если бы у нее был установлен шагомер, то могла бы собой гордиться. Но и без шагомера, есть чем погордиться. Ведь одного вопроса Демьяна “а что Колывановы на дальнем хуторе живет чи не?” Герасютихе было достаточно, чтоб додумать всю их историю. И история была ей на руку в одном хорошем дельце, которое она своим бабьим умишком в два счета сложила.

Следующим, кто смог пролить свет на нехитрое житье-бытье Маши, а заодно и на истинное лицо Герасютихи и всего ее семейства, оказался дед Антип Ельцов. Он, не перебивая, выслушал весь доклад Герасютихи. Дед многозначительно молчал, давая ей время покинуть владения Коханков и, как только та торопливо ушла разносить новости о Демьяне и Машке по всем Лобкам, буднично изрек:

– У Балабков полдвора девок на выданье, они сами в худой год христарадничают по селам да в Погаре. Герасютиха и до Брянска шастает, а это больше трехсотен верст. Да подают наверное в Брянске отменно. Вона рожу каку наела. А Колывановы – обе батрачки. И Глашка, и Машка. Только в дом, где девки имеются, их не берут. Срамно. Одна – девку от барина заезжего в шестнадцать годков нагуляла, а другая – энто самое, байстрючка, значит.

Он хотел сначала добавить, что и Машка порченая, но вовремя остановился. Инстинкт самосохранения позволил ему дожить до седин и он не хотел изменять ему в преклонном возрасте. Опытному человеку сразу видно, что про Машу при Демьяне лучше говорить как про покойницу – либо ничего, либо хорошо.

– А те, что берут к себе на двор, мабуть не доплачивают. Знают, что деваться им некуда. Вроде Глашка у Бычков трудится. У них мал мала меньше, а Матрена померла от тифа, нарожала кучу ребятни и померла, прости Господи, уж третий год пошел как схоронили, – продолжал рубрику “Лобки: кто? где? и с кем?” дедусь Антип Ельцов.

– А Маша-то шо?! – не унимался Демьян, стараясь изгладить из памяти информацию про Матрену, Герасютиху, да Балабков. Пропади они пропадом! Его Машенька, душа ненаглядная, интересует. А Антип как будто нарочно околесицу всякую мелет.

– Колыванова то? А шо с ней?

– Ты дед надо мной насмехаешься че ли? – Можно было сказать, что Демьян терял терпение, да только не было у него терпения с самого начала разговора с дедом Антипом.

– И не думал, Демьянушка, Господь с тобой. Жива она да здравствует вроде, Маша энта, значит. Шо с ней станется то?

По отцовскому заданию Демьян снарядился в Погар. Особенной надобности не было. Так, купить всякие мелочи да переговорить с людьми нужными. Все это могло и обождать до другого раза. И уж точно не было никакой производственной необходимости делать крюк через дальний хутор. Если бы отец узнал, то точно пенял бы сыну нецелевое использование перевозочного средства марки “серый конь в яблоках”. Тюнингован был конь дорогим седлом с кожаными ремнями и посеребренными луками.

В общем Демьян скакал на коне со сбруей по ценности как ехал бы его праправнук на Гелендвагине с салоном и обвесами от ателье Брабус. Хотя резоннее было бы поехать в Погар на телеге, запряженной лошадкой Машкой. Это как если бы его внук выбрал из парка отца минивен типа Газель. Но кто ездит женихаться на Газели, когда есть Гелендваген? Имя лошадки Машка и совсем уж не в тему. Еще больше не в тему, чем телега. Нет, ну кому только придумалось назвать кобылу таким красивым да ладным именем?! Мысль, что Маша Колыванова рано или поздно узнает, что у них на дворе лошадь Машка, удручала Демьяна, как будто он нес персональную ответственность за имена живности на дворе. Хорошо хоть лошадь, а не свинья, успокаивал он себя. Надо будет сказать маменьке, что негоже тварюг именем богородицы величать. Богохульство какое-то! Ну в самом деле, горячился он, погоняя коня.

Рысак тем временем домчал Демьяна до дальнего хутора. Домовладение Колывановых выглядело, прямо скажем, бедненьким. Крытая соломой изба, как будто стесняясь своего внешнего вида, немного вросла в землю. Амбар был не заперт, с приоткрытой дверью, из которой зияла причина его открытости миру. Он был пуст. И по этой простой причине совершенно не интересен лихим людям. Сараюшка вся покосилась, как будто старая бабуська в юбке припала на коленки и забыла встать. В сарае совещались куры, парочка бегала по двору, выискивая червячков и делая вид, что они не замечают гостя.

“Куры есть – энто хорошо”, – констатировал про себя Демьян, стараясь не подмечать остальной бедноты.

В дверях избы показалась круглолицая Глафира Колыванова. Шерстяная синяя кофточка кокетливо не сходилась на ее пышной груди. Темная домотканая юбка тоже была узкая и не по-крестьянски обтягивала крутые бедра обладательницы. На Демьяна с интересом смотрели ее беличьи глаза с прищуром. Она была совсем не старая и выглядела даже младше Демьяна.

– Здорово, матушка. Я – Демьян Степанович из Коханков. Вы яйца продаете? “Зачем мне яйца то сдались?! – пронеслось у него в голове – а ну как продаст, я их как везти буду? На рысаке то?” И он представил как гарцует по селу с куриными яйцами в руках.

– Будьте здравы. Меня Глафирой Евсеевной звать. Колывановы мы. Яйца то? Отчего не продать? Сколько тебе, хлопчик? – удивилась, но сразу нашлась Глафира.

– Да мне парочку, матушка. Я их здесь и выпью, оголодал, – нес какую-то несуразицу Демьян и уже готов был сквозь землю провалиться.

– Откуда ж ты путь держишь, что оголодать успел? – с еле скрываемой улыбкой спросила Глаша, начиная смекать, в чем может быть дело – а впрочем мне что за дело? откуда б ни был, проходи в дом. Яйца я сейчас принесу да хлеб-соль найду.

– Благодарствую, матушка, – не веря своей удаче, от всей души сказал Демьян, спешиваясь.

“А ну как она не дома?” – забеспокоился он, озираясь в темных узких сенях. “Ежели б никого в хате не было, в дом бы не позвали. Живут вдвоем. Значит, дома моя незабудочка”, – резонно и к своей радости подумал Демьян. Распрямился весь, плечи расправил и тут же пожелал, чтоб “незабудочка” не дай Бог не оказалась дома, потому что задел какое-то приспособление и полетели по сеням миски да крынки, упала с грохотом кадушка, что-то потекло. В общем, в горницу он вошел с громкой помпой.

Маша оказалась в доме и с опаской глядела в сторону двери. Было ясно, что пришел чужак и наверняка мужского роду. Кто еще, как не мужик, такой переполох на ровном месте устроит.

Ее васильковые глаза удивленно и испуганно-строго встретили Демьяна. Так иной раз глядит кошка, когда ты тянешь к ней руку гладить, а она не в настроении быть поглаженной. Взгляд ее расширенных глаз говорит: “в чем еще дело, товарищ, держите себя в руках.” Она одновременно боится тебя и немного негодует твоей вольности в обращении.

– Здравствуйте, барышня, – промямлил Демьян, снимая шапку и крестясь, глянув по привычке в Красный угол, а потом непривычно – себе под ноги.

Маша прыснула. Барышнями называли дочерей барина или городских каких-нибудь. Ее так отродясь не величали. Только дразнили “королевишной да княжной”, намекая на ее недобарское происхождение.

– Здравствуйте, барин! – в тон ему выпалила она.

Да, девка не из робкого десятка, языкатая. Вот хорошо, что языкатая. На что нужны все эти молчуньи, глаза в пол, да скучные лица? Рассуждал наш жених.

Когда человек нравится, все в нем нравится. Особенно попервой. Любовь она глаза застит. Если бы он зашел, а она сильно стушевалась, он бы подумал. Ой, как хорошо, что скромная. На что нужны эти языкатые.

– Я – Демьян Степанович, из Коханков мы.

– Знаю, барин, – съязвила Маша, – Я Мария Евсеевна Колыванова, – подойдя ближе к нему, она сделала реверанс, как будто они были из “благородных”.

По деду значит отчество, такое же как и у ее белки-матери, ну да точно, она ж байстрючка. И прекрасно. Мороки меньше. Подсказывал лукавый в голове у Демьяна.

– Позвольте ручку – включился в игру Демьян.

Она протянула руку, оттопыривая пальчик и слегка отворачиваясь, очень натуралистично изображая кисейную барышню, вот не ровен час упадет в обморок.

Демьян вдруг стал серьезен, схватил руку, поднес к своему лицу и жадно припал к раскрытой девичьей ладони губами. Маша оторопела. В неожиданном откровенном жесте виделось нечто дикое животное и пугающее. Как будто он ее собрался съесть и начал с руки. Она хотела отдернуть ладонь, но он не отпускал, жарко глядя в ее глаза. Не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, что он хочет. Во взгляде не было наглости, но был напор и страсть, жар и желание. Если бы они были хоть чуть-чуть ответны, то неизвестно, чем бы эта мизансцена закончилась.

Закончилась она приходом Глафиры Евсеевны с лукошком с дюжиной яиц в одной руке и туеском с какой-то снедью в другой.

– Чего гостя в дверях держишь? – заворчала мать на Машу, как будто не видела, что гость ведет себя и без того вольно. – Проходи, мил человек. У нас небогато, да чем богаты, тем и рады.

– Благодарствую, матушка, – повторился Демьян и как-то по-хозяйски вошел в дом, озираясь вокруг словно управляющий в усадьбе. Он почувствовал немое расположение матери Колывановой и поглядывал на Машу как на дорогой, но продающийся, а значит покупаемый трофей. Что-то подсказывало ему, что стоить васильковоглазый подарок судьбы будет не сильно дорого. Дешевле, чем он готов был платить. Робость его куда-то враз подевалась.

Пробыл Демьян у Колывановых недолго. Вышел окрыленный и опьяненный самыми приятными мыслями да предчувствиями. По дороге в отчий дом нежно гладил “Гелендваген в яблоках” и пытался не уронить куриные яйца, которые всуропила Глафира Евсеевна с поклоном Таисии Афанасьевне да Степану Демьяновичу.

Дома отец принял поклон по-своему. Отходил Демьяна плетью. Не сильно, а для порядку. Чтоб охолонился и в башке провеялось, а то сдурел совсем – рысака в праздничной сбруе без спроса взял да приветы по халупникам сбирает.

Дед Антип всю эту картину зафиксировал в своем полутрезвом сознании, сложил все пазлы воедино и решил, что полностью готов пополнить новостную ленту Лобков. Дескать, Демьян к Машке Колывановой не ровно дышит, а Глашка, мать ее непутевая, рада радешенька, иначе поклоны бы не слала. А Машка то гулящая. А Демьян то ни сном ни духом.

Новость эта распространялась быстрее, чем вирусная реклама в двадцать первом веке. Подкрепляла ее подлинность другая новость – как Демьян давече на Рукаве швырнул тяжелый мокрый кафтан и зашиб безобидную Настасью Крынкину. Самое начало всей истории, а картуз уже успел превратиться в кафтан. То ли еще будет. Деревне впору запастись попкорном. Вместо попкорна в Лобках лузгали семки. Не слышали последних новостей только Демьян, Маша да Павел. Так уж водится, что главные герои сплетен узнают обо всем последними.

Глава 4 Иван Снытко

Павло, тот самый что был третьим в треугольнике Демьян-Маша-Паша, родился в горемычной семье солдатки Авдотьи Снытко. По какому-то злому стечению обстоятельств ее молодого да пригожего мужа “забрили в армию” на целую дюжину лет. На тот момент на действительную службу отправлялись “по жеребью”. Годные к службе молодцы тянули бумажки с номерами и в зависимости от цифры, либо оставались дома, в запасе, либо уходили служить Отечеству. Ивану Снытко выпало служить. Двенадцать лет не видеть мужа, когда вы и года не женаты. Авдотья голосила в присутствии (читай, в военкомате) как на похоронах.

За год до этого был издан Указ, по которому любой желающий мог внести в казну определенную сумму денег и не отбывать службу. Сумма была большой, но вполне посильной для среднего по достатку крестьянина. Называлось такое, с позиции современного военкомата, непотребство нанять за себя «охотника» (Охотник – в данном случае не тот, кто по лесам дичь бьет, а тот, кто делает что-то по своему желанию, в охотку). Хороший Указ, да только нужной суммы у Снытко не оказалось. Иван был пригожий, но не шибко хваткий. Кроме того, он был вполне себе уверен, что родители отдадут с их двора служить младшего брата Серго.

Было правило отдавать сначала бессемейных. Но как раз перед набором вылилось, что младший брат обрюхатил девку из соседнего Борщово. Их спешно обженили, чтобы живот молодухи из срама превратился в гордость. На семейном совете было решено отдать в солдаты Ивана. Наревелась тогда Авдотья. Да ничего не поделаешь.

Чтобы ощутить полнейшую нефортовость ее мужа, достаточно знать, что на следующий год прошла знаменитая военная реформа батюшки царя Александра II. Что Иван Снытко почувствовал, когда через месяц после призыва узнал, что отныне будут призывать не на 12 лет, как его, горемычного, а на 6, одному Богу известно. Что он в этот момент сказал? Слова эти солдатские навряд ли могут быть печатными.

После того как забрали ее “родненького”, “единственного”, “ненаглядного” Ивана в солдаты Авдотья не вернулась на двор свекра, а осталась проживать отдельно. Оно и понятно. Молодая, не сказать, чтоб уж очень красивая, но манкая для мужчин Авдотья не сумела пополнить нестройный ряд верных своим мужьям солдаток. Крестьяне не слишком осуждали бобылок. Судьба у них была незавидная. Примерно у одной из двадцати женщин была возможность встреч с мужем, да и то раз в несколько месяцев, а то и лет.

Везучесть Авдотьи и Ивана Снытко не оставляла им шанса попасть в тот маленький процент удачливых семей, кому положены были встречи. Пехотная дивизия, в которую по несчастливой случайности попал Иван, была откомандирована на борьбу с бусурманами в какой-то далекий и непонятный простому русскому крестьянину Туркестан (Земля, ставшая русским Туркестаном (Средняя Азия при СССР), была присоединена к Российской Империи во второй половине 19 века. Сейчас она разделена между Казахстаном на севере, Узбекистаном в центре, Кыргызстаном на востоке, Таджикистаном на юго-востоке и Туркменистаном на юго-западе. На эти земли активно претендовали англичане. “Бусурманами” зачастую командовали английские офицеры). Наш горемычный солдат наверное мог бы много чего интересного да занятного написать своей дрожайшей и оставленной без присмотра половине. Но вначале службы Иван был абсолютно неграмотен. А когда его уже в армии обучили писать, читать и считать, он посчитал глупым писать не умеющей читать Авдотье. А то бы он с удовольствием ей поведал, что баба по-бусурмански это баян, а сарай – это дворец. И что ему очень хочется поиграть на своем баяне у себя во дворце. Но на этом баяне играли другие.

Через восемь лет после рекрутинга Ивана в солдаты стало известно, что где теперь Иван никому, окромя Бога, неизвестно. Если бы Ивану да Авдотье повезло родиться в семье дворян, то оставшись без кормильца Авдотья могла бы рассчитывать на сносную пенсию. Про везучесть семьи Снытко уже много нами сказано. Крестьянскому сословию никакие пенсии в те времена не полагались. При том, что отставные офицеры получали не только пенсию, но и специальное дополнительное пособие на оплату прислуги. Такие были нравы.

Свезло нашему солдату Снытко по итогу вот в чем. Семья его ширилась и ему для этого ровным счетом ничегошеньки не приходилось делать. В тот момент, когда родился его первенец Павел, он мог быть занят в битвах за крепость Геок-Тепе в песках Каракумов (На месте крепости Геок-Тепе в 1881 году был основан Ашхабад в качестве передового опорного пункта русских войск), если бы не пропал парой лет ранее. Так как он по-прежнему не значился в списках убитых, сын и обе рожденные опосля с шагом в два года девочки, Людмила и Малуша, были записаны как дети солдата Снытко. Развестись с безвестно отсутствующим сколь угодно долго мужем по тем временам не представлялось возможным.

Авдотья жила с детьми с северной стороны Лобков, ближе к хутору Левдиков. Изба, амбар, пуня ( Пуня – сарай для хранения мякины, сена и пр.) – все добротное, просторное, успели справить с Иваном до его скоропостижного отбытия в армию. Кряжистый, но крепкий еще свекр Елисей предлагал отделить со своего двора младшего Серго с молодой жинкой, а Авдотью забрать к себе. Покуда Иван из солдатов не воротится. Строили то для сына Ивана, а не чтоб Авдотья туда мужиков таскала. Супружница кряжистого “горжилхоза” в приватной беседе высказала свои соображения на сей счет. “Перетопчешься, хрен старый! На кой нам тут Авдотья?! Ишь чего удумал. Седина тебе в бороду, бес в ребро. Постыдися!”. Елисей Павлович не смог найти сколько-нибудь увесистых аргументов против наглых и небоснованных подозрений и отходил бабку вожжами. Не нашли его идеи поддержки в лице и других частях тела Авдотьи. Так, из-за глупой ревности ушло из семьи имущество не знамо кому.

Когда у Елисей Павловича через семь лет отсутствия дома сына пошли один за другим “внук и внучки” он вспоминал эпизод с вожжами и многократно хотел его повторить на спинах и бабки, и Авдотьи. Да было поздно и бесполезно.

По понятным причинам Павел своего “деда” почти не знал. Когда Паша по малолетству бегал к ним на двор и обращался к Елисею “дедусь”, тот крякал как будто его подстрелили и невнятно ругался. Ребенок был конечно ни в чем не виноват: ни в рекрутчине, ни в том, что “Авдотья совсем стыд потеряла”, ни в том, что “бабку слушать было нечо”. Но доставалось за всех Пашке. “Дедусь” отвешивал ему затрещины как будто поучал родного внука. “Елисей Палыч мы, Елисей Палыч, бисова ты душа, оглоед окаянный, нашел дедуся!” Авдотья не раз пожалела, что зачем-то сказала сынишке, мол тут твои дед да бабка живут. Наверное, не сдержалась, представляя лицо свекра, когда малец назовет его “дедушкой”. Пораскинуть умишком и предвидеть, что мальцу хорошенько всыпят, она не сдюжила. Дуня принадлежала к той категории жителей Лобков, кому не особенно хотелось лишний раз задумываться. Она жила здесь и сейчас, решения принимала чаще сердцем, а не разумом. Отчего зачастую упускала выгоду.

Павло вырос в худощавого, крепкого и милого парня. Он даже был чем-то похож на своего “отца” Ивана. Те же раскосые глаза, белесые кудри, какая-то нежность во всей конструкции тела. В двадцать первом веке он мог бы снимать клевые видосы в тикток и томно смотреть в камеру, поправляя челку или чуть прикусывая губу. Наверняка, он стал бы популярным и не было бы отбою от фанаток, так и дымел бы директ. В конце девятнадцатого века ему приходилось дымить, помогая взрослым выжигать по весне лес, чтобы в следующем году помогать сеять на этом месте рожь. Все трое детей Авдотьи были совершенно друг на друга не похожи. С Павло можно было смело списать Леля из славянских сказок (Лель – в славянском дохристианском эпосе маленький пламенный бог любви, весны и молодости, оплодотворения всего живого. Чаще всего изображался молодым златокудрым юношей). Добродушный, пригожий, голубоглазый и тонкокостный. Людмила, на шесть лет младше брата, в противовес своему имени (Людмила – Милая людям) была неприветливая, с темными волосом и глазами, с каким-то тяжелым недетским взглядом. Сызмальства она смотрела на мир исподлобья, как будто ожидая от действительности еще какого-нибудь подвоха помимо отсутствия в жизни тяти. Она почему-то напоминала мышь или блоху. Мелкая, кусучая и дурная.

Малуша, сестра ее, была крупная круглолицая и улыбчивая. Между ней и Людой было два года разницы, но выглядели они как однолетки. Малушино ладное тело как будто не знало голода. Румянец не сходил с щек и глаза излучали спокойствие. Почти всякий, кто приходил в дом, путал имена девчонок.

Всякий: “Которая из вас Людмила? Ты куколка златоволосая? А Малушенька, ты, девочка?”

Люда про себя: “И не в склад и не в лад – поцелуй кобылу в зад”

Люда вслух: “Обознатушки. Я – Люда, она – Луша”.

Павел с детства ощущал, что он единственный в семье мужчина и на него вся надежда. Безропотно и с усердием выполнял он любые работы, не помышляя, что можно от забот отлынивать или ослушаться мать. Авдотья и рада бы не нагружать парня, да ничего не поделаешь, какое-никакое – хозяйство. Коровушке сена накосить, воды в дом натаскать, коровник почистить, огород вскопать, крыльцо поправить, что-то починить, что-то наточить, а хорошо бы и за денежки работу какую по соседям сыскать, да в дом копеечку принести. Это вам не у репетитора после школы часик позаниматься, тесты порешать да раз в три дня пакетик с мусором, кряхча как старый дед, до мусоропровода донести.

В одном повезло – Павел как единственный в семье кормилец не подлежал призыву в армию. Семья Авдотьи расплатилась с государством по этим счетам. Слава Богу, прошли те времена, когда все мальчики, нарожденные в семье солдатки, зачислялись в воинское сословие и в будущем должны были повторить незавидную судьбу своих формальных отцов.

Глава 5 Авдотья

С того дня как Демьян запустил картузом в Настасью, защищая на реке честь байстрючки Марии Колывановой, минуло десять дней. Воздух налился весенней свежестью, попросыпались и повыползали букашки, весело чирикали птички во дворе. Параскева Ивановна Балабкова, в миру Герасютиха (кликали так по девичьей фамилии), по частому своему обыкновению пожаловала до соседей Снытков. Она чуть не наступила на жмурящуюся на солнышке трехцветную кошку. Та, внезапно и дерзко потревоженная шумной юбкой Герасютихи, прижалась к земле и сделала полукруг на присогнутых лапах, зыркая недобро на пришелицу.

– Ну нечо, нечо! Что ты вздыбилась, котеюшка?– примирялась с четерехлапой хозяйкой гостья. Сегодня Герасютихе хотелось выглядеть особенно приветливой и доброй.

Павел чем-то стучал в пуне, починяя инвентарь. Парень выглянул поздоровкаться, услыхав сквозь шум своей работы звучное “здорово, соседушки. Как спалось?”

– Слава богу, все хорошо. Благодарствуем, соседушка. Вы как? Как девицы ваши поживают? Как дед? – ответствовала Авдотья по всем правилам крестьянского этикета. Обменялись нехитрыми домашними новостями.

– Попить бы чего-нибудь, соседка, – напросилась Герасютиха.

Хозяйка жестом пригласила Параскеву Ивановну в дом, поднимаясь по ступеням и обметая подолом домашней шерстяной юбки высокое крыльцо. Кошка последовала за людьми, авось, прямоходящие будут трапезничать и кусочек ей, красавице, перепадет.