Лебединая песнь Доброволии. Том 1

Отдых – отдыхом, а избавиться от удручённого настроения корниловцы, выступая в поход, не смогли. Небольшой низовой ветер[79] казался пронизывающим. Вполне себе терпимый морозец расценивали, как скорый поворот на стужу с метелью.

Дивизия шла компактной колонной. Приказ был – не растягиваться, чтобы, когда дойдёт до дела, сжатым кулаком огреть Думенко по окаянному кумполу. Артиллерия роздана полкам. В строю каждой роты скрипели по снегу полозьями сани. Но гужевого транспорта было недостаточно для перевозки матушки-пехоты. Силы на марше экономились за счёт того, что в повозки складированы пулемёты, запас снаряженных лент и магазинов к ним.

У офицерской роты пять обывательских подвод[80], по одной на взвод плюс пара в распоряжении пулемётной команды, вооружённой станковыми «максимами».

Каждый ударник получил по полтораста патронов на винтовку. Над извилистой колонной зыбко реял седой пар, рождённый дыханием многих людей и лошадей.

Приятели Риммер с Львовым топали рядом, наперебой бранили казаков.

– Полки у них полнокровные, а драться не желают. Эскадрон будёновцев целую дивизию гонит! Курощупы!

– Драпанули снохачи из Новочеркасска, нам теперь из-за них ноги бить полдня. Потом – штурм!

– Не будет никакого штурма, – бросил через прикрытый башлыком погон Маштаков, шагавший в первой шеренге.

– Ну, ежели господин оракул предрекли, значит, точно не будет! – насмешливо парировал Риммер.

– Подпоручик, подтяните своё отделение, – Маштаков приструнил остряка. – Шесть человек, а растянулись кишкой. Или от ротного нахлобучки ждёте?!

Белова помянули, и он тут как тут. Недоверчиво присмотрелся к ногам ударников, обутым в нечто странное.

– Что за цирк лапотный?

Маштаков доложил причину неуставщины. Вопреки опасениям обошлось без разноса.

– На патент не рассчитывайте, прапорщик! – ротный выискал в строю Кипарисова. – Бутафория ваша облетит, как маков цвет.

– Господин капитан, разрешите обратиться? – пулемётчик Морозов шёл налегке, только полупустой холщовый «сидор»[81] за плечами да наган на боку.

– Обращайтесь.

– Разрешите подать рапорт о моём разжаловании в рядовые?!

– С какой стати? – опешил Белов.

– Для определённости положения! По содержанию я теперь рядовой солдат, желаю стать таковым и по форме.

– Тьфу! – капитан от досады плюнул. – Опять демагогия! Ничего, скоро у вас пропадёт охота остроумничать.

Ротный знал, что говорил. С каждой верстой поход становился утомительнее. Колонна долго огибала рощу, сопровождаемая базарным граем ворон, чей покой оказался нарушенным. Меж чёрных стволов деревьев мелькала пепельная полировка замёрзшего озера. Затем слева замаячили производственные строения и торчащая труба – ориентир «кирпичный завод».

Шагали уже более часа. Доброволец Сверчков начал прихрамывать. Маштаков разрешил ему присесть на сани. Коротышка заупрямился, выказывая характер.

– Отставить браваду! – взводному пришлось повысить тон.

Вольнопёр указательным пальцем вернул к переносице круглые очки в металлической оправе, съехавшие на кончик носа. С обидой зашмыгнул зелёную соплю.

– Перемотайте портянку, – Маштаков стоял на своём. – Вытряхните из сапога, что вам туда попало!

Сверчков, сопя, положил винтовку в сани, потом сам упал в них боком. Родом доброволец был из Обояни[82], сын тамошнего станового пристава[83]. Заядлый охотник, отец с малолетства привил наследнику любовь к оружию. Сверчков-старший находился в добром здравии, служил стражником в порту Новороссийск. Его благоверная и трое младших детей, покинувшие курскую землю до прихода красных, по времени уже должны были воссоединиться с главой семейства.

В Нахичевани Сверчков кое-как сменил гимназическую фуражку на солдатскую папаху с отворотом из искусственного каракуля. Головной убор ему достался старый, вытертый до плешин. Отворот с одной стороны висел собачьим ухом. Конический суконный верх, до лоска засаленный, торчал наподобие колпака балаганного Петрушки.

Балбес Арсений задирал земляка насчёт уродливой шапки. Сверчков, однако, не давал себя в обиду, огрызался. Мальчишка с виду, он был старше усача на целый год.

Шустро перемотав портянки, вольнопёр соскочил с саней. Хромоты у него, кажется, поубавилось.

Вскоре зашкандыбал и вздумал отставать другой новобранец – прапорщик Короле́ц. Этот черниговский мещанин в Добрармию угодил по мобилизации. Ему хорошо за тридцать лет. Он успел проявить себя как хитрован и трус. Заветная мечта Корольца – добиться перевода в нестроевое подразделение. Он – телеграфист. Подав рапорт, прапорщик при каждой возможности осведомлялся у комроты результатом рассмотрения прошения. Выслушав очередной отрицательный ответ, он разводил руками, дивился недальновидности начальства.

– Такие специалисты, как я, на вес золота… Я в совершенстве знаю аппараты «Морзе» и «Бодо»! Успешно освоил пишущий аппарат «Сименса и Гальске»!

Маштаков подозревал, что рапорт прапорщика использован Беловым для гигиенических нужд. Бумага на войне ценилась покамест не на вес золота, но высоко.

– Можно я присяду на сани? – Королец заискивающе заглянул в лицо взводному.

– В чём дело? – добряк Маштаков проглотил неуставное обращение.

У штабс-капитана такой напряжённый вид, будто с минуты на минуту должно произойти некое ответственное событие, о котором он предупреждён.

– Голова кружится, и устал я…

– Дышите носом. Шагайте, шагайте, прапорщик, рано уставать.

Погоны у Корольца держались на живой нитке. Как, впрочем, и шевроны. Телеграфиста пришлось в приказном порядке заставлять оборудовать шинель и гимнастёрку. Почти двое суток он увиливал. В Нахичевани всем бойцам, вынесшим отступление через каменноугольный бассейн, было разрешено носить форму полка.

– Обесценилось звание корниловца, – ворчал капитан Белов.

Дивизия шла по правому высокому берегу Дона. Глинистый обрыв к реке был здесь почти отвесен. Открывавшаяся с крутояра эпическая картина захватывала дух. Насколько хватало глаз, ширился волнистый рельеф заснеженной степи, символически помеченный редкими гребешками растительности. Внизу плавными мощными изгибами выделялось русло знаменитой реки, скованной льдами. Монолитным лёд не был, вдоль фарватера тянулась широкая полоса, имевшая чёрно-синий насыщенный колер. Там сквозь хрупкий молодой ледок просвечивала быстрая вода. Сутки назад тут прошёл ледокол, круша крутобоким корпусом ледяную толщу, упреждая замысел врага форсировать замёрзшую водную преграду, где ему заблагорассудится. Возле Дона ветер буйствовал. Под его напором причудливыми палевыми волнами гнулись камыши. Шелест их звучал вкрадчиво, словно прелюдия к трагической театральной постановке.

Ударникам было не до красот природы, они зябко ёжились, бранясь. Имевшие башлыки натягивали их поверх папах и фуражек. Прятали лица в поднятые воротники. Они не преодолели пока и трети пути.

Внезапно движение замерло. Голова колонны достигла одного из хуторов станицы Александровской, бросив длинный хвост в голом поле ветрам на растерзание. Причины остановки задние не знали. В неё с удивлением вникал авангард. Корниловцы встретились с казаками, на помощь которым спешили. Масса всадников текла в сторону, прямо противоположную Новочеркасску.

– Сто-ой! Куда-а?! – вскричал начальник Корниловской дивизии Скоблин.

Лавина продолжала ход, не уделяя внимания надрывавшему горло «цветному» полковнику. Конница шла трудным размеренным шагом, поддерживая однообразный ритм долгого похода. Глухой стук множества копыт по мёрзлой земле, позвякивание металлических частей конского снаряжения, лошадиный храп и отрывистое ржание, людское покашливание, краткие фразы команд – всё это слилось в монотонный гул, преисполненный скрытой угрозы.

Донцы выглядели угрюмыми, сутулились в сёдлах. Оставление родных земель давалось им тяжело.

Настойчивый Скоблин добился-таки от одного войскового старшины ответа, что корпус переправляется через Дон и идёт в станицу Ольгинскую.

– А где командующий? Генерал Мамантов где?!

– В Александровской, – с неохотой процедил офицер.

Скоблин с вестовым рванул в станицу. Скакать корниловцам пришлось по обочине. Встречная казачья колонна, занимавшая всю ширь трактовой дороги, ни на шаг не потеснилась в сторону.

11

26 декабря 1919 годаСтаница Александровская

Из окна станичного правления генерал-лейтенант Мамантов сумрачно взирал на отступление своих войск. 4-й Донской корпус, лучший в армии, отходил без нажима со стороны противника, фактически драпал. Тем не менее, Мамантов не считал себя виновным в происходящем. Ответственность за катастрофу он всецело возлагал на добровольцев, просвистевших Ростов.

Поза генерала отражала драматизм ситуации. Высокий, осанистый, он стоял, по-наполеоновски сплетя руки на груди, выставив вперёд левую ногу и насупив клочковатые чёрные брови, чуть тронутые сединой. Его знаменитые усы, на которые, по остроумному выражению одного донского газетчика, можно намотать любой реввоенсовет[84], поникли. Других таких усищ не было на всём белом Юге. Общая длина их достигала шести вершков[85]. Пышные, любовно расчёсанные на стороны, заострённые на концах, они являлись визитной карточкой героя Тихого Дона. Совсем недавно генеральские усы имели жгучий цвет воронова крыла, но последние неудачи заметно их посеребрили. На скулах усищи переходили в подусники, укреплявшие грандиозную волосяную конструкцию.

Правильные черты лица Мамантова выдавали знатную породу. Большие умные тёмно-карие глаза начальственно строги. Нос прям, но не остр и не костист, идеальной лепки. Щёки и подбородок чисто выбриты при любых обстоятельствах. Цвет лица здоровый, морщинки только у глаз, и то чуть заметные. Причёска аккуратнейшая. Волосы почти полностью седы, но не поредели, топорщились жёстким бобриком.

В умении Мамантова носить военную форму отмечалась особая элегантность. Мундир, пошитый из превосходного сукна лучшим портным, подчёркивал достоинства генеральской фигуры, сохранившей, несмотря на годы, стройность. Узкая талия, прямая спина, широкие плечи, ни намёка на брюшко. Из-за ворота кителя выглядывал белоснежный крахмальный воротничок. Такой же белизны манжеты окаймляли обшлаги рукавов. На груди по французской моде – большие накладные карманы, застёгнутые на клапаны, вырезанные фигурной скобкой. Из правого кармана свешивалась серебряная цепочка от часов, второй конец её прятался за отутюженным бортом кителя. Мягким полевым погонам с тёмно-зелёными зигзагами вольготно на просторных плечах.

В отличие от других военачальников столь высокого ранга Мамантов не имел боевых наград, обязательных для постоянного ношения, таких, как ордена Св. Георгия и Св. Владимира. Из щекотливого положения он вышел, поместив на грудь крест «За степной поход» на георгиевской ленте. Этой наградой, смотревшейся скромно и даже простовато, могли похвастаться немногие. Выше креста красовался знак об окончании Николаевского кавалерийского училища – золотой распластанный орёл с Андреевской звездой, эмблемой Императорской гвардии.

«Донская стрела» Константин Константинович Мамантов вопреки укоренившимся слухам не был «природным» казаком. Он родился в 1869 году в Санкт-Петербурге в семье гвардейского офицера. Рано осиротев, воспитывался дядей-сенатором, женатым на сестре премьер-министра графа Коковцова. Сановный опекун обеспечил отпрыску старинного и богатого дворянского рода хорошее образование, а также старт достойной карьеры. Окончив кадетский корпус и привилегированное военное училище, Константин вышел корнетом в Лейб-Гвардии Конно-Гренадерский полк. Способный молодой офицер отличался гипертрофированным чувством гордости, болезненным самолюбием и вспыльчивостью. Благодаря им он получил репутацию отчаянного бретёра[86].

Импозантный Мамантов пользовался вниманием дам петербургского света. Амурные приключения увенчались дуэлью, поставившей крест на карьере блестящего корнета. Суд чести исключил его из списков полка. Мамантов продолжил службу в номерном драгунском полку, стоявшем в польском захолустье. В память о гвардии ему остались лишь пышные усы – гордость конно-гренадер. Остро переживая изгнание из столичного общества, Константин вышел в отставку.

Вскоре, однако, благодаря родственным связям он добился зачисления в Донской казачий Ермака Тимофеевича полк. Тогда же по особому ходатайству Мамантов стал приписным казаком станицы Раздорской. Его чин штаб-ротмистра был переименован в подъесаула. Служба в казачьей части в сравнении с бесславной отставкой виделась Мамантову меньшим злом.

Как оказалось, он попал в среду людей, наравне с ним ценивших лихость, волю и независимость. Новый сотенный командир быстро стал своим для казаков. Причём это ему удалось сделать, не расставаясь с врождёнными барскими привычками.

С началом войны с Японией есаул Мамантов подал прошение об отправке на фронт. Прибыв на Дальний Восток, он участвовал в боевых действиях в составе Читинского полка. Свои первые боевые награды получил вполне заслуженно.

Участие в войне благотворно отразилось на карьере Мамантова. Он был повышен в чине. Учёба в академии Генштаба его не прельщала, а вот возможность перевода в 1‐й Донской генералиссимуса Суворова полк Константин Константинович воспринял как большую удачу. Подобный поворот судьбы с небольшой натяжкой можно было приравнять к возвращению в гвардию. Первый Донской дислоцировался в Москве, которая для любого истинно русского человека была, есть и будет первопрестольной столицей.

Полученная должность помощника командира по строевой части вполне устраивала сорокалетнего войскового старшину. Московский период выдался благоприятным для Мамантова. Здесь он сочетался первым, несколько поздним, весьма выгодным для него браком с баронессой фон Штемпель. В положенный срок у них родилась дочь.

Строевым руководителем Константин Константинович проявил себя заурядным. Образованная офицерская молодёжь в кулуарах критиковала слабые познания усача в тактике и стрелковой подготовке. Зато ему не было равных по части беспредельной любви к лошади и верховой езде. Мамантов увлекался парфорсной охотой[87], скачками, а также шведской гимнастикой. К водке был равнодушен, за праздничным столом ограничивался бокалом хорошего вина. Пьянство считал пороком. Хмельные, небрежно одетые офицеры из опасений получить разнос боялись попадаться ему на глаза.

Войну с Германией он встретил командиром 19-го Донского полка. Великая война носила позиционный характер, кавалерии в ней была отведена скромная роль. Девятнадцатый Донской не записал в свой актив заметных успехов, соответственно его командир не удостоился новых орденов. Но очередной чин он получил без задержки. Октябрь 1917 года полковник Мамантов встретил на фронте во главе бригады.

Во время войны в его семейном положении произошли серьёзные изменения. От болезни умерла жена. Вдовцом Константин Константинович оставался недолго, женившись на дочери крупного биржевика Сысоева.

Фронт рухнул, казачьи части возвращались в родные станицы. Вернулась на Дон и бригада Мамантова. Там полковник начал формировать белопартизанский отряд. Собранная им сотня присоединилась к отряду походного атамана Попова, который собирался уходить в зимовники[88] от подступивших к Новочеркасску большевистских полчищ. Не разделяя сепаратизма донцов, Мамантов стоял за объединение с Добровольческой армией генерала Корнилова. Его голос оказался одиноким.

В марте на Дону широко полыхнуло антисоветское восстание. Партизаны Попова, закалившиеся за время Степного похода, активно поддержали повстанцев. Полковник Мамантов бросил клич: «Казаки, на коня!» Станичники увидели в нём вождя. Вскоре его отряд вырос до десяти тысяч бойцов. Константин Константинович лично возглавлял атаки, был трижды ранен, к счастью, легко. Его популярность стремительно росла. Приписная станица произвела Мамантова в почётные казаки. За успехи в освобождении Тихого Дона он получил долгожданный чин генерал-майора.

Войсковой группе Мамантова было поручено овладеть Царицыным. Красные сильно укрепили город на Волге, противоборство затянулось на многие месяцы. Трижды Мамантов водил казаков на штурм и всякий раз терпел неудачу. Силы противника были превосходящими, ураганный огонь артиллерии буквально сметал атакующих. Царицынская операция ознаменовала чёрную страницу военной биографии Мамантова. Вместе с тем, Константин Константинович приобрёл бесценный опыт командования крупными соединениями и… погоны генерал-лейтенанта.

В начале 1919 года по ряду причин Донская армия оказалась на краю полного крушения. Казаки массово оставляли фронт. Почти вся территория области Войска Донского перешла в руки врага. Генерал Краснов сдал атаманскую булаву[89]. Вновь избранный атаман Богаевский, в отличие от своего предшественника, был готов к плотному сотрудничеству с Добрармией. Донские части вошли в состав Вооружённых сил Юга России, возглавляемых генералом Деникиным.

Мамантов получил под начало конный корпус, сперва – 2-й Сводный, затем – 4-й Отдельный. Во главе последнего генерал и совершил свой легендарный рейд по глубоким тылам врага.

За сорок дней казачья конница прошла две тысячи вёрст, громя тыловые коммуникации и склады красных, уничтожая их живую силу и распыляя запасные части. Мамантов постоянно находился в гуще событий. Лично производил разведку, допрашивал пленных. Травма ноги, а затем контузия не вывели его из строя, генерал лишь пересел с коня в фаэтон. Он выступал перед населением, призывая к свержению большевизма. Агитация не носила голословного характера. Казаки раздавали жителям провизию и обмундирование с захваченных складов.

Тихий Дон торжественно встретил героя рейда. Войсковой Круг наградил его серебряной шашкой. Донская стрела, Вихорь-генерал, Краса Дона – каких только эпитетов не удостаивали Мамантова восторженные передовицы белогвардейских газет. Точно в честь новоявленного святого репортёрами ему составлялись «акафисты»[90]. Статус народного любимца обеспечил генералу иммунитет за потворство грабежам, массово творившимся его войсками во время набега.

Полки Мамантова вернулись обременённые баснословной добычей. В растянувшемся на тридцать вёрст обозе тащились тяжелогружёные возы мануфактуры и бакалеи, столового и церковного серебра. Погонщики гнали гурты племенного скота. С боем вырвавшись из красного кольца, генерал Мамантов немедленно передал по радио привет родному Дону, хвастливо сообщая, что везёт родным и знакомым богатые подарки. Далее оглашался длинный перечень этих подарков, до икон в золотых окладах включительно. В ставке Главкома предпочли закрыть глаза на тёмную сторону в целом удачной войсковой операции.

В октябре-ноябре донцы Мамантова вместе с кубанцами Шкуро прикрывали правый фланг Добровольческой армии, защищая Воронеж и узловую станцию Касторная. Силы вновь оказались неравными. Несмотря на отчаянное сопротивление, казачьи корпуса были отброшены на юг.

Тогда же на должность командармдобра [91] заступил генерал Врангель, давний антагонист Мамантова. Барон не видел у казачьего генерала способностей военачальника, считал, что под его началом конница занимается исключительно грабежом. С одобрения Ставки Врангель отрешил Мамантова от должности командующего конной группой, сколоченной из донских, кубанских и терских полков. На его место назначил генерала Улагая.

Кадровая ротация вылилась в серьёзный конфликт. Вместо того чтобы вернуться к обязанностям корпусного командира, Мамантов отказался подчиняться лицу, не принадлежащему к Донской армии и младшему по службе. Свои претензии генерал разослал по всем инстанциям. Копии телеграмм полетели во вверенные ему полки. Затем «Донская стрела» самовольно убыл в тыл, сказавшись больным. В интервью прессе он с откровенным злорадством констатировал, что донские части, узнав о самоустранении своего вождя, панически бегут.

Вопиющий проступок заслуживал самого строгого наказания. Но для предания смутьяна военно-полевому суду главком Деникин не имел ни возможностей, ни характера. Он ограничился отрешением Мамантова от командования корпусом. Но даже сравнительно мягкий приказ наткнулся на категорическое его неприятие командующим Донской армией Сидориным, считавшим Мамантова незаменимым. Сидорина поддержал атаман Богаевский, обычно предельно лояльный к руководству ВСЮР.

4-й Отдельный корпус был возвращён в состав Донской Армии, и Мамантов остался во главе его. Казаки с энтузиазмом отреагировали на возвращение любимого генерала. Корпус быстро собрал значительное число шашек и в декабре на дальних подступах к Новочеркасску, уклоняясь от столкновений с конницей противника, нанёс пару сильных ударов его пехоте.

Эти успехи не изменили общей ситуации на фронте и тем более не компенсировали ущерба, нанесённого дисциплине выходкой Мамантова. А своенравный «Вихорь-генерал» как всегда считал себя правым и продолжал публично пенять генералам Романовскому и Врангелю за то, что те держат донцов в качестве пасынков.

Столицу Тихого Дона отстоять не удалось. Когда пал последний рубеж обороны – персияновские укрепления, величавшиеся в газетах «неприступным валом», – казаки поспешно очистили город.

Ещё утром Мамантов всерьёз примеривался, как отбивать Новочеркасск, но тут на него свалилось известие, будто добровольцы оставили Ростов. Испугавшись окружения, генерал отдал приказ о немедленном отходе на левый берег Дона по плавучему мосту.

…Второй час Мамантов наблюдал сквозь грязное стекло, как спасаются бегством полки его прославленного корпуса. Обрыдла станичникам война, особенно по такой дрянной погоде. Испокон веку казачки́ не любят воевать зимой, пора их побед – лето. И никакими грозными приказами не повернуть сотни вспять. Из-под палки казак не воюет. Пора уяснить эту простую истину высоколобым генштабистам, окопавшимся в комфортных кабинетах и вагон-салонах.

Главной улицей шла дивизия генерала Татаркина – замыкающая. Пора уже было и корпусному командиру собираться в путь. Внушая уверенность войскам, Мамантов решил отходить с арьергардом. С той же целью над крыльцом полоскался его личный значок.

Низовик крепчал. Только что в воздухе плавно кружили белые хлопья – крупные, но редкие, и вот уже с неба повалило, как из прохудившегося мешка. Изображение за оконцем благодаря снежной мути утратило чёткость. Сейчас для корпуса главное – форсировать Дон до метели.

Краем глаза генерал зацепил на периферии движение, выпадающее из общей картины. Повернул голову влево. За резкое движение пришлось расплачиваться болью, сдавившей виски. Жуткая мигрень терзала Константина Константиновича с вечера. Ощущение было такое, будто содержимое черепа похрустывало.

К станичному правлению приближались трое конных. По посадке генерал издалека определил в них не казаков. Секунда, другая – и вот уже стали различимы красно-чёрные погоны на плечах, голубые щитки и трёхцветные углы на рукавах шинелей. Мамантов, воспитанный на безукоризненных цветовых гаммах гвардейского обмундирования, к форме добровольцев относился саркастически, в кулуарах сравнивая её с нарядами клоунов из цирка Чинизелли[92].

Первый всадник был офицером. Рослый серый жеребец под ним имел недурной экстерьер. Будучи никудышным наездником, корниловец зачем-то мчался отчаянным галопом. Останавливая скакуна, он сильно рванул поводья на себя. Конь адекватно ответил на грубость, запрокинув голову и взвившись на свечу. У офицера не хватило ума ослабить повод и резко податься вперёд, тяжестью своего тела понуждая жеребца опуститься на четыре ноги. Но в седле корниловец, проявив прямо-таки обезьянью цепкость, удержался.

Храпящий конь топтался на задних ногах, передними отчаянно лягая воздух. В этот миг горе-джигит имел все шансы опрокинуть жеребца на спину. Падение грозило обоим переломом позвоночника. Ситуацию спас вестовой, умевший обращаться со строптивыми лошадьми. Покинув седло, он схватил офицерского коня под уздцы и сильной рукой его усмирил.

Офицер неуклюже спешился и, отряхивая от снежной каши полы шинели, направился к крыльцу. Из-под башлыка открылся погон с двумя просветами. Худое смуглое лицо полковника Скоблина искажала гримаса злобы.

Узнав корниловца, Мамантов не поспешил ему навстречу. Даже от окна не отвернулся, лишь сменил позу. Правую руку заложил за борт кителя, а левую сунул в карман синих шаровар, украшенных двойным красным лампасом.

Как ни в чем не бывало генерал продолжил разглядывать жеребца серой масти, приплясывавшего у коновязи. Тот был не так хорош, каким показался на первый взгляд. Кроме провислой спины обнаружилась высоконогость, крайне нежелательная для племенных лошадей.

12

26 декабря 1919 годаСтаница Александровская

В смежном помещении, приспособленном под приёмную и телеграфную, произошёл короткий диалог, после которого в дверь заглянул адъютант в щегольском френче.