Холодная гора

Инман остановился, помочился на землю, и, не успел он застегнуть штаны, на мокрое пятно тут же слетелись яркие лазурные бабочки; в солнечном свете их крылья отливали синим металлическим блеском. Казалось, они слишком прекрасны, чтобы пить мочу, хотя здесь это, по всей видимости, было как раз в природе вещей.

В полдень Инман вышел к какому-то селению у скрещения дорог и, остановившись на окраине, стал изучать обстановку. Там имелся магазин, окруженный немногочисленными жилыми домами, и жалкого вида кузница, возле которой под навесом кузнец, налегая на педаль точильного колеса, острил лезвие косы. Инман сразу заметил, что он делает это неправильно – направляет точило от режущего края лезвия, а не к нему, да и держит лезвие под прямым углом к точилу, а не под острым. Больше никого из людей видно не было, и Инман решил рискнуть: зайти в оштукатуренное здание магазина и купить еды. Револьвер он засунул поглубже в скатку одеяла – здесь имело смысл выглядеть безобидным и не привлекать к себе внимания.

Оказалось, что на веранде магазина сидят двое мужчин, однако они едва взглянули на Инмана, когда он поднялся по ступенькам крыльца. Один – без шляпы, с прилипшими к одной стороне черепа волосами, так что казалось, будто он только что встал с постели и даже пальцами свою шевелюру не пригладил, – был полностью поглощен весьма важным занятием: чистил ногти о боек своей винтовки. Видимо, для выполнения этой задачи он задействовал абсолютно все свои умственные способности и от напряжения даже язык высунул, серый, как гусиная лапа. Второй мужчина изучал какую-то газету. На нем еще сохранились кое-какие остатки военной формы, но козырек фуражки был оторван, и на макушке возвышалась только тулья, похожая на серую феску, сдвинутую набекрень. Инман предположил, что этот тип работает под вожака. Рядом с ним к стене была прислонена хорошая винтовка Уитворта – изысканный артефакт с бронзовым ложем и множеством мелких колесиков и винтиков, благодаря которым можно при выстреле учесть сопротивление ветра и угол прицеливания. Шестиугольное отверстие ствола была заткнуто пробкой из кленового дерева, чтобы не попадала земля и мусор. Инману уже доводилось видеть несколько «уитвортов». Их особенно любили снайперы. Эти ружья привозили из Англии, как и дорогие редкие бумажные гильзы для них. Имея 45‐й калибр, они были не то чтобы очень мощными, зато били пугающе точно и на расстояние около мили. Если ты сам был в состоянии разглядеть цель и обладал хотя бы относительным умением стрелять из «уитворта», то всегда мог эту цель поразить. Интересно, подумал Инман, откуда у подобного типа такая отличная винтовка?

Он прошел мимо этих двоих в магазин, но они по-прежнему в его сторону даже не посмотрели. Внутри у очага двое стариков развлекались какой-то весьма странной забавой: один положил руку с растопыренными пальцами на круглое днище деревянной перевернутой бочки, а второй наносил стремительные удары острием карманного ножа, умело попадая первому между пальцами. Инман с минуту понаблюдал за ними, но так и не смог понять, каковы правила этой игры, как ведется счет и что должно произойти, чтобы одного из игроков объявили победителем.

Ассортимент в магазине был жалкий. Инман купил пять фунтов кукурузной муки, кусок сыра, какое-то сухое печенье и большой маринованный огурец и снова вышел на крыльцо. Те двое уже ушли, но, видно, совсем недавно, потому что их кресла-качалки еще покачивались. Инман спустился на дорогу и двинулся дальше на запад, закусывая на ходу. Путь ему пересекли две черные собаки, стремившиеся как можно скорее добежать из одного пятна тени до другого.

Когда Инман вышел на окраину, из-за кузницы вдруг вынырнули те двое, что сидели на веранде магазина, и преградили ему путь. Кузнец тоже перестал крутить точильное колесо и повернулся в их сторону.

– Ты куда это собрался, сукин сын? – спросил тот, что был в фуражке с оторванным козырьком.

Инман не ответил. Он быстро доел маринованный огурец, а остатки сыра и печенья сунул в заплечный мешок. Тот, что чистил ногти бойком винтовки, зашел с одной стороны, а кузнец в тяжелом кожаном фартуке с косой в руках – с другой. Итак, Инман был окружен, хотя особо крепкими эти ребята не выглядели, даже кузнец, который, впрочем, и во всех прочих отношениях для своей работы явно не годился. Больше всего эта троица походила на обыкновенных бездельников, да еще, возможно, и пьяниц, излишне самоуверенных и явно считавших, что, поскольку численное превосходство на их стороне, этого чужака они запросто одолеют всего лишь с помощью косы.

Инман уже начал нащупывать в скатке свой револьвер, когда все трое одновременно на него набросились. И сразу принялись молотить его кулаками и собственными лбами, так что он попросту не успел ни вытащить пистолет, ни хотя бы скинуть вещевой мешок.

Сражаться ему пришлось, постоянно пятясь назад, ибо он меньше всего хотел, чтобы эти негодяи его окружили и повалили на землю. Он отступал, пока не оказался прижат спиной к боковой стене магазина.

Кузнец, чуть отступив, тут же занес у него над головой лезвие косы, словно собираясь рубить дрова. Он явно рассчитывал располосовать Инмана сверху донизу, от ключицы до паха, но удар нанес чрезвычайно неуклюже, явно не учтя изогнутую форму своего оружия, и промахнулся чуть ли не на фут. В итоге острый конец лезвия глубоко воткнулся в землю.

Инман моментально выхватил у него косу и принялся орудовать ею именно так, как это и полагалось – совершая длинные режущие замахи близко к поверхности земли и постепенно приближаясь к ступням своих врагов. Он косил умело и без остановки, заставляя их постоянно пятиться, чтобы коса не отрезала им ноги по щиколотку. Для него держать косу в руках было занятием совершенно естественным, хотя работа ею в данных условиях все же весьма отличались от привычной заготовки кормов для скотины на сочном лугу. Сейчас Инман наносил косой особенно мощные и размашистые удары, рассчитывая всерьез поранить противника. Но и при столь неблагоприятных обстоятельствах он чувствовал, что все элементы этой косьбы – умение правильно держать косу и правильно, то есть широко, расставлять ноги, крепко упираясь ими в землю, а также умение соблюдать минимальный угол наклона лезвия по отношению к земле и так далее, – отлично вписываются в старинный рисунок хорошо знакомой ему работы, и это поразительным образом его вдохновляет, дает почувствовать, что он все еще что-то может.

Нападавшие продолжали пятиться, пытаясь спастись от страшного оружия, оказавшегося в руках Инмана, но вскоре им удалось перегруппироваться, и они снова на него бросились. Инман замахнулся, намереваясь ударить кузнеца по лодыжкам, но лезвие косы неожиданно сломалось, чиркнув по камню, вылезшему из фундамента, и вызвав целый сноп белых искр, и теперь в руках у Инмана оказалась всего лишь жалкая дубинка, длинная и плохо сбалансированная, да еще и с неким подобием крюка на нижнем конце.

Однако он продолжал сражаться, и в итоге ему удалось всех троих поставить на колени прямо в грязную лужу посреди улицы, и теперь они выглядели как истые католики-паписты во время молитвы. Но Инман до тех пор размахивал обломком косы, пока они все не легли на землю ничком, тихие и покорные.

Инман зашвырнул сломанную косу в заросли сорной травы на той стороне дороги, и тут же кузнец перевернулся на спину, с трудом встал и, вытащив из-под своего кожаного фартука мелкокалиберный револьвер, дрожащими руками навел его на Инмана.

Прошипев: «Вот еще дерьмо!» – Инман выбил револьвер и направил его так, что дуло уперлось кузнецу в щеку под глазом, а потом стал потихоньку давить на спусковой крючок, – нет, он никого не хотел убивать и делал это исключительно от расстройства, что его постигла неудача в сражении с этими подонками, – но то ли капсюли отсырели, то ли в самом механизме были неполадки, но револьвер четыре раза подряд дал осечку. В итоге Инман сдался и просто хорошенько врезал этому типу по башке рукоятью его же револьвера, потом зашвырнул никуда не годное оружие на крышу дома и пошел прочь.

Выйдя из города, он сразу свернул в лес и пошел напрямик, без дороги, чтобы избежать преследования. Единственное, что он мог в тот день, это стараться идти в западном направлении, без конца огибая стволы сосен и пробираясь сквозь заросли кустарника; время от времени, впрочем, он останавливался и прислушивался: нет ли погони. Порой ему казалось, что издали доносятся чьи-то голоса, но слышны они были так слабо, что вполне могли оказаться всего лишь плодом его воображения – так бывает, например, когда спишь на берегу реки, и тогда тебе всю ночь кажется, что кажется, будто ты подслушиваешь чей-то разговор, приглушенный настолько, что слов не разобрать. Впрочем, лая собак Инман так и не услышал и решил, что, даже если голоса и принадлежали той троице, он все равно в относительной безопасности, особенно если учесть, что уже скоро ночь. Направление Инман определял по солнцу, колесо которого катилось у него над головой, а лучи проникали сквозь ветви сосен до самой земли.

Продолжая упорно следовать за солнцем, которое уже склонялось к западному краю земли, Инман на ходу обдумывал то заклинание, которому его научил Свимер. Это заклинание, обладающее особой силой, называлось «Разрушить жизнь», и его слова словно сами собой всплывали в памяти Инмана. Свимер утверждал, что это заклятье действует, только если его произносить на языке чероки, не на английском, и считал, что оно, вполне возможно, окажется для Инмана совершенно бесполезным. Но Инман был уверен, что у каждого слова есть свой тайный смысл и предназначение, а потому шел и повторял про себя заклинание, направляя его против всего мира в целом, против всех своих врагов. Он повторял его снова и снова – так некоторые люди, которыми владеет страх или надежда, способны без конца повторять одну и ту же молитву, пока она не окажется буквально выжжена у них в мозгу, и лишь тогда они смогут спокойно работать или даже просто продолжать разговор, чувствуя, что молитва продолжает звучать в их сознании. Смысл тех слов, которые удалось припомнить Инману, был примерно таков:

«Послушай. Путь твой протянется до самого царства Ночи. И будешь ты одинок, как пес во время гона. И понесешь собачье дерьмо в собственных ладонях, держа его перед собой. И будешь выть, как пес, в полном одиночестве следуя к границам ночной страны. И весь перепачкаешься собачьим дерьмом. И оно прилипнет к тебе. И вывалятся из тебя твои черные кишки, и повиснут вдоль твоего тела, и будут при ходьбе хлестать тебя по ногам. И будешь ты ни жив ни мертв. И душа твоя станет ущербной и станет синеватой, цвета отчаяния. И живая сущность твоя тоже поблекнет, усохнет и больше уж не возродится. Да, путь твой лежит в царство Ночи. Это твой путь. И другого пути у тебя нет».

Инман прошел еще несколько миль в прежнем направлении, но в голове у него по-прежнему крутились слова заклинания и, похоже, возвращались они к нему именно, чтобы побольней его ударить. И через некоторое время он понял, что заключенная в них мудрость родственна одной из проповедей Монро, как всегда битком набитой цитатами из произведений всяких мудрецов. Но в качестве основы там был взят не отрывок из Библии, а весьма сложные для восприятия строки из произведения Эмерсона, и в них Инман находил определенное сходство со словами заклятия, хотя в целом более уместными казались ему именно те слова, которым научил его Свимер. Особенно хорошо Инман запомнил один кусочек проповеди, который Монро тогда повторил четыре раза подряд, перемежая драматическими паузами: «То, что показывает присутствие Господа в моей душе, укрепляет меня. А то, что показывает Его отсутствие во мне, превращает меня в жалкую бородавку, в отвратительный прыщ, делая ненужным мое дальнейшее существование. Уже и длинные тени преждевременного забвения наползают на меня, и вскоре я, став совсем уж ничтожным, исчезну навсегда». Инман считал эту проповедь Монро самой лучшей из всех, какие ему когда-либо доводилось слышать. А произнес ее Монро в тот самый день, когда Инман впервые увидел Аду.

* * *

Инман тогда и пришел-то в церковь исключительно с целью увидеть дочь проповедника. Вот уже несколько недель, успевших миновать с того дня, как в селение Холодная Гора прибыли Монро и Ада, Инман без конца слушал разговоры о них, но еще ни разу их не видел. Долгое время новый священник и его дочь считались в этой горной стране зелеными новичками и служили предметом шуток и веселья для многих фермеров, чьи хозяйства располагались вдоль речной дороги. Для этих людей было почти что театром сидеть у себя на веранде и смотреть, как Ада и Монро проезжают мимо них в своем кабриолете или как Ада в своих городских туалетах совершает «ботанические» прогулки вдоль большой дороги. Да и внешность Ады вызывала не меньше дискуссий, чем новый спектакль в опере на Док-стрит. Все соглашались, что девушка довольно красива, но ее изысканные чарльстонские одежды и прически частенько служили предметом насмешек. Если ее замечали со стеблем цветущего пентастемона, цветами которого она всегда восхищалась, или склонившейся над дурманом и гладящей его остроконечные листья, то чуть ли не в глаза называли тронутой – неужели она не знает, что такое пентастемон? А может, она настолько полоумная, что и дурман ест? Сплетники утверждали, что эта девица повсюду ходит с блокнотом и карандашом, а то, бывает, уставится на что-нибудь – на птицу или на куст, на закат или на гору, – а потом как начнет черкать карандашом по бумаге, словно боится позабыть что-то очень для нее важное, если тут же это не отметит.

Так что однажды воскресным утром Инман тщательно оделся – выбрав новый черный сюртук, белую рубашку, черный галстук и черную шляпу – и отправился в церковь, чтобы увидеть Аду. Погода была промозглая, ежевичная зима, и уже три дня подряд без перерыва лил противный холодный дождь, однако где-то среди ночи дождь прекратился, но утреннее солнце так и не сумело прожечь себе проход в низких плотных тучах, и узкая полоска неба, видимая между вершинами двух гор, была темной и невыразительной. Дороги превратились в месиво, чавкающее под ногами, и в итоге Инман немного припоздал, устроившись на задней скамье. Прихожане уже начали петь какой-то псалом. А кто-то растопил очаг, положив туда сыроватые лиственничные поленья, и из-под верхней плиты очага валил дым, поднимаясь к потолку, расползаясь вдоль декоративных карнизов и повисая там, словно серая имитация настоящих туч.

Инману ничего не оставалось, как попытаться определить по затылку, какая же из девушек Ада, и на это ему потребовалось всего лишь несколько мгновений, поскольку только у нее густые темные волосы были уложены в сложную прическу в полном соответствии с последней модой, совершенно не известной в этих диких горах. Волосы ее были приподняты на затылке хитроумно скручены тяжелым узлом, так что с обеих сторон белой шеи продолговатые мышцы были слегка напряжены, помогая шее поддерживать горделиво посаженную головку, и между этими мышцами образовалась как бы затененная впадинка, окруженная завитками волос, слишком легкими и короткими, чтобы их можно было забрать в прическу. Псалом оказался длинным, и все это время Инман не мог оторвать глаз от нежной ямки на шее Ады. Даже потом, но еще до того, как он увидел ее лицо, больше всего ему хотелось коснуться кончиками пальцев этого прелестного и загадочного места.

Монро начал проповедь с комментариев только что пропетого псалма, слова которого, как казалось Инману, были исполнены страстного стремления к тем временам, когда все человечество погрузится в океан любви. Однако же Монро заявил, что подобным образом истолковывать слова псалма неправильно, равно как и нельзя обманом убеждать себя, что в один прекрасный день все сущее на земле тебя полюбит. А ведь на самом деле, говорил он, этот псалом требует, чтобы это ты полюбил все сущее на земле. Исполнить подобное требование было куда труднее, и, судя по реакции прихожан, суровые и скорбные слова Монро даже несколько шокировали людей.

Остальная часть проповеди была посвящена той теме, которую Монро всегда поднимал по воскресеньям и по средам с тех пор, как прибыл в деревню. Он говорил о том, что считал главной загадкой творения: почему человек рожден смертным? Ведь с первого взгляда это не имеет никакого смысла. И вот неделю за неделей Монро пытался рассмотреть этот вопрос с самых различных сторон. Что по этому поводу говорится в Библии? Как мудрецы в разных странах мира и в самые различные времена старались найти этому объяснения и причины? Какие апокалипсические метафоры на сей счет предлагает сама природа? Монро рассматривал каждый из известных ему способов решения этой проблемы, пытаясь обрести точку опоры и завоевать доверие конгрегации, но, увы, безуспешно. Прихожане недовольно ворчали, поскольку им уже через несколько недель стало ясно, что нового проповедника смерть волнует куда больше, чем их. А многие, в отличие от Монро, и вовсе считали, что никакой трагедии в смерти нет, и воспринимали ее скорее как нечто положительное. Думая о смерти, они надеялись наконец-то отдохнуть. И кое-кто считал, что Монро и думать, и излагать свои мысли стал бы более гладко и правильно, если бы поступал так, как прежний, ныне покойный, проповедник: обвинял бы грешников и увлекательно пересказывал библейские легенды. Например, о том, как младенец Моисей был найден в камышах. Или о мальчике Давиде, ловко пулявшем камнями из пращи по великанам.

Однако Монро подобные советы отклонял, а одному из стариков сказал даже, что цель его миссии совершенно иная. Это его высказывание стало известно всей общине и было воспринято весьма негативно: получалось, что уже одним лишь словом «миссия» он ставит остальных членов своей конгрегации в положение дикарей, погруженных во мрак невежества. А ведь они, во всяком случае очень многие из них, вкладывали вполне реальные деньги в то, чтобы отправлять миссионеров к истинным дикарям, то есть к таким людям, которые, обладая темной кожей различных оттенков, проживают в куда более удаленных местах, да и языческие представления среди них распространены куда сильнее. В общем, из-за подобных высказываний среди местных жителей все сильней разгорался огонек недоверия к Монро.

Желая хоть немного этот огонек притушить, он и начал ту воскресную проповедь вопросом, объясняющим, что у каждого мужчины и женщины на земле есть своя миссия. Это слово, сказал он, означает всего лишь выполнение некой трудовой задачи. И одна из таких задач заключается в попытке понять, почему человек рождается смертным. И он, Монро, намерен и впредь трудиться над решением этой задачи с тем же упорством, какое всадник прилагает, чтобы укротить коня, или земледелец – чтобы очистить поле от камней. И он действительно продолжал это делать. Какое-то время. Но тем утром Инман в течение всей проповеди любовался шеей Ады, слушая, как Монро в четвертый раз повторяет пассаж Эмерсона насчет бородавок, прыщей и бессмысленности дальнейшего существования.

Когда же служба закончилась, мужчины и женщины, покинув церковь через разные двери, устремились к своим грязным полусонным лошадям, запряженным в повозки и телеги, колеса которых по оси утонули в раскисшей земле. Хозяйские голоса разбудили сонных лошадей, а одна каштановая кобыла встряхнулась с таким звуком, словно выбивала грязный ковер. Над церковным двором повисли запахи земли, мокрой листвы, мокрой одежды и мокрой конской шерсти. Мужчины, выстроившись в ряд, поочередно пожимали руку Монро, а потом еще какое-то время кружили по церковному двору, общаясь друг с другом и высказывая предположения, то ли дождь совсем перестал, то ли просто взял передышку. Но кое-кто из стариков все же высказал тихим голосом свое недовольство странной проповедью Монро и тем, как мало в ней цитат из Писания, хотя в целом стариков явно восхищало и упрямство нового проповедника, и его нежелание идти на поводу у паствы.

Неженатые мужчины, как обычно, собрались в кружок и стояли посреди двора в забрызганных грязью штанах и облепленных землей сапогах. Разговор их, правда, носил характер скорее субботнего вечера, а не воскресного утра, и каждый периодически косил глазом в ту сторону, где стояла Ада, выглядевшая одновременно и прекрасной чужестранкой, и страшно растерянной юной девушкой. Все прочие представительницы женского пола надели теплые шерстяные платья, подходящие для такой промозглой погоды, но Ада для похода в церковь облачилась в нарядное льняное платье цвета слоновой кости, ворот, манжеты и подол которого были отделаны кружевами. Выбирая подобный наряд, она, похоже, ориентировалась скорее по календарю, чем по погоде.

И теперь стояла и зябла, обхватив себя руками. Женщины постарше подходили к ней и что-то говорили, затем следовала неловкая пауза, и женщины уходили прочь. Инман обратил внимание, что каждый раз, как кто-то к ней приближался, Ада делала маленький шажок назад, пока в итоге не наткнулась на могильный камень времен Революции[16].

– А если б я подошел и представился, сказала бы она, чтобы я немедленно шел прочь? – спросил человек по фамилии Диллард, который пришел в церковь в точности по той же причине, что и Инман.

– Понятия не имею, – сказал Инман.

– Сам-то ты никогда и не сообразишь, с чего начать и как за ней ухаживать, – сказал, обращаясь к Диларду, Хоб Марс, – так что лучше предоставь это мне.

Марс был невысокого роста и очень широк в груди. Из жилетного кармашка у него торчали пухлые часы, от которых к поясу брюк стекала серебряная цепочка.

– А ты думаешь, у тебя умения больше? – сказал Диллард.

– Я не думаю, а знаю, – усмехнулся Марс.

Затем подал голос еще один человек – из тех неприметных, обладающих хрупким сложением и неправильными чертами лица людей, что всегда сливаются с толпой.

– Ставлю сотню долларов против полпирога с имбирем, что она уже выбрала себе в мужья кого-нибудь из Чарльстона.

– Ну, об этих-то женихах можно уже забыть, – сказал Хоб. – Хотя, наверно, раньше их много было.

И тут он вдруг уставился на Инмана, внимательно изучая его строгий наряд.

– Ты выглядишь прямо как эти судейские! По-моему, если уж человек решил за кем-то ухаживать, ему немного цвета не повредит.

Инману было совершенно ясно, что они так и будут без конца жевать эту тему, пока кто-нибудь один не наберется смелости и не подойдет к Аде, а в итоге сделается для всех посмешищем. Или, что тоже вполне возможно, двое соперников будут долго оскорблять друг друга, пока им не придется отойти по дороге подальше в сторонку и там подраться. Так что Инман поспешил откланяться и, коснувшись полей шляпы, вежливо попрощался: «Пока, ребята», а потом пошел прочь.

Но направился он прямиком к Салли Свонгер и сказал ей:

– Предлагаю расчистить вам акр целины, если вы меня представите.

На Салли был чепчик с такой широкой оборкой спереди, что ей пришлось сперва отступить назад и слегка наклонить голову набок, чтобы из-под этого козырька как следует разглядеть, кто к ней обращается. Она улыбнулась Инману, задумчиво потеребила брошь на воротничке под самым горлом и сказала:

– Заметь, я даже не спрашиваю, кому.

– Ну что ж, самое время спросить, – сказал Инман, глядя туда, где в одиночестве спиной к людям стояла Ада и, чуть наклонившись, с явным восхищением изучала надпись на каком-то надгробии. Подол платья у нее совершенно вымок в высокой кладбищенской траве, а шлейф был перепачкан землей.

Миссис Свонгер двумя пальцами взяла Инмана за рукав сюртука и, точно коня в поводу, повела через весь двор к Аде. Как только она выпустила его рукав, он снял шляпу, пригладил волосы, подправляя их там, где они особенно сильно были прижаты шляпой, затем еще раз их пригладил, убирая назад с висков, а потом с силой провел ладонью по лицу ото лба до подбородка, чтобы собрать лицо и успокоиться. Только после этого миссис Свонгер выразительно кашлянула, и Ада обернулась.

– Мисс Монро, – сказала ей Салли Свонгер, сияя всем лицом, – вот это мистер Инман. Он выразил огромное желание с вами познакомиться. С его родителями вы уже знакомы. Да и сама эта часовня построена представителями его семейства, – прибавила она почтительно и отошла в сторонку.

Ада посмотрела Инману прямо в лицо, и только тут – увы, слишком поздно – он понял, что так и не придумал, с чего же начать разговор. Он не успел еще ни одной фразы сформулировать, когда Ада нетерпеливо спросила:

– Да?

Отчего-то ее нетерпение показалось Инману забавным. Пытаясь скрыть улыбку, он чуть отвернулся и посмотрел на излучину реки, огибавшей холм. Мокрые листья на деревьях и рододендронах, росших по берегу реки, блестели после дождя, поникнув под тяжестью пропитавшей их влаги. Вода в реке казалась тяжелой и темной – особенно там, где водовороты, поверхность которых была похожа на расплавленное стекло, скрывали омуты и невидимые скалы. Инман, держа перед собой шляпу тульей вниз, заглянул в нее, поскольку сказать ему по-прежнему было нечего; казалось, он надеялся, как бы исходя из предшествующего опыта, что из шляпы что-нибудь неожиданно появится.