Первокурсница. Городская легенда

– Как зовут? Как нам её величать? Она с Пскова да? – завалил Валентина вопросами Стэп.

– Калинкой зовут. Не с Пскова она, но с той местности, – загадочно ответил Валентин и пригладил бородку.

Ещё с пару недель назад, как только Дымка уехал в Санкт Петербург, Валентин сразу на следующий день вернулся к Псковскому озеру. Где сразу поспешил к месту, на котором покоилась жемчужная, как он думал, ракушка. Как он не искал её, устрица-гигант исчезла. Все прибрежные воды обплавал, обнырял, нет её и всё тут.

В расстроенных чувствах Валентин воротился домой. Там лёг на постель, отвернулся к стенке и потонул в горьких раздумьях. На зов девушки не отвечал, отказался, есть и чай пить. Так пролежал три дня. А на четвёртый, когда печаль его маленько отпустила, вышел во двор, на солнышке погреться и обомлел.

– Ох, ты-ж ёкарная буба! Это-ж надо же! Эй, дуринка моя, ты где? Пойди сюда, посмотри.

Прямо перед ним, у порога, во всей своей внеземной красе стояла та самая ракушка из озера.

– Дурихманка моя, ты где? Пойди глянь, что нам тут ветром принесло.

Вместо ответа, створки раковины раскрылись, вытянулся язык-трап до крыльца, а в середине, с большой жемчужины поднялась девушка Валентина. Он ещё больше раскрыл рот.

– Это что-же, твоя раковинка? – удивлённо моргая глазами, задал вопрос Валентин.

– Моя. А теперь вот и наша, – улыбаясь, ответила девушка.

За её спиной, замаячила большая тень, послышался тот жуткий рык, что Валентин слышал раньше, под водой. А следом за этим на обомлевшего Валю вылетела восьмикрылая, восьмилапая, двухмордая псина. Завалила его у двери в дом и принялась облизывать своими шершавыми языками.

– Баська, ко мне. Ну-ка не приставай к Валентину, – скомандовала девушка.

Восьмикрылка тут же жалобно заскулила и шмыг, взлетела куда-то на крышу дома.

– Бася, значит. Хорошее имя, занятный собачонок, – хмыкнул Валентин, – Как же тебя звать, дуришка моя, красавица?

– Кавадрапальпатрэ-тэ-тэ-тэвсемьвсемьшстьптькарщешльитмська, -ответила Кавадрапальпатрэ-тэ-тэ-тэвсемьвсемьшстьптькарщешльитьимська.

– Ой, Кавадрапальпатрэ-те, тьфу, больно длинное имя. Язык в трубочку свернёшь, пока выговоришь. А по короче нельзя? Есть уменьшительное имя. Ну, для своих? – уставился на девушку Валентин.

– Для своих, я Калинка, – улыбнулась девушка в ответ.

– Вот, это другой разговор, – обрадовался Валентин, – Калинка моя, а разрешишь ли ты мне на борт раковины подняться? Сил нет, как оглядеться там хочу.

– Чего-же нет, поднимайся, – ласково ответила Калинка, сверкнув глазами, поймав языком муху, сочно её зажевала.

Радостный Валентин поднялся к Калинке, трап-язык за ним убрался, люк закрылся. Ракушка зажужжала, затарахтела и фьють, ушла за облака.

– Валь, а песни-то петь будем? – вырвал Валентина из мысли воспоминания, Дымка.

– А как-же. Будем, конечно. Обязательно споём.

– Братаны, друзья мои! Есть у меня просьба одна, надеюсь, не откажете, – обратился к товарищам Стэп.

– Говори брат, не откажем, – хором ответили друзья.

– Спасибо. А попрошу я вас, компанию мне составить в конце ноября. Составите?

– Спрашиваешь тоже. Конечно, составим, – снова хором ответили братья.

Обняв друг друга за плечи, четвёрка друзей, позвякивая кувшинчиками сидра в пакете, неспешно побрела к дому Валентина.

Глава 7 Сгнег в конце ноября

Вьюга разыгралась не на шутку, острыми, морозными кинжалами вонзаясь в лицо каждого, кто посмел в этот поздний час оказаться на улице. Небо заволокло грязным, кучевым покрывалом и низко нависло над городом молчаливым обещанием превратить всё вокруг в стылую ледяную пустошь. Вопли мириад завывающих ветряных порывов, добравшихся до самых окраин с побережья, в хоровом истошном крике закружились в неистовом вихре, разгоняя снежное крошево по всей округе.

У дороги, в сторону области, между уснувших до весны окостеневших мумий деревьев, промелькнул горбатый силуэт. Ещё раз и ещё, то появляясь, то пропадая в пелене снегопада. Стараясь слиться с белоснежной мгой, останавливается, замирая, а то и припадёт к земле, дабы не привлекать внимания проезжающих, редких машин. Стоит очередному автомобилю скрыться вдали, как белоснежный горбун поднимает голову над сугробом, щурясь белёсыми, внимательными глазками в сторону трассы. Временами, зажмурив глаза, нетерпеливо принюхивается, негромко порыкивая. Выжидает.

Вдалеке замаячил тусклый свет фар.

– Надоело. Как же мне всё это надоело. Как же я устала от этого всего, – думала Алла, подпитывая душевную горечь, нарастающую, как сорвавшийся с вершины горы снежный ком, с каждой минутой наваливающийся неподъемными ледяными глыбами тоски и обиды, на её нежные плечи.

– Всё! Финал! Я так больше не могу. Точка. Последний раз выступлю и прочь. Подальше от сцены, от Андрея, от города. Устала. Выдохлась. Перегорела. Надо срочно сменить фокус, отвлечься от всего этого и тогда возможно жизнь снова начнёт приходить в норму. Обязательно придёт в норму! – уверяла она себя, бодрясь, борясь с неприятными думами. Пытаясь, переключится на мысли о предстоящем бенифисе, но в ушах вновь и вновь звучит:

– А, чего ты собственно ожидала? Ты всегда была и будешь на втором месте для него. А если хорошенько подумать, то и на десятом. Предыдущие жёны, дети, нынешняя невеста и только потом ты. Вернее вы. Вас же там легион. Думаешь ты одна у него. Ошибаешься, – горькие слова заклятой подруги несмолкающими молоточками стучат в висках. Безжалостной стужей впиваются в грудную клетку, холодной, когтистой лапой терзая, разрывая натянутые до предела душевные струны. Леденя, пугая, но вместе с тем заставляя принять, смирится, согласится, что вражина-подруга права. И нет больше надежды. Только зима. Зима, а чувства, долгие годы, служившие нерушимой стеной, разметал снежный ветер, оставив в душе и на сердце ледяную пустыню, точно такую же беспроглядную, беспощадную, как и полуночный, морозный пейзаж за окном.