Холодная гора

Ада еще несколько мгновений выжидающе на него смотрела, потом тоже заглянула в шляпу, и он даже испугался, чувствуя, что выражение лица у него, должно быть, как у собаки, караулящей сурка у входа в его нору.

Он посмотрел на Аду, а она, повернув руки ладонями вверх, вопросительно подняла брови и сказала:

– По-моему, вы теперь спокойно могли бы снова надеть шляпу и все-таки вымолвить хоть слово.

– Дело в том, что вы стали объектом живейших обсуждений, – сказал Инман.

– А что, это такое выдающееся событие – если кто-то подошел ко мне, желая просто поговорить?

– Нет.

– Или, может, я бросила здешнему обществу некий вызов? Возможно, это мнение вон тех олухов, что собрались там в кружок?

– Вовсе нет.

– Ну, тогда объясните сами.

– С вами заговорить – это все равно что схватить колючий шарик каштана. Примерно так, по-моему.

Ада улыбнулась и кивнула. Она и не подозревала, что он так хорошо все понял. Потом она сказала:

– Объясните мне вот что: недавно одна женщина сказала об установившейся дурной погоде, что она «самая убийственная для овец». Я все думала над этим и никак не могла выбросить ее слова из головы. Она имела в виду погоду, подходящую для забоя овец? Или настолько плохую, чтобы она способна погубить овец без какого бы то ни было вмешательства человека? Ну, скажем, они могут утонуть или заболеть пневмонией?

– Скорее первое, – сказал Инман.

– Ах, вот как! Спасибо. Вы мне очень помогли.

Ада повернулась и пошла к отцу. Инман видел, как ласково она коснулась руки Монро и что-то ему сказала, а потом они уселись в свой кабриолет и покатили прочь, постепенно скрываясь меж зелеными изгородями из густых кустов цветущей ежевики.

* * *

Через некоторое время, когда день уже клонился к вечеру, Инман, сам того не заметив, вынырнул из неприятных густых зарослей чахлого сосняка на берег разлившейся реки и побрел вдоль нее. Солнце стояло лишь чуть выше низкого горизонта, видневшегося за противоположным берегом; в воздухе висела дымка, и в ней, казалось, тонуло все вокруг, светясь мутным желтым светом. Выше по течению реки явно были сильные ливни, и вода шла не просто вровень с берегами, но даже немного их затопила, да и сама река казалась какой-то слишком широкой, а ее течение слишком мощным, чтобы переплыть на противоположную сторону, будь Инман даже очень хорошим пловцом. И он, надеясь отыскать неохраняемый мостик или хоть какую-нибудь переправу, шел по узкой тропинке, извивавшейся между мрачным сосновым лесом и сердитой рекой.

Это была на редкость неприятная местность, практически плоская, но с глубокими свежими провалами в красной глинистой почве. И сосны там росли какие-то кривоватые. Когда-то на этом месте был вполне приличный лес, но хорошие деревья давным-давно вырубили, а единственным свидетельством того, что здесь росли и лиственные породы с плотной твердой древесиной, были здоровенные пни шириной с обеденный стол. Все заполонили густые заросли ядовитого плюща, уходившие в глубь леса, сколько мог видеть глаз. Плющ взбирался по стволам сосен, расползался по ветвям, свежие и опавшие иглы запутывались в переплетенных побегах плюща, смягчая или полностью преобразовывая очертания стволов и ветвей, создавая новые, утяжеленные формы, и деревья в итоге словно нависали над землей, подобные жутким серо-зеленым чудовищам, поднявшимся откуда-то из земных глубин.

Этот лес и впрямь выглядел каким-то болезненно-опасным и напоминал Инману то крошечное отвратительное растение, которое во время сражений на побережье ему показал один человек. Это странное волосатое растение предпочитало болотистые места и по-настоящему умело есть мясо. Они скармливали ему маленькие жирные кусочки, подавая их на щепке. Можно было, конечно, и кончик пальца поднести к тому месту, которое у этой твари выполняло функции рта, и она тут же цапнула бы тебя. Инману казалось, что и эти плоские стелющиеся леса всего в шаге от подобных умений, а то и от более сложных.

Больше всего Инману хотелось поскорее из этих мест выбраться, но путь преграждала широкая река с мутной коричневой водой цвета дерьма и более всего похожей на черную патоку в первой стадии загустения. Инман надеялся, что никогда не привыкнет к тому, чтобы считать рекой это печальное подобие водной артерии. Оно никак не вписывалось в его представления о реке. Там, откуда он был родом, слово «река» означало скалы, поросшие мхом, шипение белой воды, бешеного потока, созданного волшебством гравитации. Ни одна река в его родных краях не была шире того расстояния, на которое способна была улететь брошенная палка, и в любой из них можно было легко разглядеть дно, стоило только наклониться.

А эта широченная сточная канава казалась просто грязным пятном на фоне здешнего унылого пейзажа. Если не считать комков желтой глины, собиравшихся в плавучие пенистые кучки чуть выше выброшенных на берег и застрявших там стволов деревьев, река всюду казалась одинаково мутной и непрозрачной, похожей на лист жести, выкрашенный коричневой краской. И пахло от нее, как от помойки.

Инман все же решился идти дальше, продолжая про себя критиковать буквально каждую черту этой местности. Как ему вообще могло прийти в голову, что он сможет считать это своей страной, что эти места стоят того, чтобы за них сражаться? Так мог думать только полный невежда. Он легко мог бы прямо сейчас назвать то, ради чего действительно был бы готов сражаться: это право независимого существования где-нибудь у западной развилки Пиджин-Ривер, на склоне Холодной горы рядом с ручьем Камышовый Кот.

Он думал о родине, о ее роскошных строевых лесах, о том, какой там прозрачный воздух в течение всего года, о лириодендронах, которые еще называют тюльпанными деревьями, с такими гигантскими стволами, что они кажутся локомотивами, поставленными на попа. Он думал, как вернется домой и построит себе хижину на Холодной горе так высоко, что ни одна живая душа не услышит его печальных стонов, кроме козодоев, пролетающих по осени высоко-высоко на фоне облаков. Он мечтал о жизни в такой тишине, что и уши, пожалуй, не понадобятся. А если еще и Ада с ним поедет, то есть надежда, хотя и очень-очень далекая, почти невидимая, что со временем его отчаяние сможет до такой степени уменьшиться, так истончиться, что будет казаться почти полностью исчезнувшим.

Но хотя Инман искренне полагал, что если очень долго и упорно думать о чем-то, то оно в итоге может стать реальностью, ту последнюю свою мысль он даже ни разу толком сформулировать не сумел, как ни старался. Да и все прочие его надежды были не ярче тонкой свечки, которую кто-то зажег для него на далекой вершине горы, чтобы он попытался, ориентируясь лишь на слабый свет этой свечи, найти туда дорогу.

Шел он долго; вскоре начала спускаться ночь, меж облаками выглянул узкий месяц, и в его свете он увидел, что вышел на дорогу, как бы уходившую прямо в реку. У самой кромки воды был кем-то вбит прочный столб с вывеской: «Перевоз. 5 долларов. Кричите громче».

От столба над рекой тянулась толстая веревка, исчезавшая в воде, а ближе к противоположному берегу вновь выныривавшая и прикрепленная там к другому столбу. Инман разглядел причал и какой-то домик на сваях, построенный выше критической отметки подъема воды. В домике светилось окошко, а из трубы шел дым.

Инман громко крикнул, и через минуту на крыльце появился человек, помахал в ответ рукой, и снова вернулся в дом. Впрочем, вскоре он опять появился – уже откуда-то из-за дома, – волоча на лине каноэ-долбленку. Лодочник спустил каноэ на воду, сел в него и начал с силой грести, поднимаясь вверх по течению вдоль самого берега, где вода текла значительно медленнее. Но и там течение все же было очень сильное, и лодочник буквально зарывался веслом в воду, сильно сгибаясь при этом, а потом вроде бы совсем перестал грести и исчез из виду. Но потом оказалось, что за это время он успел развернуть лодку и теперь сидит прямо и, легко работая веслом и экономя силы, правит к восточному берегу, позволяя течению нести его. Ему, казалось, достаточно было всего лишь коснуться лопастью весла поверхности воды, чтобы лодка повернула в нужном направлении. Было видно, что долбленка старая, выбеленная солнцем настолько, что ее грубые рубленые борта сверкали, как оловянная посуда, на фоне темной воды, когда месяцу удавалось прорваться сквозь тучи.

Когда каноэ причалило к тому берегу, где стоял Инман, он увидел, что управляет им никакой не перевозчик, а молодая девушка со щеками-яблоками, темноволосая и довольно смуглая, что предполагало у нее наличие индейской крови, примешавшейся поколения два назад. Она была в домотканом платье – видимо, желтом, как в полутьме решил Инман, – ее черные волосы свободно падали на плечи, а руки были крупные, сильные, мускулы так и бугрились под кожей при каждом взмахе веслом. Она уверенно приближалась к берегу и что-то насвистывала. Затем, шагнув босиком в грязную воду, взялась за привязанную к носу каноэ веревку и вытянула его на берег. Инман сразу же вытащил из кармана пятидолларовую банкноту и протянул девушке, однако она деньги не взяла. Посмотрев на банкноту с каким-то отвращением, она сказала:

– За пять долларов я бы даже умирающему от жажды чашку этой грязной речной воды не подала, не говоря уж о том, чтобы за пять долларов на тот берег шлепать, да еще и тебя тащить.

– А вон там написано, что перевоз стоит пятерку.

– И где ты тут перевоз увидел?

– Так он здесь есть или нет?

– Перевоз – это когда мой папаша на месте. У него большая плоскодонка имеется, на такой целую команду перевезти можно вместе с тележкой. Он всех в плоскодонку погрузит и через реку ее на веревке тянет. Но когда река вот так вздувается, какой уж тут перевоз. Отец на охоту ушел, ждет, пока вода спадет. А пока его нет, я за перевоз отвечаю – пусть те, кому уж больно на ту сторону надо, денежки платят, потому что воловью-то кожу я купила, а теперь хочу из нее седло себе заказать. А когда у меня будет седло, я на лошадь начну копить, а когда куплю лошадь, то оседлаю ее, повернусь к этой реке спиной, и только меня и видели.

– Как называется эта река? – спросил Инман.

– Как? Да могучая Кейп-Фейр-Ривер – и никак иначе! – усмехнулась девушка.

– Ну, и сколько же ты с меня запросишь за перевоз?

– Пятьдесят долларов бумажными деньгами.

– А за двадцать?

– Поехали.

Садясь в лодку, Инман заметил, как футах в тридцати от берега на поверхности воды вспухают большие грязные пузыри и лопаются, сверкая брызгами в лунном свете. Девушка направила лодку против течения, и та двигалась не быстро, примерно со скоростью идущего человека. Ночь была безветренная, спокойная; Инман не слышал ничего, кроме бормотания воды и гудения каких-то жуков в соснах на берегу.

– Ты эти пузыри видишь? – спросил он.

– Ага.

– И откуда они берутся?

– Кто их знает? Они откуда-то со дна реки поднимаются.

Поверхность воды вдруг вспучилась огромным мощным пузырем, и послышался то ли стон, то ли вздох, словно там утонула крупная корова. Инман и девушка даже вскочили, глядя, как за тем большим всплывают и постепенно исчезают пузыри поменьше, а потом месяц снова скрылся за облаком, и пузыри во мраке стали практически не видны.

– Это и крупный сом вполне мог быть, – сказала девушка. – Копался себе на дне, пищу искал. Сомы ведь все подряд жрут. Такой диеты, как у них, даже гриф-индейка не выдержит. Я один раз такого здоровенного видела – прямо как боров. Его мертвым на отмель выбросило. А усы у него были длиной с крупную гадюку.

Да, как раз такие твари и должны водиться в этой реке, подумал Инман. Чудовищных размеров с дряблой, как жир, плотью. Какой невероятный контраст по сравнению с теми чудесными мелкими форелями, что водятся в верхних притоках Пиджин-Ривер, берущих начало на вершине Холодной горы! Эти форели редко бывают длиннее кисти руки, а чешуя у них блестящая и твердая, как серебряная стружка.

Инман сперва перетащил на нос свои заплечные мешки, а потом и сам там устроился. Девушка у него за спиной, с силой отталкиваясь веслом, гребла мощно и уверенно, четко держа курс и ложась точно в хвост предыдущего гребка. Ровный плеск весла заглушал даже неумолчное жужжание насекомых.

Затем она опять оттолкнулась веслом и вывела лодку на достаточное расстояние от берега, после чего развернулась, перестала грести и, воткнув весло в воду вертикально, как руль, ловко сменила курс и, пользуясь течением, направила лодку на стремнину. Поскольку луну опять скрыли тучи, речной берег тоже почти перестал быть виден, и они плыли практически вслепую по странному, черному, как внутренности коровы, миру. И вдруг в окутывавшей их со всех сторон тишине на восточном берегу реки раздались чьи-то голоса, отчетливо слышимые над водой. Это мог быть кто угодно. Инман сомневался, чтобы у тех людей, с которыми он сцепился возле магазина, имелось достаточно оснований, чтобы так долго его преследовать.

Но на всякий случай он все же повернулся и шепотом предупредил девушку: «Нам бы лучше ничем себя не обнаруживать», и, как назло, в эту минуту месяц вынырнул из-за облака и засиял в расчистившемся окошке чистого неба. В его ярких голубоватых лучах выбеленный солнцем борт лодки вспыхнул на темной воде словно маяк.

И сразу же послышался такой звук, как если бы кто-то резко и сильно провел ногтями по грубой рубчатой ткани штанов, затем сильный удар и треск выстрела.

Стреляют из «уитворта», подумал Инман.

В борту каноэ ближе к корме почти у ватерлинии образовалось отверстие, в которое так и хлынула коричневая речная вода – струя была как из-под хвоста писающей коровы, и это не могло не вызывать тревоги. Инман разглядел возле той дороги у причала группу мужчин; их было с полдюжины. Они хищно кружили в лунном свете, время от времени стреляя по лодке из револьверов, но этим выстрелам не хватало сил, чтобы преодолеть такое расстояние. А хозяин «уитворта», держа винтовку дулом вверх, уже заталкивал в нее шомполом новый заряд. Единственное объяснение их поведению, какое сумел представить себе Инман, это то, что они решили скоротать вечерок за чем-то вроде «охоты на енота» и немного развлечься; а иначе им бы давно уже следовало вернуться в город.

Девушка-перевозчица моментально разобралась в ситуации и все свои силы бросила на то, чтобы ускорить движение каноэ, направляя его навстречу волнам, чтобы борта поскорее намокли и стали более темными. Инман оторвал от рукава рубашки манжет и пытался заткнуть отверстие, пробитое пулей, но тут в борт впилась вторая пуля, вырвав примерно на уровне ватерлинии кусок дерева размером с ладонь. Река, словно обрадовавшись, ринулась в эту дыру, хотя дно лодки из без того было уже изрядно затоплено.

– Ничего не поделаешь, придется прыгать в воду, – сказала девушка.

Сперва Инман решил, что она хочет попробовать добраться до берега вплавь, и очень сомневался, сумеет ли он проплыть так далеко, будучи не речным, а горным жителем. Но оказалось, что девушка просто предлагает прыгнуть в воду и держаться за каноэ, используя его как прикрытие. Инман завернул свои мешки в промасленную ткань, крепко их перевязал и специально оставил длинные концы на тот случай, чтобы за них ухватиться, если каноэ окончательно пойдет ко дну. Затем они с девушкой дружно прыгнули в воду и позволили реке нести их, то приподнимая над поверхностью, то крутя в водоворотах.

Хотя с берега и казалось, что поверхность реки гладкая как зеркало, движется очень медленно, вряд ли быстрее тины в заиленном затоне, но на самом деле переполненная водой река мчалась со скоростью воды в мельничном лотке. Долбленка, отчасти наполненная водой, низко осела, и теперь над поверхностью торчал лишь ее лопатообразный нос. Инман, хлебнув воды во время прыжка с лодки, теперь без конца отплевывался, пытаясь избавиться от вкуса этой вонючей мерзости, но практически ничего не мог из себя исторгнуть, кроме какой-то белой пены. Более отвратительной воды он в жизни своей не пробовал.

Месяц по-прежнему то выныривал из облаков, то исчезал, и, когда стрелявшему из «уитворта» хватало света, выстрелы неизменно настигали каноэ или же ударяли рядом и, пуская блины по воде, скользили дальше. Инман и девушка пытались, отталкиваясь ногами, развернуть долбленку в сторону западного берега, но лодка, став тяжелой, похоже, обрела не только достойный вес, но и собственный разум и подчиняться их желаниям вовсе не собиралась. Они сдались, и лодка потащила их дальше. Теперь над поверхностью воды виднелись только их лица. Оставалось держаться за лодку и ждать, когда они достигнут излучины реки, что могло сулить некоторые перемены к лучшему.

Оказавшись в реке, Инман понял, что она, пожалуй, даже еще шире, чем выглядела с берега. Местность по обоим берегам была одинаково отвратительной и в неясном лунном свете выглядела поистине зловеще. Ему оставалось лишь надеяться, что это приключение не оставит ни прискорбной отметины на его теле, ни катастрофического сдвига в его душе, настолько пугающим выглядел тот мир, что сейчас его окружал.

Даже здесь, посреди реки, Инман слышал неумолчное жужжание насекомых в ядовитом плюще, ему казалось, что от него самого в данный момент осталась лишь маленькая человеческая голова, едва видневшаяся над грязной поверхностью реки. И эта беззащитная маленькая голова плыла посреди огромного пустого пространства, со всех сторон окруженного темными зарослями ядовитых растений, и перед ней в любую минуту могла возникнуть белая усатая пасть чудовищного сома, поднявшегося со дна реки, чтобы всосать в себя всего Инмана целиком. И тогда вся его жизнь вскоре превратилась бы в отвратительный помет рыбы-великана, упавший на дно этой реки-помойки.

Инман плыл и думал, как хорошо было бы любить мир таким, какой он есть; он всегда испытывал прекрасное чувство завершенности, когда ему все-таки удавалось полюбить этот мир, а вот вызвать к жизни чувство, полностью противоположное любви, было легче легкого. Ненависть и отвращение не требовали особых усилий – достаточно было посмотреть вокруг. Но это же слабость, убеждал он себя, когда настраиваешься на то, чтобы все вокруг непременно сложилось самым благоприятным образом. Хотя в мире действительно имелись такие места – и они были ему известны, – где подобное являлось самым обычным делом. Например, Холодная гора и ручей Камышовый Кот. И вот сейчас основным препятствием на пути к достижению этой заветной цели были какие-то сто ярдов грязной речной воды.

Через некоторое время небо вновь заволокли тучи, так что мимо причала им удалось проплыть почти в темноте. Инман так отчетливо слышал голоса людей, стоявших на причале, как если бы он сам был среди них. Один из них, по всей видимости хозяин «уитворта», сказал: «Был бы сейчас день, так я бы ему уши-то разом отстрелил!»

Несколько долгих минут луна не выглядывала, а когда появилась вновь, Инман осмелился, чуть приподнявшись, выглянуть из-за долбленки. На приличном расстоянии от них у причала виднелись маленькие фигурки преследователей; они махали руками, подпрыгивали на месте от бессильной ярости и неуклонно уменьшались. Интересно, подумал он – теперь он мог думать о многих посторонних вещах, – вот было бы здорово, если бы и многие другие неприятности в жизни могли точно так же по моему желанию начать уменьшаться и уменьшались бы до тех пор, пока совсем не исчезли. Главным свидетельством реальности их существования в настоящий момент был раздававшийся время от времени всплеск пущенной им вслед пули, за которым после короткой паузы следовало эхо выстрела из длинного ружья. Это как молния и гром, думал Инман, развлекаясь тем, что подсчитывал секунды между шлепком пули по воде и слабым эхом выстрела. Он, впрочем, так и не смог вспомнить, как по этим звукам следует определять расстояние. Как не знал и того, годится ли в данном случае подобный принцип подсчета.

Река в конечном итоге принесла их в излучину, так что причал теперь был совсем не виден. Они перебрались на другую сторону каноэ, развернули его и с помощью ног, действуя дружно и вполне эффективно, сумели довольно быстро подогнать лодку к берегу и выбраться на сушу. Одна сторона каноэ была разнесена вдребезги и ремонту не подлежала, так что они оставили лодку качаться в мелкой воде и пешком двинулись вверх по течению.

Когда они добрались до дома, Инман уплатил девушке гораздо больше, чем обещал, в качестве компенсации за старую долбленку, зато она дала ему множество полезных советов насчет того, какие дороги ведут отсюда на запад.

– Несколькими милями выше по течению эта река раздваивается на Хо и Дип. Дип – это ее левый рукав, и тебе лучше некоторое время следовать вдоль нее, потому что она течет в основном с западных гор.

Инман спустился вниз по течению большой реки, добрался до развилки и сделал привал в густом кустарнике, стараясь все время оставаться незаметным. Он так и не решился разжечь костер и сварить себе кукурузную кашу и решил удовольствоваться зеленым яблоком-падалицей, подобранным на дороге, сыром и сухим печеньем, теперь имевшим сильный запах речной воды. Затем он сгреб в кучу сухие ветки и опавшую листву, создав достаточную прокладку, чтобы уберечься от пропитавшей землю влаги, вытянулся на этой куче и проспал целых три часа. Он проснулся, потому что саднили те синяки и царапины, которые он получил во время драки за кузней. К тому же на руках у него вздулись волдыри, вызванные соком ядовитого плюща, избежать прикосновений которого он не смог, пробираясь через те гнусные лесные заросли. Коснувшись шеи, он увидел на пальцах свежую кровь – значит, рана его вновь открылась и начала подтекать; наверняка ей повредила и схватка с теми тремя бездельниками, и слишком затянувшееся вынужденное купание в грязной реке. Инман собрал свои пожитки и двинулся дальше.

Глаголы, обозначающие на редкость утомительные действия

В первое же утро Ада и Руби заключили следующий договор: Руби переезжает в Блэк Коув и начинает учить Аду управлять хозяйством на ферме, но плату за это будет получать очень маленькую. Есть они почти всегда будут вместе, но жить вместе Руби не хотела и решила устроиться в старом охотничьем домике. После первого совместного обеда – куриный суп с клецками – Руби сходила к себе домой, сложила свои вещи на одеяло, завязала концы одеяла узлом, узел закинула на плечо и вернулась в Блэк Коув, ни разу не оглянувшись.

Несколько первых дней Ада и Руби почти не расставались, осуществляя инвентаризацию имущества и составляя список предстоящих дел – как первоочередных, так и менее обязательных. Они вместе ходили по ферме, и Руби внимательно все осматривала, оценивала и говорила почти без передышки. Первым делом, сказала она, надо устроить позднелетний огород. Ада покорно следовала за ней и каждое ее слово записывала в свой дневник, до сих пор содержавший обрывки каких-то стихотворений и ее собственных впечатлений от жизни, а также подробные отчеты о каждом прожитом дне. Теперь же там появились, например, такие записи:

«Немедленно заложить огород на зиму и посеять репу, лук, капусту, латук, зелень.

Семена капусты – наличие?

В ближайшее время залатать щепой крышу амбара; есть ли большой молот и колун?

Купить глиняные горшки для консервирования помидоров и бобов.

Собрать целебные травы и сделать из них глистогонные шарики для лошади».

И так далее, и так далее. Дел предстояло невероятно много – Руби явно намеревалась добиться полной отдачи от каждого ярда земли.

Покосные луга, сказала Руби, выкашивали недостаточно часто, и травы там вот-вот окажутся во власти молочая, тысячелистника и амброзии, но пока сено еще можно спасти. Старое кукурузное поле, объявила она, отлично отдохнуло, несколько лет оставаясь под паром, и теперь вполне готово к тому, чтобы его расчистили и распахали. Хозяйственные постройки в хорошем состоянии, но кур в курятнике явно маловато. Подвал для хранения корнеплодов, как и кладовая для консервов, на ее взгляд, мелковаты, их нужно еще на фут углубить, иначе нет гарантии, что во время зимних холодов картофель там не померзнет. Колония городских ласточек, если устроить им домики из тыкв‐горлянок вокруг всего огорода, поможет держать ворон на расстоянии.

Рекомендации Руби распространялись буквально на все, и останавливаться она, похоже, не собиралась. У нее имелись идеи насчет севооборота культур для каждого отдельного поля. Она придумала устроить в бочке некое подобие ручной мельнички, чтобы, как только они соберут первый урожай зерна, можно было самостоятельно смолоть пшеницу и овес, используя силу течения в собственном ручье и сэкономив на необходимости отдавать мельнику его десятину. А однажды вечером, прежде чем подняться по тропе в свою хижину, Руби вдруг предложила: «Надо бы нам завести несколько цесарок. Для яичницы их яйца, по-моему, не очень подходят, но в выпечку вполне годятся. Цесарки, конечно, сидеть на яйцах не желают и кладут их где попало, зато создают определенный уют, да и в хозяйстве полезны. Они, например, хорошие сторожа, а бобы от насекомых могут обчистить просто в один миг, моргнуть не успеешь. Ну и потом, просто приятно на них смотреть, когда они по двору бродят».