Лебединая песнь Доброволии. Том 1

– Оставьте… умираю… бо-ольно, – придя в сознание, простонал поручик.

Старик Манштейн, хрустя по снегу подмётками спиртовой кожи, вразвалку проковылял к раненому. Распахнул на нём шинель, задрал гимнастёрку на животе. Бережно вернув одежду на место, перекрестился.

– Не жилец. Две пули поймал. Печёнка разорвана и хребет перебит.

Раненый отошёл в мир иной спустя полчаса, более не приходя в себя.

Предотвращая угрозу обхода, Манштейн вынужденно растянул правый фланг. Маневр вызвал немедленную родительскую реакцию. Старый полковник расправил прокуренные до желтизны лохмы усов и многозначительно откашлялся, привлекая внимание к своей персоне.

– А я, Володя, сделал бы не так. Я бы загнул фланг.

Молодой Манштейн зыркнул на старика, не удостоив словом.

Вскоре из Чалтыря с трескучим тарахтением выползли два танка. Командир третьего Дроздовского приободрился – провисший фланг получил опору. Красная пехота замешкалась. Бронированные чудища, рыча и лязгая гусеницами, двигались вперёд. Их пулемёты щедро рассыпали свинцовый горох. Для того чтобы пустить в ход бортовую артиллерию, танкистам приходилось делать остановки. Цепи противника начали пятиться.

Жилистым кулаком Манштейн гвоздил воздух, подгоняя боевые машины.

– Вперёд, союзники! – из перекошенного рта рвались клубки пара.

Разгорячённый азартом полковник не чувствовал стужи. Казалось, минута-другая – и враг в панике побежит.

Подвела вчерашняя оттепель, расквасившая пашню под снегом. Утреннего похолодания не хватило, чтобы подморозить почву до нужной крепости. Танки забуксовали посреди поля, причём оба одновременно.

Манштейн приказал гаубицам перенести огонь на красные батареи. Нельзя было позволить им расстрелять обездвижившие машины. Громоздкие, тёмно-зелёные, на фоне белых снегов они превратились в идеальные мишени.

Старший Манштейн вновь покашлял и вставил ремарку:

– Я бы, Володя, сделал иначе…

У безрукого Манштейна глаза полыхнули от ярости. Срывая голос, он выпалил:

– Полковник Манштейн, потрудитесь за-мол-чать! Я вам здесь не Володя…

В ответ ветеран в три чётких приёма взял винтовку на караул:

– Так точно, господин командир.

Но молодой офицер уже отдавал распоряжение ординарцу:

– Отправить господина полковника по месту его службы!

Беда одна не ходит. Минуло четверть часа, и командир гаубичной батареи «обрадовал» известием, что у него вышли снаряды, и он вынужден сняться с позиции. Манштейну ничего не оставалось, как принять скверную новость к сведению.

Полковник напряжённо вслушивался в трескотню пулемётов на невидимом с КП[71] левом фланге. Там вела неравный бой с вражеской конницей офицерская рота.

При всей своей внешней нервозности Владимир Ман-штейн обладал завидной выдержкой. Он был уверен, что помощь придёт. У дроздовцев чувство взаимной выручки возводилось в абсолют. Каждый стрелок знал – товарищи его не бросят.

Поэтому артиллерия ушла, а пехота осталась лежать на снегу, развёрнутая в цепь. Красные не спешили подниматься в решающую атаку. Ждали прорыва своей кавалерии в тыл белых.

Батарея укороченной рысью[72] скакала через центр Чалтыря. Грохотали пустые зарядные ящики. У храма святого Амбарцума, где улица шла под уклон, дозорный завертелся на месте, вращая над головой саблей. Улыбка на мальчишеском лице вольнопёра растянулась до ушей. Он первым увидел подмогу.

Навстречу поднималась стройная колонна пехоты, впереди которой, слегка прихрамывая, широко шагал полковник Туркул с винтовкой на ремне. В первом Дроздовском полку все командиры в бою обязаны были иметь более серьёзное личное оружие, нежели наган.

По отмашке Туркула духовой оркестр грянул егерский марш. До встречи с батареей роты печатали шаг, как на параде. Артиллеристы, остановившись, без команды заорали «ура». Стрелковая колонна, тяжко топоча, перешла на бег.

Оставшийся позади полка оркестр не умолкал. Бодрые звуки старого марша давали знать Манштейну и его изнемогавшим от холода и усталости бойцам, что помощь близка. Бравурная музыка вплелась в смертельную какофонию боя, придавая происходящему фантасмагорический оттенок.

Меньше чем через час бой решился в пользу белых, далеко отбросивших врага. Преследования организовано не было в связи с отсутствием у дроздовцев конницы.

В третьем полку оказалось много раненых и обмороженных. Сильнее других подразделений пострадала офицерская рота. Будёновцы смяли её и жестоко посекли. Вырубить под корень не успели, подоспевшие пушки Туркула разметали их картечью.

Английские танкисты, повылезав из люков стальных «динозавров», аплодировали лихой контратаке «дроздов», которую умудрились запечатлеть на портативные «кодаки»[73]. Капитан Кокс шлёпал ладонью единственной руки по броне и показывал оттопыренный большой палец.

– Very good! Admirably! [74]

9

21–26 декабря 1919 годаЕкатеринодар – Пятигорск – Кисловодск – Батайск

Отстранённый от командования добровольцами генерал Врангель убыл на Кубань. Уязвлённое самолюбие щемило, но барон настроил себя на добросовестное выполнение нового поручения главкома. Формирование в сжатые сроки трёх конных корпусов представлялось задачей не просто сложной, а чертовски сложной, однако при правильном подходе выполнимой.

В Екатеринодаре Врангеля ждала обескураживающая новость. Оказалось, что аналогичное поручение по приказу того же Деникина уже вовсю исполняет генерал Шкуро. Он поднял сполох на Кубани и теперь колесит по станицам, собирает казачьи сходы, на которых произносит зажигательные речи, взывая к гордости и совести земляков. Шкуро сохранил популярность среди кубанцев, поэтому его деятельность, кажется, приносила определённые плоды.

В дубляже задачи барон усмотрел недоверие к себе. Ещё большую досаду вызвали закулисные манипуляции Ставки. Что мешало предупредить его о миссии Шкуро? И это не было простым канцелярским огрехом, демарш носил умышленный характер, Деникин прекрасно знал о негативном отношении Врангеля к пьянице и мародёру Шкуро. Тем не менее, главнокомандующий счёл возможным поставить на одну доску с отъявленным авантюристом генерала с безукоризненной репутацией, вчерашнего командарма.

Погружение в политическую ситуацию выявило детали прямо-таки омерзительные. В свите Шкуро обнаружились секретные агенты Ставки, некие братья Карташёвы. Объезжая станицы, они распространяли лживые слухи о том, что Врангель при помощи немцев готовит переворот с целью реставрации монархии. В инсинуациях явственно проглядывался почерк искушённого интригана Романовского.

Враждебную агитацию против барона подхватили самостийники Кубанской Рады, активизировавшиеся в связи с общим развалом.

При такой обстановке, не чувствуя должной поддержки штаба главкома, Врангель осознал непосильность возложенной на него задачи. Уклоняться от работы, впрочем, не счёл возможным. Внимательно изучив планы мобилизации и формирования кубанских и терских частей, дал необходимые инструкции командирам корпусов. По расчётам штабистов, Кубань в течение шести недель могла выставить до двадцати тысяч конницы. Перспективы на бумаге выглядели весьма обнадёживающе, но верилось в них с трудом.

На второй день стоянки в Екатеринодаре барона «осчастливил» визитом генерал Шкуро. Сбросив в коридоре вагона бурку и лохматую волчью папаху, кубанец буквально ворвался в салон. Миниатюрный, ладно скроенный, он двигался с пластичностью заправского танцора, мягкие чувяки[75] делали его походку бесшумной. На ходу подкручивая усы, гость тряхнул густой шевелюрой цвета перезревшей пшеницы. Высоколобое лицо Шкуро выглядело свежим, взор зеленоватых глаз был ясен. Последствия загульного пьянства белого партизана нивелировались молодостью и отменным здоровьем.

На левой стороне коричневой черкески Шкуро выше серебряных головок газырей красовался иностранный орден в виде золочёного креста, концы которого были раздвоены на манер ласточкиного хвоста.

После уважительного приветствия кубанец заговорил на нейтральную тему. Он избрал амплуа простачка, коим не являлся.

– Во! – коротким сильным пальцем ткнул в награду, – Его Величество английский король пожаловали. Орден Бани́ называется. А мне всё охота на первый слог вдарить. Орден Ба́ни! Так-то мне понятней. Ха-ха! Говорят, из наших, русских генералов, такой козырный орденок только у Барклая-де-Толли имелся. Ваше превосходительство, вы не в пример мне человек образованный, подскажите по старой дружбе… Взаправду мне теперь после фамилии «рыцарь-командор» полагается писать?

Врангель сухо предложил перейти к делу, объяснить, почему вместо того, чтобы идеологически подымать казачество, Шкуро начал самовольно формировать на Кубани нештатные части, назначать командиров. Гость, продолжая валять ваньку, принялся сетовать на несправедливо суровое к нему отношение барона.

– Опять не угодил Андрей Григорьич! Да я не в прете-ензи-ях! Сам знаю, что виноват! Грешен, люблю погулять и выпить. Каждому из нас палка нужна. Треснули б вы меня, ваше превосходительство, по башке, я б давно бросил дурковать. А то гляжу – командующий армией, наш Май, первый гуляет… Ну, думаю, нам, людям маленьким, сам Бог велел покуролесить…

Охваченный чувством неприязни, Врангель поспешил свернуть разговор. Короткая встреча укрепила его в мысли, что с такими вождями у создаваемой Кубанской армии будущего нет.

В тот же день барона навестил представитель Английской миссии генерал Кийз. Он не скрывал симпатий к кубанским самостийникам и произвёл впечатление человека, ловящего рыбу в мутной воде.

Вечером барон отправился в Пятигорск, где провёл переговоры с командующим войсками Северного Кавказа Эрдели и Терским атаманом Вдовенко. Генералами, помимо мер по укомплектованию терских частей, активно обсуждались наболевшие вопросы фронта и тыла.

Из череды бесед с казачьими верхами Кубани и Терека барон вынес твёрдое убеждение – казаки не верят в дееспособность генерала Деникина.

Двадцать четвёртого декабря Врангель выехал в Кисловодск. Проведённые там сутки он посвятил любимой супруге Ольге Михайловне, с которой встретил Сочельник.

По пути на фронт на станции Тихорецкая барон пообщался со своим преемником на посту командующего Кавказской армией генералом Покровским. Малочисленные войска Покровского с тяжёлыми боями отходили вдоль железной дороги Царицын – Великокняжеская.

Хмурым утром двадцать шестого декабря Врангель прибыл на станцию Батайск. Поезд главнокомандующего стоял у выходного семафора. В длинном штабном вагоне ярко светились все окна.

– Кипит работа! – пошутил генерал Шатилов, ближайший соратник барона, всегдашний его спутник.

Поглощённый сценарием предстоящей важной встречи, Врангель, не реагируя на ремарку, ускорил шаг. В дверях салона его охватило чувство, будто время остановило свой бег в ареале обитания руководства ВСЮР. Деникин и Романовский сидели на тех же местах, в тех же позах, что и шесть суток назад. Их бледные лица хранили прежние выражения – смесь трагизма и тщетно скрываемой растерянности. Генералы походили на восковые фигуры из знаменитого музея мадам Тюссо.

Таланты белогвардейских стратегов также не претерпели изменений, чего нельзя было сказать о ситуации на фронте. Если в прошлый раз планировалось встречное сражение на Новочеркасско-Ростовской позиции, звучали оптимистичные прогнозы, то ныне лихорадочно вырабатывались импровизации по спасению Ростова.

Вчера корпус Думенко вынудил донцов оставить свою столицу. Теперь логично было ожидать распространения красной конницы вдоль Дона в тыл добровольцам.

– Новочеркасск нужно во что бы то ни стало вернуть, – насупив чёрные лоскуты бровей, изрёк Деникин. – Прикажите генералу Мамантову исправить положение.

– Мамантова следует подкрепить. Ближе всех к нему – стоящие в Нахичевани корниловцы, – генштабист Романовский привычно конкретизировал мысль главкома.

– Да, но оттуда до Новочеркасска – тридцать вёрст, – усомнился Деникин, – пока они доберутся пешком, потеряем время, упустим инициативу.

– Лучшего варианта нет, – Романовский произнёс мягко, словно не констатировал факт, а предлагал альтернативу.

– Уф-фу-фу-фу, – завздыхал главнокомандующий, – что ж, распорядитесь, Иван Павлович. Велите полковнику Скоблину действовать моим именем. Мамантов строптив.

Романовский поднялся и быстро вышел. Сделав аккуратную пометку на карте, Деникин крутнул в пухлых пальцах карандаш, поднял воспалённые глаза на Врангеля с Шатиловым.

– Критическое положение, господа. Боюсь, Ростова нам не удержать. Стыдно, ведь мы добились превосходства над противником и в людях, и в технике…

Врангель отмолчался, приберегая для доклада аргументы по исправлению военной ситуации.

Массируя затёкшую от долгого сидения поясницу, в кабинет вернулся Романовский.

– Антон Иванович, – обеспокоенно обратился к Деникину, – полагаю необходимым вашему поезду перейти на станцию Тихорецкая.

– Преждевременно, – простецкое лицо главкома отвердело.

– Я настаиваю, ваше превосходительство, – тон начальника штаба стал учительски строг, благодаря чему диалог «олимпийцев» приобрёл театральность.

– Иван Павлович, ваша опека излишня. Уход моего поезда ударит по настроению войск. Вопрос исчерпан! Лучше послушаем Петра Николаевича. Вдруг он порадует нас хорошими новостями. Пожалуйста, сидя, Пётр Николаевич…

Прежде чем доложить о работе, проделанной в Екатеринодаре и Пятигорске, Врангель вручил главкому рапорт с описанием общей политической обстановки в казачьих областях.

– Рассчитывать на продолжение казаками борьбы, по моему мнению, трудно, – хорошо поставленным голосом, выразительно начал барон. – Казачья верхушка видит спасение в создании собственной власти, самостоятельной в вопросах внутренней и внешней политики. За главнокомандующим, – последовал корректный жест в сторону Деникина, – казакоманы предполагают оставить лишь оперативное руководство войсками. В этих условиях борьбу можно продолжать, опираясь исключительно на коренные русские силы. Поэтому особое значение приобретает удержание южных губерний Новороссии. Очаг борьбы надлежит перенести на запад. Главную базу срочно переместить в Одессу, куда начать переброску морем частей Добровольческого корпуса. Нам нужно достигнуть соглашение с поляками, которые, по имеющимся сведениям, скоро начнут масштабную войну с большевиками. Северо-Западная армия генерала Юденича переживает кризис, но при необходимой поддержке, в том числе офицерским кадром, коего у нас в избытке, её можно реанимировать. Таким образом, антибольшевистские силы образуют единый фронт от Балтийского моря до Чёрного, опирающийся на прочный тыл.

Пока Врангель говорил, Деникин не проронил ни слова и ни разу не взглянул на докладчика. Притворялся, будто внимательно читает рапорт, тогда как самого обуревали раздражённые мысли.

«Боже, как я устал от его прожектов… Опять эта заезженная пластинка… Одесса, Одесса! Разговор на эту тему уже был в Таганроге. Месяца не прошло! Все доводы «против» мною приводились… Как можно их игнорировать, находясь в здравом уме? Увод добровольцев повлечёт немедленное крушение всего фронта. И если корпус Кутепова с потерями ещё сможет пробиться к Новороссийскому порту, чтобы сесть там на пароходы, то на Кубани и Северном Кавказе останутся тысячи офицерских семей, военные училища, тыловые гарнизоны, больные, раненые, инвалиды, чиновники, другие сочувствующие нам элементы… Бросать людей на растерзание большевикам – преступно. На такую подлость я не пойду!»

Главком отложил документ в стопку других, продолжая молчать. Вид он имел предельно сосредоточенный, казалось, – вслушивается в уличные звуки, отмечая – ага, вот по-разбойничьи отчаянно свистнул паровоз… подняло галдёж вспугнутое вороньё… одышливо запыхтела машина, потащившая на юг состав с беженцами…

– Так вы, Пётр Николаевич, решительно отказываетесь командовать кубанцами? – Романовский задал вопрос, сути доклада не касавшийся.

Врангель отодвинулся вместе с массивным дубовым стулом, высвобождая колени длинных ног, упиравшихся в торец столешницы. Неудобная поза мешала сосредоточиться.

Его так и подмывало ответить вопросом на вопрос: «Вы меня не слушали, ваше превосходительство? Речь сейчас идёт о другом, о более важном».

Но, дабы «олимпийцы» не решили, что он виляет, барон выговорил с предельно отчётливой артикуляцией:

– Да, отказываюсь. При настоящей обстановке я не в состоянии что-либо изменить на Кубани. Ведущиеся против меня с разных сторон интриги сделали моё имя одиозным среди казачества.

После короткой паузы он заявил, что не может в столь трудные дни сидеть сложа руки и готов выполнять любую задачу в тылу.

– В частности, считаю своим долгом вновь обратить ваше внимание на необходимость укрепления района порта Новороссийск.

– Ну, нет! – выпав из прострации, Деникин бурно запротестовал. – Начав теперь же укреплять Новороссийск, мы тем самым признаем возможность поражения на Дону. Морально это недопустимо.

По возбуждённой интонации хозяина кабинета Врангель понял, что возражать бесполезно.

– Хочу спросить вас, Пётр Николаевич, – Романовский воткнул в барона немигающий льдистый взгляд, – к кому относите вы слова об интригах? Если ко мне, то не откажите подтвердить это в присутствии главнокомандующего.

На кого-то другого, более слабого духом, подобный приём, несомненно, оказал бы гипнотическое воздействие. Только не на Врангеля, обладавшего завидным самообладанием.

– Ежели бы я хотел назвать вас, то сделал бы это прямо, – сухие губы барона скривились в сардонической усмешке. – Удивлён, что вы усомнились в моём прямодушии. Я не знаю и знать не хочу, кто занимается интригами! – здесь Врангель позволил себе в допустимых пределах повысить голос. – Одно мне известно определенно – интриги против меня плетутся уже давно.

Ответной реплики от генерала Романовского не последовало.

Деникин встал и протянул барону руку, давая понять – аудиенция окончена. Из-за стола главком не вышел, для рукопожатия Врангелю нужно было сделать несколько шагов навстречу. Он ограничился тем, что церемонно откланялся. Затем направился к выходу.

– Ваше превосходительство! – окликнул его главком.

Врангель порывисто обернулся, ожидая упрёка за свою выходку.

– Я буду вести борьбу за Россию на данном театре до тех пор, пока это возможно, – отчеканил Деникин.

Спустя час, когда барон в своём вагоне, мысленно препарируя встречу с Деникиным, упрекал себя за излишнюю горячность, поезд главнокомандующего ВСЮР плавно тронулся с первого пути.

– Ненадолго хватило форсу. Я так и думал, что это спектакль, – улыбнулся Шатилов.

Ироничное настроение, утром овладевшее генералом, не отпускало его.

Врангель, напротив, всё больше мрачнел:

– Скверно, что они бросили Ростов на Кутепова. Если оборона затрещит в нескольких местах, у него не хватит ума эвакуировать город параллельно с отводом войск.

– У нас с тобой, Пётр Николаевич, нет права вмешиваться в происходящее. Наш статус – «состоящие в резерве».

– Как ни прискорбно признавать, Павлуша, но ты прав.

Беседу генералов прервал адъютант, принесший тревожные сведения с фронта.

10

26 декабря 1919 годаНахичевань-на-Дону – станица Александровская

Ранним утром Корниловская дивизия выступила из Нахичевани. Накануне конница Думенко с налёта захватила столицу области Войска Донского. Теперь ударникам предстояло оказать содействие казакам, которые якобы вознамерились отбивать свой Новочеркасск. Боеспособность казачьих частей вызывала сомнение, поэтому командование корниловцев не видело смысла в контрударе, выглядевшем авантюрой. Но приказ на войне свят, и в назначенный час началось движение полков. Тем более, что после нескольких дней нахождения в резерве ударники считались хорошо отдохнувшими.

Офицерская рота первого полка была назначена в арьергард. Белов приказал взводным тщательно проверить у подчинённых состояние ног и обуви.

– Хоть самолично, господа, мотайте портянки гимназистам-реалистам, но чтоб ни один очкарик у меня не обезножел!

– Ваши шуточки дурно пахнут, господин капитан, – насупился Каюм.

Ему поддакнул командир третьего взвода поручик Бухтояров, саженного роста детина, стриженный под горшок.

Зато Маштакова казарменный юмор не уязвил. Судя по его реакции, он и не таких пассажей удостаивался.

Штабс-капитан к поручению отнёсся добросовестно. Тем более, что сыскался активный помощник. Пулемётчик Морозов агитировал молодёжь переобуваться в английские ботинки с обмотками.

– Обмоточка легче голенища, нога под ней дышит, а значит, и устаёт меньше. Обмотка не допускает вывихов, удары смягчает. Завтра, господа новообращённые ударники, поползёте вы по-пластунски в сапогах, начерпаете снега за оба голенища, ноги промочите, заболеете. А в обмотках вам такие напасти не грозят. Или в распутицу – увяз в грязи, дёрнул ногу посильней и сапог в чернозёме оставил. А ботинок зашнурован, он на ноге, как влитой. В холодную пору обмоточки лучше всякого компресса согревают. Полюбуйтесь, какими гостинцами нас тётушка Антанта с барского плеча одарила. Шикардо́с!

Морозов разорвал бумажную упаковку, на которой типографским способом были напечатаны две рыжие симпатичные лисички. Извлёк пару плотных рулонов горчичного цвета.

Для наглядности водрузив ногу на табурет, пулемётчик снизу-вверх стал медленно наматывать обмотку. Первый виток, самый тугой, захватил верхнюю часть ботинка. Затем шерстяная полоса забинтовала икру, последние витки её легли под коленом. Треугольный конец ленты имел два шнурка. Крепко их завязав, Морозов спрятал получившийся бантик за верхний край обмотки.

– Красота! – притопнул ногой, обутой на заморский манер. – Шикардос!

Несмотря на все старания, адепта пулемётчик обрёл единственного, и то в лице своего второго номера. Курскому добровольцу Арсению по метрике[76] было семнадцать лет, но выглядел он гораздо старше. Заклятый второгодник вымахал под потолок, его вороным усищам мог позавидовать унтер сверхсрочной службы.

Арсений с упоением впитывал армейские повадки. За неполные два месяца сросся с обмундированием. Гимнастёрка на добровольце укороченная, с «дутыми» нагрудными карманами, а галифе широченные, как бредень. Серая шинель пошита на заказ из улучшенного солдатского сукна. Низенькая кубанка чёрного каракуля закинута на маковку, предоставляя окружающим возможность полюбоваться причёской «а la coc». В кармашке одного из ремней двуплечной портупеи спрятан свисток, имелся у «курского соловья» и специальный шнурок для его подвязки. На другом ремне портупеи висел плоский электрический фонарик. Из револьверной кобуры торчала рубчатая рукоять самовзвода[77], от которой к поясу тянулся плетёный ремешок. Прежде у него ещё планшетная сумка с компасом на боку висела, но штабс-капитан Морозов приказал её снять.

– Баловство. Нацепите лучше лишний подсумок, комбатант[78].

Аляповатые корниловские шевроны у добровольца пристрочены идеально – ни морщинки. Подражая идейным ударникам, недоросль намертво вшил чёрно-красные погоны, лишив себя тем самым искуса сорвать их при угрозе пленения.

Военные франты в бою любят «подтягивать голенища», но Арсений попался не из робких. Дебютировал под огнём достойно. Правда, серьёзных переделок ему пока не досталось.

Комплект обмоток фирмы «Fox» сунул в вещмешок вольноопределяющийся Кудимов.

– Сгодятся, – пробасил, по-нижегородски окая.

Неожиданную смекалку по части обуви проявил прапорщик Кипарисов. Бывший семинарист, как всегда, соригинальничал. На брошенных складах каждый брал, что ему по душе. Кипарисову приглянулась связка лаптей. И теперь он нацепил лыковые плетёнки поверх сапог.

Упреждая вопрос взводного, вперившего недоуменный взгляд на ноги подчинённого, прапорщик защипнул в горсть бородёнку и пояснил, покашливая:

– Они…кх-кх… выполняют функцию галош.

Маштаков пожал плечами:

– Воля ваша. Не на строевой смотр выходим.

На Кипарисова глядя, ещё несколько добровольцев из новеньких натянули лапти на сапоги. Солдатская наука Морозова им показалась мудрёной, а хитроумие поповича – вполне подходящим.

Отмахать тридцать вёрст за один переход – задача не из лёгких. Ударники давно не совершали марафонов. Через Донбасс отступали с комфортом – по железной дороге, в связи с чем ротный не раз помянул эшелонную войну начала года.

– Будто время вспять повернулось. Снова зима и места те же самые!

Маштаков в Нахичевани усердно лечил ноги. Смазывал постным маслом болячки и потёртости. По вечерам согревал воду, мозоли отмачивал в тазу. Две ночи кряду посчастливилось ему спать, разувшись. Купил на толкучке носки из козьей шерсти. Грязное вонючее рваньё выбросил. Натянув тёплые длинные носочки, любовно намотал поверх их байковые портянки, тоже новёхонькие. Ноги нежились в сапогах, как в материнской утробе. Штабс-капитан блаженно пошевелил пальцами, на которых удалось остричь уродливые ногти, норовившие врасти в мясо.