Холодная гора

А на следующее утро она влетела в дом со словами:

– Свиньи! У вас для них какой-нибудь загон в лесу имеется?

– Нет, – сказала Ада. – Мы ветчину всегда покупали.

– Свинья – это тебе не два каких-то окорока! – возмутилась Руби. – В свинье много чего еще есть. Например, лярд. Ну, топленый жир. Нам его в хозяйстве много понадобится.

Несмотря на неопределенность того периода, который Монро намеревался провести в Блэк Коув, там, как оказалось, требовалось сделать еще очень многое. Во всяком случае, куда больше, чем казалось Аде. Во время одного из самых первых обходов фермы Руби страшно обрадовалась, увидев большой и плодоносный яблоневый сад. Обычно за садом ухаживали чернокожие, так что деревья до сих пор были в полном порядке, и только сейчас там стали появляться первые признаки небрежения. Но хотя в последний год сучья на яблонях точно не подрезали, деревья были буквально усыпаны зреющими плодами.

– Вот в октябре, – мечтала Руби, – мы часть этих яблок выгодно обменяем, так что и зиму нам будет полегче пережить. – Потом, помолчав минутку, она вдруг спросила: – У вас, случайно, нет пресса? – И когда Ада сказала, что, вполне возможно, где-то есть, Руби радостно завопила: – Отлично! Крепкий сидр дорого стоит! Его менять куда выгодней, чем яблоки! Нам только нужно будет его приготовить.

Порадовали Руби и гряды с табаком. Весной Монро дал разрешение одному из нанятых работников в личных нуждах использовать небольшой участок земли, и тот засадил его табаком. И хотя все лето табаком никто не занимался, он чувствовал себя на удивление хорошо – растения были высокие, с хорошо развитыми листьями, и вредителей на них никаких не было, несмотря на то что между грядами все заросло сорной травой, а сам табак нуждался в прищипывании и обрезке боковых побегов. По мнению Руби, растения так хорошо себя чувствуют даже при полном отсутствии ухода, потому что сажали их в полном соответствии с приметами и природным календарем. Она рассчитывала, что им удастся собрать вполне приличный урожай табака и объяснила Аде, зачем это нужно: если листья табака должным образом обработать, вымочив в отваре сорго, а потом скрутить и высушить под прессом, то порции такого жевательного табака можно будет легко обменивать на семена, на соль, на дрожжи, на закваску и на многие другие необходимые в хозяйстве вещи.

Ада и сама не раз думала о бартере, хоть и не слишком хорошо представляла себе, как он осуществляется. Но поскольку теперь она неожиданным образом оказалась непосредственно связана с денежной экономикой и вольна была сама распоряжаться своими средствами, она, испытывая полное доверие к своей партнерше, поделилась с Руби проблемой своих пошатнувшихся финансов и рассказала, сколь малой суммой денег им отныне придется оперировать. В ответ Руби заметила: «Ну и что? Я и в руках-то никогда не держала купюру крупнее одного доллара!» – и Ада поняла, что, даже если Руби и заботит почти полное отсутствие у них денег, она все же уверена, что и без денег можно прекрасно обойтись. Руби, собственно, всю жизнь и обходилась, пребывая как бы на расстоянии вытянутой руки от покупки вещей за деньги; она вообще относилась к деньгам с большим подозрением даже в лучшие времена, особенно если начинала в уме сопоставлять ненадежность денег и те результаты, которые дает охота, собирательство, уход за сельскохозяйственными растениями и сбор урожая. В настоящий момент обстоятельства сильно играли на понижение стоимости денег, оправдывая самые мрачные прогнозы Руби. Особенно подешевели бумажные деньги, на них даже стало трудно хоть что-то купить. Во время своей первой совместной поездки в город Ада и Руби были просто потрясены, когда им пришлось выложить пятнадцать долларов за фунт соды, пять долларов за маленькую бумажную упаковку иголок, которой полагалось стоить раза в три меньше, и целых десять долларов за небольшую пачку писчей бумаги. Штука самого простого полотна – если бы они могли себе позволить ее купить – обошлась бы им минимум в пятьдесят долларов. Руби тут же заметила, что одежда могла бы не стоить им ни цента, если бы они завели овец, и тогда у них появилась бы возможность стричь, чесать, прясть и красить шерсть, а затем превращать ее в ткань для платьев и теплого нижнего белья. Но Ада сразу представила себе, какого тяжкого труда потребовал бы каждый шаг этого процесса, который Руби с такой легкостью только что изобразила, а в результате они получили бы всего лишь несколько ярдов материи, жесткой, как мешковина. Нет, все-таки деньги делают жизнь куда более легкой, думала Ада.

Но даже если бы у них были деньги, хозяева магазинов их брать отказывались, опасаясь, что стоимость этих бумажных долларов скорее всего успеет упасть еще до того, как они сбудут их с рук. Вообще возникало ощущение, что от любых бумажных денег следует избавляться как можно скорее, иначе они могут запросто сравняться по стоимости с горстью сечки. Бартер куда надежней. Уж Руби-то это понимала отлично. В голове у нее теперь так и роились идеи, как бы им сделать ферму Блэк Коув полностью самоокупаемой.

Руби в срочном порядке составила план и предложила Аде его рассмотреть. Две вещи во время проведенной ими инвентаризации она выделила как «особо ценное движимое имущество», но абсолютно не существенное для хозяйства – кабриолет и фортепьяно. Она считала, что, обменяв любую из этих вещей, они смогли бы получить практически все необходимое, чтобы пережить зиму. Ада несколько дней ее идею обдумывала. Ей казалось, что это просто стыд – заставлять их чудесного, серого в яблоках мерина тянуть плуг. Руби возражала, говоря, что мерину все равно придется это делать. Хотя бы для того, чтобы отрабатывать свой корм, как и всем прочим обитателям фермы.

В конце концов Ада, удивив даже саму себя, выбрала фортепьяно. Честно сказать, она решила с ним расстаться, понимая, что так и не овладела толком техникой игры на этом инструменте; идея учить ее музыке вообще целиком принадлежала Монро, и он почему-то придавал этому такое значение, что даже поселил учителя музыки у них в доме. Это был маленький человечек по имени Тип Бенсон, отличавшийся редкостной неусидчивостью. Он был практически не в состоянии подолгу пребывать в одной и той же позе, а также никак не мог воздержаться от бесконечных влюбленностей в собственных учениц. Ада, разумеется, исключением не стала. Ей в то время было пятнадцать, и однажды в полдень, когда она, сидя за инструментом, мучила очередной пассаж из Баха, Бенсон упал возле нее на колени, схватил за руки, сняв их с клавиатуры, и прижал тыльную сторону ее ладоней к своему пухлому лицу. Он, собственно, и сам был еще молод, лет двадцати четырех, и у него были удивительно красивые длинные пальцы, что необычно для такого толстячка-коротышки. Затем, вытянув трубкой пухлые красные губы, он прильнул к ее рукам, покрывая их пылкими поцелуями. Будь на месте Ады другая девушка, она, возможно, сыграла бы на его чувствах и получила определенную выгоду как ученица, но Ада повела себя иначе: она сразу же встала, извинилась, направилась прямиком к Монро, рассказала ему о случившемся, и Бенсону пришлось спешно собирать вещи. Уже к ужину его в доме не было. Монро, правда, тут же нанял новую учительницу музыки – какую-то старую деву, одежда которой насквозь пропахла нафталином и потом.

Отчасти то, что Ада выбрала в качестве объекта для бартера именно фортепиано, было связано с пониманием того, что в грядущие годы у нее вряд ли будет достаточно времени и возможностей для занятий искусством, а то время, какое она все же сумеет освободить, она предпочла бы посвятить рисованию. А для этого будет достаточно самых простых инструментов – карандаша и бумаги.

Она могла бы привести еще немало разумных доводов в пользу расставания с фортепьяно, а вот в отношении кабриолета у нее возникали сомнения. Во‐первых, это была вещь Монро, но даже не это было главным. Куда сильней Аду удерживало от продажи кабриолета то, что это было все-таки средство передвижения. Его высокие колеса как бы обещали: если уж тебе станет совсем худо, ты сможешь просто сесть в него и уехать. Да, просто взять и уехать отсюда, как это сделали Блэки, что жили здесь раньше. Нужно только принять на вооружение такое отношение к жизни, при котором нет той ноши, которую нельзя было бы облегчить, и не бывает таких неудач, которые нельзя было бы поправить, просто снявшись с насиженного места и поехав куда глаза глядят.

После того как Ада объявила о своем решении расстаться с фортепиано, Руби времени даром не теряла, поскольку хорошо знала, кто захочет столь выгодно обменять имеющихся в хозяйстве лишних животных, а также излишки продуктов. Это, например, Старый Джонс, что живет выше по течению реки, где от нее отходит восточный рукав Ист-Форк. С ним-то Руби и решила иметь дело, зная, что его жена давно уже мечтает о пианино. Торговалась Руби жестко, и Джонсу в итоге пришлось отдать за инструмент пеструю свиноматку с выводком поросят, молодого подсвинка и сотню фунтов овсяной муки крупного помола. А еще Руби – ее все не покидала мысль о том, как же все-таки полезна овечья вещь особенно при нынешних ценах на ткани, – решила, что хорошо бы взять в приклад еще несколько мелких горных овечек размером со среднюю собаку, и сумела-таки убедить Джонса прибавить в счет стоимости фортепиано полдюжины таких овец, а также полную тележку капусты; а еще он обещал подарить им копченый окорок и десять фунтов бекона от самого первого кабана, которого ему удастся подстрелить в ноябре.

Через несколько дней Руби пригнала в Блэк Коув свиней и овечек, две из которых оказались темными. Овец она сразу отправила в загон на склоне Холодной горы, предоставив им возможность самостоятельно кормиться всю осень и полагая, что корма для них там более чем достаточно. Прежде чем выпустить овечек в загон, она вытащила нож и пометила левое ухо каждой двумя аккуратными короткими надрезами, которые еще и третьим перечеркнула, так что несчастные животные с окровавленными головами, жалобно блея, бросились от нее прочь.

А через пару дней ближе к вечеру приехали Старый Джонс и еще один старик, чтобы забрать фортепиано. Они прошли в гостиную и долго стояли там, глядя на инструмент, а потом второй старик сказал: «Ох, не уверен я, что мы эту штуку поднять сможем», и Старый Джонс ответил: «Раз мы его с выгодой приобрели, значит, и поднять обязаны». Наконец им все-таки удалось втащить инструмент в повозку и крепко его привязать, потому что он угрожающе свисал с задка.

Ада сидела на крыльце и смотрела, как увозят ее фортепиано. Несчастный инструмент подпрыгивал, поскольку повозка была безрессорной, буквально на каждом камне и каждой выбоине и, казалось, играл в знак прощания некую тревожную неприхотливую мелодию. Ада не слишком о нем сожалела, однако, слушая жалобную песнь фортепиано и глядя ему вслед, она вдруг вспомнила ту вечеринку, которую Монро устроил в последнюю перед войной зиму за четыре дня до Рождества.

* * *

Стулья и кресла в гостиной сдвинули к стенам, освободив место для танцев, и те, кто умел играть, сменяли друг друга за фортепиано, выколачивая из его клавиш рождественские гимны, несложные вальсы и сентиментальные салонные мелодии. На обеденном столе высились груды крошечных пирожков с ветчиной, печенья, пряников и сладких минс-паев; а еще там стоял большой чайник, полный горячего чая, благоухавшего апельсином, корицей и гвоздикой. Монро, правда, вызвал легкий скандал, подав шампанское, но, к счастью, среди присутствующих никого из баптистов не было. Были зажжены все новомодные керосиновые лампы в шарообразных стеклянных светильниках, и люди дивились, разглядывая их гофрированные верхушки, похожие на раскрывающийся бутон цветка; такие лампы в здешних местах были еще редкостью. Салли Свонгер, впрочем, выразила некоторое опасение, что они могут взорваться, а также нашла, что исходящий от них свет слишком ярок, тогда как длинные тонкие свечи и огонь в камине дают вполне достаточно света, и это для ее старых глаз гораздо комфортней.

В начале вечеринки гости, собираясь группками по предпочтению, в основном сплетничали. Ада сидела с женщинами, но внимательно следила и за тем, чем заняты остальные присутствующие. Шестеро стариков, придвинув кресла поближе к огню, беседовали о том, что Конгрессу угрожает кризис, маленькими глоточками потягивая из узких высоких бокалов шампанское и время от времени рассматривая на свет всплывающие в бокалах пузырьки. Эско, помнится, тогда сказал: «Ну, если до драки дойдет, то федералы всех нас перебьют». А когда другие стали выражать яростное с ним несогласие, Эско посмотрел в свой стакан и сказал: «Когда-то человека, создавшего вино с такими пузырьками, сочли сумасшедшим».

А вот на молодых людей, сыновей уважаемых членов конгрегации, Ада внимания почти не обратила. Они сидели в дальнем углу гостиной, громко разговаривали и по большей части с презрением отнеслись к шампанскому, предпочитая пить кукурузную водку из припрятанных в карманах фляжек. Хоб Марс, который недолго и абсолютно безуспешно пытался ухаживать за Адой, объявил, явно желая, чтобы его услышали все присутствующие, что вот уже целую неделю каждый вечер празднует рождение Спасителя и эти гулянки заканчиваются только перед рассветом, так что ему приходится освещать себе путь домой с помощью холостых выстрелов. Он взял у своего соседа фляжку со спиртным, хорошенько глотнул, вытер рот тыльной стороной ладони, посмотрел на нее, еще раз утерся и заявил, передавая фляжку владельцу:

– Вот это да! В самое сердце бьет!

– Женщины самого разного возраста устроились в противоположном углу. Салли Свонгер надела новые изящные туфли и сидела, выставив перед собой обе ступни, словно кукла с негнущимися ногами, – ожидала восхищенных отзывов. Какая-то пожилая дама без конца рассказывала о том, как неудачно ее дочь вышла замуж, ибо по настоянию мужа теперь вынуждена делить жилье с семейством гончих собак, которые слоняются по кухне в любое время за исключением охоты на енотов. Эта дама сказала, что терпеть не может ходить к дочери в гости, потому что собачья шерсть у них даже в подливке, и призналась, что ее дочь, успевшая всего за несколько лет родить одного за другим целый выводок детей, теперь смотрит на супружескую жизнь весьма мрачно, хотя еще совсем недавно прямо-таки горела желанием поскорее выйти замуж. Теперь же она пришла к выводу, что любовь – это всего лишь мимолетная вспышка чувств, приводящая к тому, что приходится без конца подтирать задницы детям и убирать лужи за щенками. Большинству женщин этот рассказ показался смешным, но Ада чуть не задохнулась от негодования.

Через некоторое время мужские и женские кружки перемешались, несколько человек, собравшись возле фортепиано, стали петь песни, некоторые молодые пары начали танцевать, и Аде тоже пришлось в свою очередь сменить кого-то у инструмента, однако думала она отнюдь не о музыке. Сыграв несколько вальсов, она встала, отошла от пианино и с умилением стала смотреть, как Эско, аккомпанируя себе свистом и лихо шаркая ногами, в одиночку исполнил некий вариант шаффл-степа. При этом глаза у него так и сверкали, а голова совершала такие резкие движения, словно ее дергали за веревочку.

В течение вечера, как с удивлением обнаружила Ада, она, совершенно забыв об осторожности, успела выпить далеко не один бокал шампанского, и в итоге ей стало душно и жарко, лицо казалось каким-то липким, шея взмокла под высокой стойкой воротника с рюшем, столь красиво смотревшимся на ее зеленом бархатном платье, а нос, как ей казалось, совершенно распух. Она даже подергала за него большим и указательным пальцами, желая проверить, что это с ним и дышит ли он. А потом даже вышла в прихожую, чтобы посмотреться в зеркало, и с изумлением убедилась, что выглядит совершенно нормально и с носом у нее все в порядке.

Салли Свонгер, тоже явно пребывая под воздействием излишнего количества выпитого шампанского, выглянула в прихожую, потянула Аду в укромный уголок и по секрету шепотом сообщила:

– Тут сейчас этот славный парнишка, Инман, заявился. И вот что я тебе скажу, хоть мне и следовало бы держать рот на замке: надо тебе за него замуж выходить. У вас такие хорошенькие темноглазые детишки получатся!

Аду ее слова возмутили и оскорбили, и она, залившись гневным румянцем, сбежала на кухню, чтобы хоть немного прийти в себя.

Однако там – и это привело ее мысли в еще больший беспорядок – она обнаружила Инмана, который в полном одиночестве сидел, почти вплотную придвинувшись к растопленной плите. Он прибыл поздно, и ехать ему пришлось верхом под моросящим зимним дождем, так что теперь он пытался хоть немного согреться и обсохнуть, прежде чем присоединиться к веселящейся публике. На нем был черный сюртук, и сидел он, элегантно положив ногу на ногу, а свою насквозь мокрую шляпу пристроил на распялке для сапог возле горячей плиты. Руки он то и дело протягивал к огню, и казалось, будто он что-то от себя отталкивает.

– О Господи! – вырвалось у Ады. – Вот вы, оказывается, где. Там дамы очень вами интересуются и рады будут узнать, что вы уже прибыли.

– Старые дамы? – спросил Инман.

– Ну, всякие. Ваше прибытие, например, было отмечено особым одобрением со стороны миссис Свонгер.

Она сама невольно вызвала в памяти слова Салли и сразу почувствовала, что вновь заливается румянцем. Но, тем не менее, все же дерзко прибавила:

– Как и многих других, впрочем!

– Вы хорошо себя чувствуете? – осведомился Инман, несколько смущенный ее странным выпадом.

– О да, отлично! Просто здесь немного душновато.

– Но вы так сильно покраснели…

Тыльной стороной ладони Ада коснулась своего влажного лица, тщетно пытаясь придумать, что бы такое ему ответить. Она снова измерила собственный нос с помощью двух пальцев, потом шагнула к кухонной двери и отворила ее, желая глотнуть свежего воздуха. Ночь пахла мокрой гниющей листвой и была так темна, что рассмотреть можно было лишь капли дождя, падавшие с козырька над крыльцом и оказавшиеся в полосе света из приоткрытой двери. Из гостиной донеслись первые простые ноты рождественского гимна «Добрый король Венцеслав», и Ада узнала скованную манеру игры Монро, сменившего кого-то за фортепиано. И вдруг где-то вдалеке, в темных горах, раздался пронзительный, исполненный одиночества вой серого волка.

– Какая безнадежность в этом призыве, – сказал Инман.

Ада все не закрывала дверь, ожидая, что раздастся ответный вой, но одинокому волку так никто и не ответил.

– Бедняга, – сказала она, закрыла дверь и повернулась к Инману.

И как только она это сделала, все вместе, – жар натопленной кухни, выпитое шампанское и выражение лица Инмана, в котором было куда больше нежности, чем во всех тех лицах, которые она до сих пор видела, – словно сговорившись, обрушилось на нее, вызывая дурноту и головокружение. Она сделала несколько неуверенных шажков, и когда Инман протянул руку, желая помочь ей удержаться на ногах, она вдруг судорожно ухватилась за нее. А потом под воздействием некого импульса, в происхождении которого она так впоследствии и не сумела разобраться, оказалась у него на коленях.

Он обнял ее, и она уютно пристроила голову куда-то ему под подбородок, а потом еще долго помнила, как ей сразу стало хорошо и удобно. Вставать и куда-то идти ей совсем не хотелось, однако она и не заметила, как сказала об этом вслух. Зато Инман все сразу заметил и был, похоже, очень этим доволен, хоть и не претендовал ни на что большее; всего лишь обнял ее за плечи и нежно придерживал, чтобы она не упала. А еще она навсегда запомнила, как хорошо от него пахло: влажной шерстью сюртука, лошадиным потом и свежим хлебом.

Ада просидела у Инмана на коленях, наверное, с полминуты, не больше. Потом вскочила и бросилась прочь, но, помнится, в дверях обернулась, держась рукой за косяк, и посмотрела на него, а он так и остался сидеть в прежней позе с озадаченной улыбкой на лице. И шляпа его теперь валялась на полу тульей вниз.

Она вернулась в гостиную, отодвинула от фортепиано Монро и довольно продолжительное время играла сама. Инман тоже вышел из кухни и стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, потягивая из узкого бокала шампанское и глядя на Аду. Потом все же отлепился от двери, подошел к Эско, по-прежнему сидевшему у огня, и заговорил с ним. Дальше вечер покатился своим чередом, и ни Ада, ни Инман ни одним словом не обмолвились о том, что произошло на кухне. Впрочем, они и разговаривали-то урывками и как-то так, словно обоим было неловко. Инман ушел довольно рано.

А вечеринка завершилась только под утро. Ада, глядя в окно гостиной, видела, как молодые люди двинулись по дороге, паля из револьверов в небо, и вспышки выстрелов ненадолго высвечивали их силуэты.

* * *

Ада еще некоторое время посидела, глядя вслед повозке с фортепиано, а когда та исчезла за поворотом дороги, зажгла фонарь и спустилась в подвал. Ей казалось, что у Монро вполне могла сохраниться пара ящиков шампанского, а ведь иной раз так приятно бывает откупорить бутылку. Но никакого вина Ада не обнаружила, зато нашла настоящее сокровище с точки зрения их бартерных планов – стофунтовый мешок зеленых кофе-бобов, который Монро когда-то давно там припрятал и, видно, совсем о нем позабыл. Толстый и уже слегка осевший мешок так и остался стоять в уголке.

Ада позвала Руби. На радостях они насыпали на сковороду полфунта зеленых бобов, поджарили, смололи и наконец-то сварили себе настоящий кофе – Ада впервые пила такой кофе за весь минувший год. Да и обе они давно настоящего кофе не пили и теперь никак не могли остановиться, пили чашку за чашкой и в итоге настолько взбодрились, что большую часть ночи бодрствовали, без умолку обсуждая планы на будущее, вспоминая прошлое, и в какой-то момент Ада почти целиком пересказала Руби увлекательный сюжет «Крошки Доррит»[17], одной из тех книг, которые она прочла летом. В течение нескольких последующих дней они обменивали кофе, отмеривая его кружками – большой в полфунта и маленькой в четверть пинты; себе они оставили только десять фунтов. В итоге, когда мешок опустел, им удалось получить в обмен целый копченый свиной бок, пять бушелей ирландской картошки и четыре – сладкой, банку пекарного порошка, восемь кур, несколько корзин с кабачками, бобами и окрой, два старых станка, прядильный и ткацкий, нуждавшихся лишь в небольшом ремонте, шесть бушелей кукурузы в початках и такое количество щепы, которого было вполне достаточно, чтобы перекрыть крышу над коптильней. Но самым ценным результатом этого бартера был пятифунтовый мешок соли, поскольку соль стала настоящей редкостью и была так дорога, что некоторые люди начали выкапывать в коптильнях земляные полы, а затем по многу раз варили эту землю и процеживали до тех пор, пока все не выпарят и не восстановят хотя бы небольшое количество той соли, что в минувшие годы попадала на земляной пол с соленых и копченых окороков.

В хозяйственных делах – и в бартерном обмене, и во многих других – Руби оказалась настоящим сокровищем и всегда была полна энергии. Вскоре она и для Ады установила определенный распорядок дня. Сама же Руби еще до рассвета спускалась из своей хижины во двор, кормила лошадь, доила корову, а потом начинала греметь горшками и сковородками на кухне. В плите моментально разгорался жаркий огонь, в горшке закипали желтые кукурузные початки, а на чугунной сковороде скворчала аппетитная яичница с беконом. Ада, разумеется, до рассвета вставать не привыкла – на самом деле она даже летом редко вставала раньше десяти, – но теперь выбора у нее не оставалось. Если она продолжала валяться в постели, являлась Руби и попросту вытряхивала ее из-под одеяла. Руби полагала своей обязанностью с утра делать так, чтобы все в хозяйстве начинало крутиться, не ожидая, пока кто-то соизволит включиться в работу, никому ничего не приказывая, но сама ничьим приказам не подчиняясь. Пару раз, правда, Ада совершила оплошность и, забывшись, велела Руби что-то сделать таким тоном, каким обычно приказывала служанкам. В ответ Руби лишь пристально на нее посмотрела и продолжила заниматься своим делом. И по ее взгляду Ада сразу поняла, что ей ничего не стоит в один миг собраться и исчезнуть, как исчезает утренний туман под жаркими лучами солнца.

Одним из основных требований, которые Руби предъявляла Аде, было ее непременное присутствие на кухне в момент приготовления завтрака; Руби хоть и не ожидала, что Ада сама начнет его готовить, но хотела, чтобы она училась тому, как это делается. Так что Ада непременно спускалась на кухню в своем изящном пеньюаре и устраивалась в теплом уголке у плиты, обхватив обеими руками чашку с горячим кофе. День за окном как раз начинал обретать форму, словно выныривая из серых размытых предрассветных сумерек. Даже когда погода обещала днем стать солнечной, с утра редко когда можно было разглядеть сквозь туман колышки ограды, которой был обнесен огород. В какой-то момент Руби задувала желтый огонек лампы, и на кухне воцарялся полумрак, зато свет снаружи становился ярче и постепенно заливал все вокруг. Аде это казалось настоящим чудом, ведь раньше ей почти никогда не доводилось по-настоящему встречать восход солнца.