Лебединая песнь Доброволии. Том 1

Ординарец помог Францу вскарабкаться на лошадь. Левой рукой капитан взял поводья, приспособленные под него, укороченные и связанные между собой.

Младший адъютант полка капитан Ровный, его ординарец и писарь не сдвинулись с места.

– Дру́ги, проснитесь! – окликнул их Франц.

Красавец Ровный, закуривая, ответил со странным вызовом:

– Мы остаёмся.

– Измена! – утвердительно произнёс Франц.

Бросив поводья, он без малейшей суеты расстегнул кобуру револьвера. Словно реагируя на его действия, на правом берегу затрещал вражеский пулемёт. Одна из выпущенных им пуль стукнула Франца точно в висок, вызвав мгновенную смерть.

Успевший отъехать шагов на двести Трушнович резко обернулся. Там, где минуту назад стояли чины штаба, разбегались, болтая стременами и испуганно ржа, осёдланные лошади без всадников. Чуть поодаль кучковались пешие, Франца среди которых не было.

– Игнатий! – Трушнович пустил коня в карьер.

Приблизившись, пулемётчик узнал статного человека в офицерской шинели, с плеч которой волшебным образом исчезли погоны.

– Капитан Ровный, где Франц?! Што то значи?[102]

Вместо ответа адъютант одной рукой, как дуэльный пистолет, вскинул винтовку. Пуля мерзко взвизгнула над головой словенца. Произошло это так внезапно, что пулемётчик не успел испугаться. Капитан Ровный перехватил трёхлинейку двумя руками, клацнул затвором, прицелился и выстрелил опять. Новый промах!

Трушнович повернул коня и поскакал прочь. Он был настолько ошеломлен предательством тихони-адъютанта, что не обратил внимания на третий выстрел. Отъехав на безопасное расстояние, Трушнович начал озираться в поисках своих людей. Изменников нужно было покарать! Но пулемётная команда ушла уже далеко, а группу дезертиров во главе с Ровным окружили будёновские разведчики. Если они кинутся в погоню, Трушновичу на заезженной лошади нипочём от них не уйти.

Пулемётчик, понурившись, догонял свой полк, державший направление на станицу Ольгинскую. Тело бедняги Франца осталось на поругание врагу. Побратиму не суждено было увидеть великую славянскую державу, простирающуюся от родного Загреба[103] далеко за Уральский хребет. Державу, за которую в рядах Белой армии дрались неисправимые мечтатели Игнатий Франц, Саша Трушнович и ещё несколько десятков их сподвижников.

Со стороны Ростова докатывался глухой бубнёж пушечной пальбы. Над станцией в полнеба багровело зыбкое зарево пожарищ. Пламя безжалостно уничтожало громадные запасы имущества в брошенных эшелонах и складах.

15

26 декабря 1919 годаРостов

Выражение «словно с неба свалились» идеально подходило к появлению будёновцев на улицах Ростова. Белогвардейская пресса уверила горожан, будто генералы Мамантов и Топорков наголову разбили неприятеля в районе Генеральского Моста, взяли уйму пленных и отшвырнули врага далеко на север. Легковерный буржуазный Ростов беспечно справлял праздник Рождества Христова. Над городом плыл благовест, возвещая о скором начале вечернего богослужения. Размеренные гулкие удары большого колокола Александро-Невского собора вселяли надежду в сердца тех, кто радел за победу белого воинства.

Линия обороны была вынесена на дальние подступы к Ростову. На окраинах не имелось даже застав. Окопы, с таким трудом вырытые обывателями в порядке трудовой повинности, пустовали. Большой город, эталонная ловушка для атакующей кавалерии, оказался совершенно неподготовленным к уличным боям.

Стремительный отъезд за Дон штаба Добровольческого корпуса выглядел бегством. Получив известие о катастрофе на фронте, генерал Кутепов не шевельнул пальцем для объявления общегородской тревоги. Объяснить это можно было только полной растерянностью старшего добровольца. Подобная управленческая задача оказалась для комкора сложнее, чем развешивать смутьянов вдоль Большой Садовой улицы.

А ведь в городе находились сотни, если не тысячи офицеров различных штабов и тыловых учреждений. Эти люди умели обращаться с оружием, были приучены к дисциплине. Большинство из них не рвалось на фронт, но инстинкт самосохранения и тыловиков заставил бы оказать сопротивление. При наличии грамотного начальства, разумеется. Организованный отпор сохранил бы многие жизни и не позволил бы советскому вторжению в Ростов выглядеть триумфом.

Сутки назад белые действительно имели частный успех, общий ход сражения не изменивший. Утром двадцать шестого декабря кавалерия Будённого возобновила натиск, в результате которого стоявшая в центре добровольцев Терская пластунская бригада оказалась уничтоженной, а конная группа Топоркова – опрокинутой. Роковую роль для белой обороны сыграло малодушие генерала Мамантова. «Донская стрела» проигнорировал приказ Ставки о контратаке противника и увёл свой корпус через Аксай на левый берег Дона.

Целый день на фронте Добровольческого корпуса шёл жестокий бой, все атаки большевиков отбивались с большими для них потерями. Державшие левое крыло дроздовцы сумели даже перейти в контрнаступление и семь вёрст гнали врага по степи. Но со стороны сданного Новочеркасска во фланг и тыл корпуса Кутепова уже беспрепятственно выходила конница Думенко. Под угрозой окружения добровольцы начали поспешный отход за Дон, минуя Ростов. Спасаясь от разгрома, боевые части бросили на произвол судьбы сочувствующее им население, свои тылы и военное имущество.

Шестая кавдивизия Семёна Тимошенко входила в город с опаской. Сперва на несколько кварталов углубился разъезд. Бойцы держали оружие наготове, прислушивались к каждому шороху. Ждали подвоха, ан его не случилось. Один из разведчиков рысью вернулся к голове колонны, замершей на окраине, доложил.

Начдив скомандовал авангарду: «Вперёд, арш». Колонна – по четыре всадника в ряд – тронулась. Знамёна были свёрнуты и зачехлены. Эскадроны шли молча, команды отдавались вполголоса. Из всех звуков – мерное щёлканье сотен подков по брусчатке, отрывистое фырканье приморённых лошадей. Густая круговерть метели, ранняя декабрьская темень были в подмогу.

Чем ближе будёновцы оказывались к центру города, тем больше дивились выпавшему им фарту. На Большой Садовой погромыхивали трамваи, горели фонари, бурлила мирная жизнь. По расчищенным от снега тротуарам фланировала нарядно одетая публика, выглядевшая беззаботной. Встречавшиеся офицеры, вероятно, принимали красную конницу за кубанцев, козыряли Тимошенко, чьё обличье не уступало генеральскому.

Кинотеатр «Солей» сиял огромными арочными окнами второго этажа. С балкона над входом экзальтированная барышня в шляпке с перьями бросила всадникам букет цветов.

– Слава нашим доблестным защитникам!

Ординарец с ловкостью циркача поймал кувыркающийся букетик, протянул начдиву:

– Гля-кось, Семён Констянтиныч[104], с цветочками нас встречают!

Тимошенко локтем оттёр букет. Отплясывать гопак[105] было рано. Отступивший неразгромленным ворог в любой момент мог вдарить под дых. Настороженный взгляд начдива из-под папахи, глубоко насунутой на лоб, зыркал по окнам чердаков. Там мерещились рыла станковых «максимов».

Пулемётчик Божьей милостью, Тимошенко отлично знал, на что способен «максимка» (скорострельность шестьсот выстрелов в минуту) в умелых руках. Густая колонна текла медленно, с обеих сторон сдавленная каменным ущельем многоэтажных домов. Железные ворота во дворы закрыты были наглухо. Начнётся заваруха, не рассредоточишься.

У каждого перекрёстка начдив бросал через могучее плечо: «взвод» или: «полуэскадрон». Повинуясь команде, от колонны отделялась группа всадников, сворачивала в боковые улицы.

Тимошенко, статью – богатырь из древнерусской былины, выглядел грозно и солидно. Никто не давал ему его двадцати четырёх годов, всегда – много больше.

Родился Семён Тимошенко в Бессарабской губернии. В малоимущей украинской семье был он семнадцатым ребёнком. Образованием довольствовался начальным, на хлеб сызмальства зарабатывал тяжким батрацким трудом.

Солдатом хлопца сделала Мировая война. Призывная комиссия оценила стать и смекалку новобранца, направив в Ораниенбаумскую пулемётную школу. В императорской армии ремесло пулемётчика входило в разряд квалифицированных. Успешно окончив школу, Семён убыл на фронт. Воевал на совесть. К середине 1916 года просторную грудь старшего унтера Тимошенко украшали георгиевские кресты трёх степеней. Награды достались не задарма, на левом рукаве гимнастёрки три полоски рдели по числу ранений. И был бы полный бант «георгиев» у молодца́, бумага уж пошла наверх, но подсуропил буйный характер. Отстаивая солдатскую правду, Тимошенко поднял руку на офицера, приложил «их благородие» от души.

Военно-полевой суд учёл боевые заслуги и обошёлся с Тимошенко гуманно. Могли ведь и расстрелять, на беспрекословном подчинении старшему по чину зиждется армейская дисциплина. Семёна лишили звания и всех наград, приговорили к четырём годам каторги с последующей бессрочной ссылкой в Сибирь.

Отбывать срок Тимошенко начал в военном отделении Бобруйской тюрьмы, где не загостился. Обиженный на приговор, он по всякому поводу конфликтовал с надзирателями. Тюремное начальство от греха выхлопотало бузотёру перевод в каторжный централ города Николаева. Там ему обрили наголо половину головы, обрядили в грубый халат с нашитым на спине бубновым тузом и заковали в ручные и ножные кандалы, не снимавшиеся даже во время работ и короткого сна.

Срок нежданно-негаданно скостил февраль семнадцатого, причисливший каторжанина Тимошенко к «политическим». Месяцы, проведённые в царских тюрьмах, Семён вспоминать не любил. Любопытной Варваре нос мог оторвать ненароком.

Очертя голову ринулся Тимошенко в водоворот революции. Себя не жалел, золотопогонную контру – того пуще. За должностями не гонялся, они сами его находили. Службу в Красной Армии начал рядовым бойцом, а год спустя полком верховодил. При обороне Царицына от донских белоказаков свёл боевую дружбу с членом Реввоенсовета Сталиным. Немногословный башковитый грузин сколачивал подле себя дружину из отборных ухорезов пролетарского и крестьянского происхождения.

Знакомство это помогло Семёну стать начдивом‐6 в составе Первой Конной армии. Подобного формирования – мощного, маневренного – не знала ни одна армия мира. Во главе Первой Конной стояли драгунский вахмистр сверхсрочной службы Будённый и Клим Ворошилов, матёрый профессиональный революционер. Оба – близкие соратники товарища Сталина.

Нехватку, а честнее сказать, отсутствие военного образования Тимошенко компенсировал фантастической личной отвагой. Боевой опыт получал на полях сражений. Всегда сам водил бойцов в лихие сабельные атаки. Вооружённый длинным кавалергардским палашом, причинявшим страшные колотые и рубящие раны, наводил ужас на беляков, а в сердца революционной братвы вселял уверенность в победе. Ещё несколько раз был ранен, но строя не покидал. А уж коней под ним поубивало – бессчётно. По рекомендации Сталина начдив вступил в партию коммунистов.

Командовать пятью тысячами сабель – ответственность преогромная. Поэтому-то Тимошенко и не гарцевал, радуясь лёгкой победе, продумывал каждый шаг. Но, понаблюдав за жизнью ростовских улиц, мысли о западне отмёл. Как ни коварен генерал Кутепов, такого театра ему не устроить. Слишком мудрено.

Не артисты же мальчишки-газетчики, наперебой орущие звонкими голосами:

– Вечерние новости! Экстренное сообщение! Разгром красных под Генеральским Мостом! Большевики отогнаны от Ростова на сто вёрст!

Тяжеленек командирский крест, но душа молода, без куража ей тошно.

– Гуржий, – начдив указал командиру комендантского эскадрона на остановившийся трамвай, где беспечно веселилась компашка офицеров, явно подвыпивших, – проверь квитки[106] у пассажиров!

Эскадронный рад радёшенек. С бойцами подскакали к вагону. Двое прямо из сёдел сиганули на подножку. Стоявшего спиной поручика сгребли за ворот, поволокли к выходу. Мощный рывок – и тот, ничего не понимающий, кулём шмякнулся на булыжник мостовой. За офицериком вылетел его костыль.

– Лови третью ногу!

Сапёрный штабс-капитан, только что в лицах рассказывавший пикантный анекдот, цапнул кобуру на поясе.

– Руки прочь, хам!

«Хам» рук не убрал, руки пришлось задирать в «гору» самому штабсу, беря пример со своих более понятливых приятелей.

– Выходьте, ваш бродья! «Зайцами» кататься не дозволяется! – язык у комендача́ острее бритвы.

На улице перелив копыт сменился дробным громыханием. В полном порядке шла гаубичная батарея – четыре орудия с зарядными ящиками. Выплеснувшееся из берегов красное половодье затапливало оплот русской контрреволюции, не оставляя старому миру ни малейшей надежды на спасение.

Общая картина стихии складывалась причудливой мозаикой из многих сцен. Для торжествующих победителей – комических, трагических – для побеждённых.

…Будёновцы ворвались в старинный особняк на Таганрогском проспекте. В просторном светлом зале играл оркестр, вокруг празднично убранной ёлки по навощенному паркету вальсировали пары – господа в чёрных фраках, офицеры в парадных мундирах, нарядные дамы в дорогих украшениях.

Буйная ватага до зубов вооружённых непрошеных гостей нарушила идиллию в момент. Здоровущие ставропольские парни, намёрзшиеся за сутки, проведённые в сёдлах, зверски голодные, радостно галдя, обступили стол, сервированный на тридцать кувертов [107]. Тугие струи коллекционных вин хлынули в бокалы, выплёскиваясь через края. Бордовые, розовые лужи захлюпали на тиснёной скатерти, сливаясь в пахучее пенистое болотце. Выдержанные напитки проглатывались залпом. Опустошённый хрусталь будёновцы в азарте швыряли на пол, веерами разлетались блескучие брызги.

Спелая брюнетка с причёской «греческий узел» испуганно ойкнула. Склонив голову, приподняла подол крепдешинового платья, увидела алое пятнышко, расплывавшееся сквозь нежный шёлк французского чулка, побледнела, как мел. Осколок бокала поранил стройную ножку…

Кавалер южанки – тонный[108] ротмистр со знаком лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка на груди подкусил длинный ус, противоречивые чувства вступили в борьбу в душе потомственного дворянина. Дама публично оскорблена «хамлетом», однако защита её чести равносильна самоубийству.

А в соседней комнате повскакавшие со стульев офицеры бросили карты, перевернули ломберный стол. Оглушительно грохнул револьверный выстрел, зазвенело стекло. Картёжники отбивались бутылками, подсвечниками, тарелками. Но силы были слишком неравны, сопротивлявшихся перебили за минуту, оставив валяться на ковре в нелепых позах. Лишь одному удалось выскочить в окно, с разбегу выбив раму.

– Далеко не уйдёт, – вытирая окровавленный клинок о бархатную штору, осклабился крепыш в заснеженном суконном шлеме с шишаком.

Оголодавший, он быстро захмелел и теперь, навёрстывая упущенное, хватал руками из серебряного блюда ломти буженины…

…В фешенебельной гостинице «Палас-Отель» генерал-майор судебного ведомства и троица интендантских штаб-офицеров, удирая от нагрянувших будёновцев, забились в кабину лифта. Тушистые беглецы превысили грузоподъёмность механизма, кабина застряла меж этажей…

…Удальцы комбрига Книги тихо сняли охрану железнодорожного моста и захватили переправу, выставив крепкий заслон на противоположном берегу Дона…

…Апанасенко, командир второй бригады, докладывал о том, что сцапал кадетский бронепоезд, стоявший под парами в «совершенно мирном расположении духа»…

…В Нахичевани, занятой конницей Оки Городовикова, разгорелась яростная стрельба. Истеричное тявканье пулемётов перебивал свирепый рык трёхдюймовок.

Тимошенко подумал, что «цветные» всё-таки вознамерились отбивать город. Решились на ночную атаку. К Городовикову галопом помчался вестовой с предложением братской помощи. Ответ успокоил – о штурме не идёт и речи, бучу подняла прижатая к Дону Корниловская дивизия. Примерно через час какофония боя сошла на нет.

Перестрелки вспыхивали и в самом Ростове. Это всё были стычки с мелкими блуждающими группами добровольцев, действия которых носили разрозненный характер. Буза утихла к полуночи, одиночные выстрелы во внимание не принимались.

Для головки Конармии Тимошенко приготовил достойный ночлег. Но Будённый с Ворошиловым предпочли расквартироваться в Нахичевани у героя дня Городовикова. Ведь это его славная конница смелым маневром решила судьбу сражения, зашла в тыл врагу, сокрушила правый фланг деникинцев.

Начдив‐4 облюбовал дом богатейшего коннозаводчика Мирошниченко. Выбор был неслучаен. Когда-то в Сальских степях нищий калмык Городовиков служил у Мирошниченко табунщиком.

Мироед-коннозаводчик успел сбежать вместе с взрослым сыном, а рождественский стол, ломившийся от яств, оставил нетронутым. Оставил и жену – приглядывать за большим хозяйством. Натянуто улыбаясь, немолодая женщина прислуживала победителям, вкушавшим деликатесы и изысканные вина. Аппетит у кавалеристов был великолепным, и под стать ему – настроение.

Подступая к Ростову, Будённый и Ворошилов были уверены в своей победе, но не думали, что она получится такой скорой.

Быстро опьяневший Городовиков докучал хозяйке, настаивал, чтоб та признала в начальнике лучшей конной дивизии доблестной Красной армии грязного пастуха, за гроши батрачившего на её мужа. Мадам Мирошниченко стушевалась, боялась ответить невпопад. Выручил её скуластый смугляк Будённый. Разглаживая свои знаменитые пышные усы, выпачканные в шафранном соусе, приготовленном по старинному рецепту, выпроводил женщину за дверь.

А начдиву‐4 посетовал:

– Ты, Ока Иваныч, как выпьешь, язык русский сразу забываешь. Вот бабы тя и не понимают.

Ворошилов – плечистый, щекастый, курносый, осознавая долг перед партией большевиков, со вздохом сожаления свернул душевное празднество.

– Давайте-ка на боковую, товарищи. Вставать рано. День грядёт трудный!

16

26–27 декабря 1919 годаЛевый берег Дона, окрестности села Батайск

Прорвавшиеся по хлипкому мосту на другую сторону Дона корниловцы оставались под огнём. С верхотуры правого берега по ним яростно садила красная артиллерия, свинцовыми мётлами шоркали пулемёты. Ночь снижала точность стрельбы, и тем не менее двигаться колонной по простреливаемому тракту ударники не смогли. Полкам пришлось разворачиваться в цепи и брести снежной целиной. Выбиваясь из последних сил, корниловцы спешили покинуть смертельный сектор. Сделать это, продираясь по колени в снегу, было нелегко. Отбитый у большевиков «Остин-Путиловец» застрял на переправе. Там бронированный зверь и остался, подслеповато щурясь пустыми бойницами. Пулемёты с него добровольцы сняли.

Обе колеи железной дороги – от моста и до самого Батайска – герметически законопачены воинскими составами. Поочерёдно эшелоны продёргивали вперёд саженей на сто и надолго замирали. Во время вынужденного простоя многострадальные «овечки», словно мучимые одышкой, изнурённо отфыркивались белесым паром. Их закопчённые трубы марали небо клубами вонючего дыма, сорили жирными хлопьями сажи, вышвыривали охапки рыжих искр. В угрюмом длиннющем караване затёртый товарняками полз корниловский штабной поезд.

Начштадив[109] Капнин тщетно пытался задремать. Причиной бессонницы были не вскрики паровозных гудков и не лязг буферов. Напичканный информацией мозг, отказываясь выключаться, продолжал лихорадочно просчитывать тактические ходы. Капитан внушал себе, что глупо пренебрегать возможностью отдыха, что не в его силах повлиять на события, происходящие снаружи. Наивная уловка не работала…

Отчаявшись уснуть, Капнин с горестным вздохом и кряхтением уселся по-турецки на коротком диванчике. Помял ладонью пухлое лицо. Отняв пятерню, наткнулся на своё отражение в окне, за которым царила тьма. Голова капитана формой напоминала электрическую лампочку. Выпуклый лоб, увеличенный ранней лысиной, вкупе с круглым затылком образовывали просторный купол. Физиономия от скул и ниже сужалась клином. Её выражение за счёт опущенных уголков глаз и вздёрнутых бровей было удивлённым. На фоне вдавленной переносицы нос выглядел пуговкой. Привычка кривить рот усиливала асимметрию лица. Усы, обязательный атрибут уважающего себя офицера, у Капнина подкачали. Реденькие, пегие, они были едва заметны.

Скоро сутки, как начальник штаба не видел командующего дивизией. Как угорелый метался тот по фронту – где верхом, где бегом, а когда прижимало, то и по-пластунски. Латал прорехи, тушил пожары. Таков был «modus operandi»[110] полковника Скоблина. За двадцать часов на связь с собственным штабом полковник выходил лишь дважды. Днём отбил короткую телеграмму из Александровской, а вечером с вестовым прислал записку из Нахичевани.

Капнина, приверженца академического подхода к военному делу, импровизации начдива злили. Но он знал, что переучивать Скоблина – занятие бессмысленное.

До сведения в дивизию Корниловские полки именовались группой. Формирование нуждалось в сильном командире. Планировалось, что им станет многоопытный генерал-майор Третьяков. Однако, даже будучи первопоходником, генерал не получил пропуска в касту корниловцев. А ударники не желали подчиняться варягу. Их каприз нарушал принцип единоначалия, но выражал дух «цветных» частей, претендовавших на роль преторианской гвардии[111]. Сигнал, посланный ударниками наверх, проигнорировать было невозможно. По внутренней иерархии Скоблин считался старшим корниловцем. То есть на командную вакансию он был кандидат номер один. Между штабом армии и ударниками возникла коллизия, которую легко могло урегулировать заявление Скоблина о неготовности руководить крупным соединением. Самоотвода не поступило. Двадцатипятилетний полковник отличался амбициозностью.

В ту пору корниловцы входили в состав 1-й пехотной дивизии, возглавляемой генералом Тимановским. Зная Колю Скоблина как облупленного, Железный Степаныч приставил к нему начальником штаба грамотного и хладнокровного офицера. Деловые качества Капнина известны были Тимановскому также не понаслышке. При назначении покойный Степаныч учитывал и возраст Скоблина. Капнин был старше полковника всего на четыре года, а представителям одного поколения, как известно, легче найти общий язык.

Мировая война застала артиллерийского поручика Капнина на старшем курсе Николаевской академии Генерального штаба. В связи с объявлением мобилизации он был откомандирован в свою часть. Участия в боевых действиях не принимал, а вот продолжить военное образование смог. По окончании ускоренного курса академии Капнина причислили к Генштабу. В Добрармию он вступил в августе 1918 года, успев захватить второй Кубанский поход. Служил на разных штабных должностях и везде зарекомендовал себя отменно.

Капнин был наслышан о бесшабашности Скоблина, но перед тем, что он увидел в первый день работы с корниловцами, меркли все байки о молодом полковнике.

В начале сентября ударники вели бои за овладение станцией Солнцево, очень важной в стратегическом отношении. Штаб корниловской группы располагался на соседней станции Ржава.

Вставший спозаранку Капнин готовился к оперативному совещанию. Через открытое окно к нему в комнату заглянул Скоблин. Лихо примятая красно-чёрная фуражечка держалась на затылке полковника непостижимым образом.

– Константин Львович, прогуляемся, – произнёс Скоблин с безмятежной интонацией и с хрустом впился зубами в сочный бок «белого налива».

Дисциплинированный Капнин вышел на улицу, гадая о намерениях полковника. Тот, хрупая яблочком, быстро шагал к стоявшему под парами маневровому паровозу. Подойдя, выбросил огрызок и по лесенке проворно вскарабкался в будку машиниста. Оттуда упрекнул стоявшего внизу капитана.

– Чего мешкаете, Константин Львович?!

Капнину ничего не оставалось, как последовать примеру начальства. Он предположил, что Скоблин хочет вести с паровоза наблюдение.

«Странно, – недоумевал капитан, – водокачка для этой цели куда предпочтительнее. А потом, как наблюдать без бинокля?»

Хмурый машинист дал свисток. Паровоз, пыхтя, тронулся вперёд. Закуривая папиросу, Скоблин как бы между прочим сообщил, что «прогулка» им предстоит до станции Солнцево. В пункт назначения господа офицеры не попали. Южнее станции шёл жаркий бой. Вдобавок были испорчены железнодорожные пути, ремонтом которых занималась команда бронепоезда «Витязь».

Пассажиры покинули локомотив и вдоль рельсов двинули к батарее, беглым огнём шпарившей по врагу. В эту минуту советская конница вознамерилась смять фланг наступающего корниловского батальона.

Скоблин резко прибавил шагу. Увидев скакавшего в тыл всадника, замахал ему руками. Глазастый солдат узнал полковника и повернул к нему. Скоблин немедленно его спе́шил, забрался в седло и помчался к цепям, азартно наддавая каблуками в брюхо лошади.

Оставшемуся в одиночестве генштабисту ничего не оставалось, как идти на батарею. Артиллерист по военной профессии, Капнин видел, что расчёты трёхдюймовок[112] работают молодецки. Не было ни малейших оснований вмешиваться в управление батареей. В роли же праздного зеваки начальник штаба чувствовал себя идиотом.