Первокурсница. Городская легенда

– Слушай, а Валенка с Дымкой давно видел? С ними бы ещё повидаться. Соскучился по ним.

– Да давненько. Хотя подожди. Дым звонил, может, пару дней назад было. Сказал, что едет к Валенку под Псков. Звал с собой. Он как обычно гусли в руки и вперёд. Да, кстати у него новое увлечение появилось. Ткацкий станок. Да какой-то мудрёный. Сам ткёт, сам рисунок, узор вышивает. Там камера, Дымка говорил. Кадр настраиваешь и станок, что через камеру видит, то на ткани производит. Механика нового дня. Вот он с ним к Валенку и уехал. Там говорит под Псковом, закаты-рассветы особенные, золотом несокрушимым в отражении озёр простираются. Ну, Дым, думаю, сам нам покажет, что выткал на Псковских просторах, красотах, расскажет под гусли, как приедет обратно.

– Ого! Ну, Дымка всегда был с выдумкой мужик. Давай сегодня им позвоним. Пусть оба скорее приезжают. О стольком поговорить охото. Ух, не терпится, – поджав губы в предвкушении, сказал Стэп, добавив, – Кэш, братан, так рад тебя видеть! Брат! Дружище! – растянулся в улыбке.

– Стэп, а я как рад! Брат! – растроганно ответил ему Кэш.

Друзья, радостно загоготав, пожали друг другу руки, стукнулись кулаками.

– Да, брат! Да! Кстати, кота-то послушать дашь? – Стэп, вытянул бровь дугой.

– Конечно! Бери, да слушай, – Кэш, протянул другу золочённого котика.

Стэп, повертел в руках, на вид, абсолютную безделушку, нашел у котика, ушки-наушники, вставил их в свои уши, и тут же унёсся в неведомые, распрекрасные дали, под чарующий, завораживающий голос, который вещал на распев:

Поля Словесности

Широко раскинулись поля Словесности, по землям Нэвии, что на дальнем востоке бескрайней Дардарии, где неспешно, несёт свои светлые водицы красавица Дарыма, что журчит всегда по-весеннему, дарит свежесть надежд и спокойствие, тем, кто ищет души наслаждения и для разума мысль безмятежную. И вода то в ней не холодная, как в проруби, не горячая, как бывает на гейзерах, а такая, как летнее озеро, в жаркий день, когда небо безоблачно.

А в прозрачных её водицах светлых, рыбы разной, чудной, залюбуешься! Салманконды там с той рыбой играются, и от радости стрекочут бекасами, гнезда вьют, прямо у самого берега, в них выводят потомство и старятся. Что за зверь Салманконда, вы спросите, да гигантские то саламандрихи, крокодиловы тела исполинские, сверху шёрсткой покрыты, снизу щетинками, ну а прыть у них змии анакондовой, сами с круглою мордой, кружевными же ушками, ну а нрав у них щенячий, играючий и звучат они разными птицами.

Очень любят их водные девицы, приручают их и заботятся, и поют им протяжные песенки, перед сном же всегда колыбельную. Днём же водные девицы, оседлав Салманкондовы спинушки, по волнам светлых водиц катаются, и смеются, журчат переливчато.

В полнолуние-сирень, в полночь, под звездами, водны девицы земными становятся, лишь до зорьки, до первого лучика им отпущено время свидания. Дарымой нареченные им суженные, так же облик меняют под звездами. Из могучих, полевых побратимушек, что пасут носорогов мохнатых и мамонтов, из кентавров, что славятся удалью, в добрых молодцев они обращаются и бегут в заповедные рощицы, где их ждут уж подруги сердечные.

Там кострище собирают из хвороста, да с коры стародубицы лиственной, что лечебными свойствами славиться, ну а дым из нее прорицательный, в нем увидеть грядущее можется. Для подруг же своих ненаглядушек, собирают смолу первохвоицы, чтоб ялтырь получить чудодейственный. Окунув ту смолу в светлы водицы, накатают из неё разных бусинок, в каждой малька своя неповторная, что с любовью собрана с вечера. Так в одной такой бусинке белая лилия, а в другой брусничка и листики, марьямши-ли цветочки иль бутончики лютика и другие малютки растения, все, что любо сердцу их девицам. Проколов их иглой осторозубихи и на нитку из волоса мамонта, нанизают те бусинки с мальками, да сплетут потом с них ожерелие, что подарят потом своей суженой.

Ну а девицы для своих добрых молодцов заплетут кушаки с разнотравицы, с наговором защитой, как оберег. Да кулонов наделают с лунных ягодок, что падут в Дарыму в полнолуние. А потом, обменявшись подарками, заведут хороводы да песенки, а напевшись, встречу отпраздновав, соберутся к кострищу для таинства. С хмельных трав, плодов марьямши и багульника, в нючерках, в котелочках наварят душистой дурманицы, да покормят огонь, он им дедушка, что бы он охранял их до следующих, полнолунных встреч, да под звездами. Ну а там, до утра разбредаются парами, для души разговоров и милости.

Поутру в розолуние, вновь к костру собираются, да напоят слезами огонь-дедушку, чтобы в следующую ночь полнолунную свидеться с любым сердцу, добрыми молодцами. Обнимать, целовать на прощание, станут девицы своих милых суженных, пока лучики солнца не выглянут, ведь потом они, обернувшись трёхразово, унесутся кентаврами в полюшко, ну а девицы, нырнут в светлы водицы, рыб пасти, дожидать полнолуния.

Вот уж стихли водных девиц прощания, и уж дым от кострища не стелиться, луна следующая, ясная меж сопок покажется и окрасит все розовым заревом. И в тот час, к водопою там тигра дарымская, после трапезы тихо прошествует, а напившись и смыв с лап багряницу, в хвою стлаников опавшую, мурлыкать уляжется. Задремлет, улыбчато сощуриться, лапки сложит игрушкою плюшевой, заурчит, как кошка домовая, только ушками водит, да слушает.

Застрекочет кузнечик зелёненький, затрещат короеды да буслики, шишки стланика кедровка залузгает и с евражкой поделится ядрышком. А евражка набрав обе щёчины, как вскричит и под землю в кладовочки, там все ядрышки, вынув, да в кученьки, то запасики сделаны всё-таки. Часть запасиков в акведуки просыпяться, где цветут грибницы подземные и живут горбуны белопалые, в городищах колонн сталактитовых, с алунитами, базальтами чёрными, золотыми дворцами с хрустальными люстрами, со ступенями из яшмы, из агата перилами, аметистовым убранством и посудой серебряной. От дворца до дворца, под земелюшкой, пролегают туннели, да лазики, для защиты от гостя непрошена, да от кебрей, что здесь с незапамятства, а туннели то, аж до самого Черного Морюшка и там дальше до самой Евангелии, вплоть до самого дальнего берега.

Наверху же, за морошкой, брусникой, смородиной прилетят птицы-женщины Накии. Пухлощекие с ясными глазками, носопырки курносые, губки тюльпанами, сами словно, как сдобные булочки, да все в дохи одетые, что цветастым узором украшены, да все в шапочках с самоцветными яхонтами, из под них же две косы, до пяточек, на ногах же цветные торбазики, что расшиты стеклярусом, бисером. Не тревожа тигру дарымскую, куропатками квохчат над ягодой. Всю морошку, бруснику в кубышечки, а смородину так, словно семечки, да напившись шикшою досыта, затрепещут ладошками-крыльями, взмоют в небо и грузно порхая, устремятся к златым нивам, поля словесности, там глаголы копать, междометия.

Пролетая над нивами златыми, где у каждого поля по идолу Матери, не спешат приземляться птицы Накии, выбирая места по бурьянистей, чтоб трава-словеса колосились, да чтоб грифоны там не копалися, не намяли тех трав, не нагадили, да проверить не прячется ящер где, что бывает на Накий охотится.

Убедившись, что поле свободное, сделав в воздухе круг, неспешно опустятся. Покричав друг на друга для верности, птицы Накии за травушку примутся, да покосят серпом, после в стог складут. Дальше будут коренья выпалывать, да искать там слова-предложения, как найдут, токовать, да приплясывать:

– Вот, нашла я абзац!

– А, я фразочку! – и захлопают крыльями-ладушками.

Среди них есть три главных старейшины, три сестры и зовут их Тотьяша, Тутьяша и Тория. Словно с идола матери слеплены, да без кос, выше прочих и взоры прищурены. Нет, не злые они, просто мудрые и слова собирают в истории.

После скоса травы птицы Накии, у стогов соберутся для трапезы, подостанут кубышки, что с ягодой, да начнут поедать, разговаривать. А Тотьяша, Тутьяша и Тория, запрягутся в плуг и по полюшку. Тянут, тяжко вздыхая, чуть сгорбившись, нелегко им так глубокая мысль добывается. Но зато как найдут, что искалось, плуг откинут, затокуют и в пляс, да вприсядочку.

Так Тотьяшка токует:

– Тоть, тоть, тоть.

А Тутьяшка вторит ей:

– Туть, туть, туть.

А за ними и Тория:

– Торь, торь, торь, – и ладошками трепещут у пояса. Ведь на поясе фляжки, там настой из смородины, для приятных событий и радостей.

Но однажды, на поле словесности, среди трав вдруг корзина, как здесь росла, а в ней свёрток лежит, в нём, кто шевелиться. Попритихли тогда птицы Накии, и в лице как будто осунулись, засверкали глазами испуганно, завертели головками в шапочках и стоят столбом, будто вкопаны. Тут же к ним подлетели старейшины, посмотреть, почему не колышутся и травины не косят:

– В чём дело то?

Увидав от чего онемение, осторожно к корзинке шажочками, и в молчанье, только ветер над нивами. Отвернули краешек свёрточка, а оттуда так звонко:

– Оммм-мааау…

Птицы в стороны, но не дрогнули Тотьяша, Тутьяша и Тория, а напротив ещё больше склонились, и давай ворковать тремя квочками:

– Кворк, кворк, тоть, тоть. То-то курвы замолкли, спужалися! Вы не Накии, вы попугаихи! -грозно молвит с ухмылкой Тотьяшенька, но как только к корзинке её взор опускается, сразу мягкой становится, ласковой и не злобно так:

– Тоть, тоть, вот-же дурочки! Кворк, кворк, тут же котики!

– Кворк, кворк, туть, туть. Да тут котеньки! Аль нэвийка чудная, забыла что-ль? А сама где? Туть, туть, не ящер ли часом сьел? Иль подбросил злодей? Нам на радости, кворк, кворк! Странно всё. Очень загадочно, – озадачено шёпотом вторит Тутьяшенька, окуляры, поправляя для ясности.

– Кворк, кворк, торь, торь- вот дела-то, вот случай торь-история! Кворк, кворк – мы нашли, а не ящер, торь-виктория! Кворк, кворк-как поступим то сёстры? Торь, торь, токи-тория, – улыбаясь, вопрошает старшая Тория, а подумав, даёт остальным указание:

– Эй, трусихи, торь, торь, облетите селения, да скажите, на девятом поле словесности, кворк, кворк, обнаружились котики с золота, ищем мамку хозяйку или папеньку, кто забыл? Торь, торь, что за люди то? Позабыть своих котиков, кворк, кворк… Хм. Ситуация! А мы с Тотьей и Тутьешкой слетаем в столицу к хозяюшкам, да узнаем авось, кто-то с города, был на поле, торь, торь. Эх, непрошеность!

Закудахтали птицы, затокали, потянулись за фляжками, к поясу. Да заметив Тотьянушкин грозный взор, поспешили вспорхнуть, да в разные стороны, по округе искать потерявшего. А старейшины всё умиляются и агукают, смеются они, удивляются:

– Что, за дивные ягодки в травушке маются? Кворк, кворк, что за солнышко с месяцем тут мурлык-улыбаются? Тоть, тоть.

– Ой, откель же нам счастье такое, да радости! Кворк, кворк. Кто, зачем, почему, али к гадости? Туть, туть.

– Ай, лю-ли, торь, торь, токи-тория! Вот же малый секрет! Торь-история!

А котятки глядишь, улыбаются и тепло так мурлыкают, омкают, да мяучат от птиц воркования, корчат мордахи, стало быть, Накии нравятся

Тут, вдруг небо разрезала молния, громыхнуло не громко, и гул прошёл. Ни дождинки не выпало, тихо так, лишь за полем в пролеске свечение, там где горка и озеро с кочками. Подобрав корзинку с котятами, молча Тория, на свет пробирается, а за ней по пятам Тотьешка с Тутьешкой, да из фляжек хлебают для храбрости. Добредя до тропинки в конце полюшка, поклонившись идолу Матери, замирая тревожно три Накии, подбоченясь на горку взбираются. А свечение, хоть день, словно зарево, словно солнце второе, да в озере. Поначалу все красным, как огненным, после жёлтым на убыль, огарочком. Напоследок сверкнув ярким всполохом, бледным маревом ромб обозначился. Словно айсберг, по средь озера белою льдиною, а вокруг его травы примятые, и деревья дугою по берегу.

Не звенит комар, овод не жужжит, тишина вокруг, воздух не дрожит, словно дух дарымский весь поистратился, и живое всё здесь повымерло. Постояв в тиши, птицы Накии, посмотрев на то, что так грохнуло, молча ввысь, ушли и до города, там решать, как быть и что делать-то… что делать-то… делать то… то… то…

Кэш, выдернул Стэпа, из чарующей, котовой дрёмы, толкнув того, в плечо. Проморгавшись, Стэп увидел, что в их сторону, довольно быстрым шагом, двигается старый дядюшка их приятеля Ваньки, Валерий Михайлович.

– Ребята, приветствую! Извиняюсь, если заставил долго ждать, – запыхавшись, поприветствовал друзей Валерий Михайлович, почти не взглянув на них, устремился прямиком к рыбе, где принялся охать, вздыхать и хвататься то за голову, то за сердце.

Следом за ним мимо Кэша и Стэпа продефилировала незнакомая им брюнетка, в элегантном возрасте, чуть за сорок, на вид хорошо сложенная, ухоженная дама на высоком каблуке, всем своим видом показывающая благосостояние и благородную стать. Как и Валерий Михалович незнакомка принялась ходить вокруг рыбы, при этом, не отрывая руку с телефоном от уха, что-то утвердительно в него шепча.

– Стёпа, Инокентий, знакомьтесь, это Марка Геральдьевна Сабонгуй. Владелица театра на колёсах. Прошу прощения, странствующего театра двойников и пародий. А так же добровольный меценат наук и мой хороший друг. Прошу любить и жаловать, – затараторил Валерий Михайлович.

– Приятно познакомится, – поздоровались ребята.

– Ой, мальчики, а это что? Можно я взгляну, – взволновано спросила Марка Геральдьевна, указывая на золотого котика, свисающего на кабеле из кармана Кэша.

Кэш утвердительно кивнул, передал котика Марке Геральдьевне, добавив рассказ о том, что этот котик вытворяет, если надеть его ушки наушники. Марка Геральдьевна заворожёно разглядывала статуэтку, а потом без обиняков предложила выкупить её у Кэша. Кэш недолго раздумывая, согласился, услышав предложенную сумму.

После, решив вопросы с вознаграждением за найденную рыбу, которое приятно удивило и порадовало Стэпа и Кэша, четвёрка новых и старых знакомых вдоволь пофотографировали рыбу гиганта, отдельно и вместе с ним. Да ещё час прождали помощников Марки Геральдьевны, которые появились сразу с двух сторон, одни приплыли на катере, взяв на буксир большую рыбу, помогли ей сняться с мели и уйти обратно в глубины залива. А другие приехали по земле на двух грузовиках, ловко поймали семерых самых красивых и здоровых на вид рыбин, погрузили их в несколько ванн, в которые предварительно набрали воды из залива.

Из разговора с Валерием Михайловичем, друзья узнали, что он работает сейчас у Марки Сабонгуй. В её зверинце чудесных животных при странствующем театре. Что рыба, которую обнаружили Кэш и Стэп, это древнейшее, чудом выжившее ископаемое. И теперь Валерий Михайлович с удовольствием будет изучать отловленные молодые экземпляры. На вопрос, почему Михалыч с такой лёгкостью дал большой рыбе вернуться обратно во тьму глубин, услышали:

– Как учёный, я конечно-же хотел бы оставить именно больший экземпляр, но как человек всё-таки разумный, гуманного склада, решил не мучить, видно изрядно пожившее существо. А взять семь экземпляров растущих и быть может, надеюсь, успею посмотреть, как они вырастут. По изучать их повадки и так далее. Вы ребята, только ни кому не слово о гиганте из залива, всё равно не поверят, а если поверят, пойдут разговоры, а там и охоту-рыбалку начнут. Пусть старина Гетеростеус, а я думаю, что это именно он, доживёт спокойно отпущенное ему время.

Заверив Михалыча, что будут молчать, хранить секрет залива, поблагодарив друг друга, друзья распрощались. Валерий Михалович отправился изучать рыб, в лабораторию при зверинце, в театре Марки Геральдьевны, а Кэш и Стэп поехали решать вопрос аренды и на поиски кольца для Жени.

Глава 3 Людо-людоедка и тайный ключ

Людо проснулась внезапно, как и бывало прежде в конце лета. Землянку-берлогу, в которой она обитала, в глубине тёмного, мрачного леса, что раскинулся у границ деревни Новое Девяткино, за те года, что она провела в спячке, занесло землёй, вход над поверхностью успел зарасти кустарником и переплестись корнями деревьев так, что Людо понадобилось немало сил и времени, чтобы выбраться наружу.

А на земле до этого она бывала давненько. Последний пяток мужиков, что она отловила и употребила, был промаринован точно не спиртом, хотя на вид они были пьяны и лыка не вязали. Дурман в плешивой голове Людо, после этого пиршества сморил её в сон, на не один десяток лет и сейчас она проснулась до жути голодной, готовой прямо с ходу отправиться на охоту.

Привычные звуки леса, к которым она привыкла за долгое, многовековое своё существование здесь, исчезли. Вместо них Людо услышала, противные её слуху шумы, то ли механического, то ли технического толка. К тому же людской смех, крики и голоса, которые Людо слышала обычно только за заборами деревенских домов, у которых охотилась, разносились эхом, рядом, близко у озера. Странно это всё, думала Людо. Не уж-то перестали бояться её, позабыли, пока она спала. Страх совсем потеряли. Негоже это. Не по-людски. Толи дело раньше, проснется, бывало Людо, а у берлоги, гостинцы от баб деревенских лежат. Наряд, какой, ни какой принесут, лаптей новых навяжут, знали, что босая проснётся, а о ней глядишь уже позаботились. В корзину с рассохшейся лозой, старых платков в ярких заплатах, кушаков молью побитых, все, что не жалко, можно носить, обитая в берлоге, покладут, чтоб плеш головная не мёрзла, чтоб Людо одевшись, обувшись, да в платки, замотавшись, спокойно по их просьбе сработала. Да чтоб знала, с какого дома пропойцу брать, его рваный носок, не постиранный обязательно сверху приложат. Чтоб, учуяла правильно, и какого, другого мужика, что вернулся с весёлого праздника, с именин, со свадьбы, со службы далёкой, не трогала, а только запойного, буйного, что спокойной жизни ни кому не даёт, всю деревню который измучил попойкой своей. Кулаками орудует, вот его забирает пусть Людо, не жалко и народ честной на неё опосля не охотится, а лишь ласковым словом поминает, благодарствует, да украдкой, тихонько побаивается.

По тропе к деревне, своим охотничьим угодьям Людо повстречала Ступку Бабу, которую до этого давненько не видела, да не одну, а с каким-то парнягой. Молодой ещё, четверть вековой свежестью пахнет, ещё мужает, матереет не скоро, совсем не вкусный, не интересный, любовью хранимый, сердобольной девицей обласканный. Ей бы, Людо, постарше мужичёнку повстречать, по заскорузлей чтоб, спиртом чтоб напитой был, с терпковатой кислинкой, ароматной горчинкой, чтоб волос лежал дохлым хонуриком, чтоб щетинка старой наждачкой тёрлась, кожа грубой прожилкой топорщилась, вот другое дело тогда. Чтобы смог побороться, отбивался бы чтоб, хрипло горланил, пока на плече несёт. Аппетита, чтоб по более нагнал, чтоб Людо до спячки насытилась. Вот его бы родного отловить, да лесными грибками и мхом закусить опосля, берёзовым соком запить в своё удовольствие.

В животе у Людо бурчало от предвкушения. Внезапно лесная тропинка оборвалась и Людо вышла на ровную площадку. На ней предметы какие-то ярко раскрашенные, по квадрату площадки лавки, на них бабки, да мамки гурьбою сидят. А за ними дом.

Мать честная! Людо таких домов ни в жизни не видывала. Окон в нём, чуть не до неба. Муравейник квадратный углами и машины, машины кругом. Как же Людо их люто ненавидела. Как-то, давно это было, такая одна её по лесной тропе переехала. Грибника тогда Людо из-за этого из лап упустила, с тех пор машин недолюбливала.

Людо принялась хрипло подвывать от неприятных воспоминаний, но резко замолкла, из-за угла дома показался видавший виды мужчина её аппетитной мечты. Спотыкаясь, роняя на землю то ключи, то авоську с бутылками, огородным пугалом на расшатанном шесте в ветреный день, раскачиваясь из стороны в сторону, спиной опираясь, время от времени о стену дома, шёл праздник Людоного непотребства. В брюхе у Людо забурчало цунами, забурлило высокой нотой, давно не ощущавшее пищи нутро. Мясистые пальцы лапищ заходили жуткими пауками по воздуху. Секунда и Людо сорвалась с места, резвым, косолапым горбункулом семеня, поспешила на встречу с долгожданной трапезой. Бабульки и матушки запричитали ей в след, закивали в ужасе головами, сокрушённо заохали, детишек попрятали. Но Людо обычно скрывающаяся от людских глаз, неслась не жалея босых ног, не слыша и не видя ни чего вокруг. Главное было догнать вожделенную добычу. Главное поближе к нему подступится, а там глядишь, и насытится, исполнить свою не великую миссию.

Только Людо добежала до мужика, как тот ввалился, в открытую магнитным ключом дверь, в парадную. Там будто собираясь взлететь, разогнался от силы падения, удержался, но всё равно продолжил наклон и почти мгновенно взбежал по лестнице к тамбуру с лифтами. Поочередно моргая залитыми дурманом глазами, нажал на кнопку вызова. Людо облизывая, наполненную густыми слюнями голода пасть, примостилась прямо за ним, было, бросилась на него, но её спугнули расскарывшиеся створки лифта. Мужик сразу же впал в его гостеприимное нутро. Людо хоть и по началу струхнула, но гонимая позывами кровожадной натуры, зашла следом. Створки захлопнулись.

Мужик не обратил внимания на Людо, даже скорее не заметил, но в какой-то момент встретился с ней блуждающим взглядом:

– Опочки! Хорошо подымаемся, – расплылся в довольной улыбке, пытаясь не ронять голову на грудь, добавил, хриплым басом, – ты кто? Мужик или дама, извини, разглядеть не могу. Зрение на минус, ага. Слышишь, ау, ку-ку, – не удержав головы, свесил её, при этом ноги у него подогнулись, и он снова уронил ключи.

– Охуэррр, ткхэррр, пхэррр, – прохрипела Людо в ответ, роняя густую слюну на пол лифта.

– Чего? Ты не русский человек что ли. Хвэр, ткхер, тьфу, чтоб тебя, белиберду какую-то несёшь… Ах, ё, – выругался мужик, поднимая ключи с пола, но потерял равновесие и тут, же налетел прямиком на Людо.

– Опочки! Всё-таки дама, – обрадовался мужик, опираясь на грудь Людо, пытаясь принять вертикальное положение. От чего крупный фурункул на груди у Людо лопнул, брызнув вязкой, кашистой сукровицей.

– Слушай, а хочешь, ко мне в гости пойдём? Тебя как звать?– зарделся мужик, всё ещё опираясь на Людо, раскачивая головой из стороны в сторону, ромашкой на луговом просторе.

– Люуоуй-дооу, ткхэер, кхвэр, – хрипло протянула Людо, облизав слюнявую пасть.

– Людка значит, приятно познакомится, – обрадовался мужик, перекатывая с плеча на плечо голову, пытаясь сфокусировать взгляд, – А меня вот Виталий зовут, я художник. Тут такая история Люд, понимаешь, дед любимый почил недавно, вот квартирку оставил. Штудию. Тьфу. Студию то есть. Пойдём, а? У меня там и компания добрая собралась. Поговорим, деда помянем, культурно пообщаемся.

– Эткхиеер, пхээр, – ответила Людо, раскрывая широко пасть, глаза закатились, при этом, правая лысая бровь у неё запульсировала, кожа не выдержав давления, прорвалась, выпуская наружу склизкое щупальце, затаившегося в недрах её головы таинственное, явно омерзительное создание. Щупальце, покрутившись кольцами на лбу у Людо, отцепило присоски и, сворачиваясь пружинками в воздухе, потянулось в сторону мужика. – Ткхиер, пфиер, ткхер, – забулькала, захрипела горлом Людо.

– Понял. Вопрос снят. Чё сразу обзываться, – обиделся Виталик, но договорить не успел, створки лифта открылись.

Виталя накренился, почти бегом выпал из лифта, там бильярдным шаром, собирая стенки, вкатился в общий коридор и ни разу ни упав, добежал в его конец, где роняя ключи, принялся пытаться открыть дверь своей студии. Наконец с четвёртой попытки ему это удалось. Вздохнув облегченно, Виталя выругался и впал в квартиру. Следом за ним мрачной Моррой вошла Людо. Дверь затворилась. В замочной скважине заскрежетал ключ.

– Да взяла я ключ мам, не переживай. Мам, ну хватит. Перестань. Да нет там ни какой другой женщины, я абсолютно уверена. Папа бы не стал. Да не лежат они там, в джакузи шампанского. Не выдумывай, пожалуйста. Я тебя умоляю. Ты слишком много смотришь, всякой этой сериальной, мелодрамной чепухи. Он же любит тебя, ты сама это знаешь. Не любил бы, давно бы ушёл. Что, почему? А, да потому что мам, тебя только любящий человек вытерпеть может. Ой, ну ладно обижаться, ты сама себя прекрасно знаешь, я тут нового тебе ни чего не открыла. Ладно, мам, я на месте. Как найду папу, позвоню. Сама не звони, некрасиво получится. Мам, всё. Вешаю трубку.

Лада в сердцах хлопнула дверью машины. Только собралась пойти к дому, как увидала Кэша, парня её старинной подруги детства Женьки. Классные ребята и вроде не один год встречаются. Перекинувшись парой фраз с Кэшем, пообещав прийти к ним на новоселье и передав привет подруге, Лада направилась к дому.

Ох, мама, мама! Как на придумает вечно, а ей Ладе разбираться. Ну а кому ещё, единственная дочь, да и не могла она папу оставить, не поддержать, когда мама вновь себе, какую-то чепуху про измены надумала. Ключ этот нашла, у папы в кармане. Это же надо, даже слепок сделала и копию. Детектива наняла, чтоб проследил, куда папа в последний раз ездил. А теперь заставила на это место Ладу поехать. Сама струсила, как обычно. Начнёт бучу, а заканчивать Ладе.