Женщины

– Возможно.

Разве для этого Фрэнки приехала во Вьетнам? Чтобы смотреть, как умирают совсем молодые парни?

– Сегодня мы спасем многих, Фрэнк. Но не всех. Мы не можем спасти всех.

– Он не должен умирать один.

– Иди, Фрэнк. Будь ему сестрой, женой и матерью.

– Но…

– Просто держи его за руку. Иногда это все, что мы можем сделать. А потом возвращайся сюда…

«Когда он умрет», – хотела добавить Этель. Фрэнки зашла за ширму и ощутила, как тело налилось свинцом. Этот солдат – мальчик – был совсем плох. Она увидела, что он плачет.

Фрэнки осторожно приблизилась к нему, посмотрела имя и звание.

– Рядовой Фурнетт, – сказала она.

Внезапно стало тихо – по крайней мере, ей так показалось. Ни гула вертолетов, ни криков медсестер – Фрэнки слышала только тяжелое, булькающее дыхание солдата.

Она отвела взгляд от ужасной зияющей раны, из которой сочилась кровь и торчали гладкие кишки.

Она подошла еще ближе и взяла его холодную руку.

– Рядовой Фурнетт, – сказала она снова. – Я Фрэнки Макграт.

Он медленно моргнул. Слезы текли по его лицу, смешиваясь с грязью и кровью.

– Вы не видели Стиво? Рядового Гранта. Я должен был присматривать за ним. Он приехал сюда два дня назад. Наши мамы работают в одном салоне. На Батон-Руж.

– Я его видела, – с трудом сказала Фрэнки, в горле стоял ком. – С ним все хорошо. Он спрашивал о тебе.

Рядовой Фурнетт слабо улыбнулся.

– У меня… что-то болит, мэм. Укол перестал действовать. Черт, мне бы холодного пива. – Его начало трясти. Рука обмякла и еще сильнее похолодела. – Мэм.

– Да?

Повисло молчание, затем он снова заговорил:

– Надо было сказать… – Он тяжело захрипел. Изо рта потекла кровь. – Сказать, что люблю ее.

– Скажешь после операции. Как только тебя подлатают. Я помогу написать письмо.

– Я… – Он замолчал, вздрогнул и закрыл глаза.

Его пальцы разжались. Только что он был здесь, держал ее за руку, говорил о том, что не успел сделать, и вот его уже нет.

Массовый поток пострадавших. Или МАСПОТ – так они называли тот ужас, что случился сегодня. Видимо, после недавнего пополнения войск это стало происходить так часто, что на полную фразу просто не хватало времени.

Фрэнки стояла в углу ангара. После девяти часов службы она была совершенно вымотана, новые ботинки стерли ноги в кровь, но боль была ничто в сравнении со стыдом, который она испытывала.

С чего вдруг она решила, что здесь ей самое место? Чем она может помочь тяжело раненным солдатам? Толку от нее не больше, чем от обычной леденцовой леди[12].

Весь вечер она трясущимися руками разрезала футболки, жилеты и штаны, смотрела на раны, о которых раньше даже не слышала. В ушах до сих пор стояли крики пациентов, хотя в палате уже давно никого не было.

Пострадавшие, напомнила она себе. В обычной жизни они были пациентами, здесь – пострадавшими. В армии было полно всяких терминов – например, обычная жизнь. Так называли то, что осталось позади.

Фрэнки тяжело вздохнула, услышав чьи-то шаги, – это была Этель, которая решила ее проведать.

– Полная задница, – сказала Этель, зажигая сигарету. – Не бойся, такое бывает не каждый день, слава богу.

Фрэнки мысленно кивнула. На самом деле она просто стояла и смотрела в пустоту.

– Как ты, Фрэнк? – Этель обняла ее.

– Никак, – только и смогла произнести она.

– К такому нельзя подготовиться. Но хуже всего, что ты привыкаешь. Пойдем.

Придерживая Фрэнки за плечи, Этель вела ее по лагерю. Фрэнки чувствовала каждую новую мозоль. На улице стоял металлический запах крови. В ночной темноте было совсем не видно дороги.

В столовой сидели двое мужчин – пили кофе в части для солдат. Когда Фрэнки подошла к клубу, она почувствовала запах дыма, пробивающийся через занавеску на входе. Внутри играла музыка, которая напоминала о доме. «Я хочу держать тебя за руку-у-у»[13].

Где-то вдалеке слышался шепот волн. Этот звук притягивал к себе, словно песня сирены, взывал к воспоминаниям юности. Вечер, они с Финли гоняют на великах, свобода, руки в стороны, над головой звезды.

Финли. Весь день он словно был рядом, Фрэнки видела его в каждом солдате, которого держала за руку.

Она оставила Этель позади и пошла вдоль забора с острыми шипами колючей проволоки.

Перед ней открылось море. Серебряный блеск, движение волн, соленый воздух – все это было знакомо с детства и потому напоминало о доме. На пляже она села на песок и закрыла глаза.

Фрэнки чувствовала запах соли, ощущала ее на языке. Море? Нет.

Это были слезы.

– Одной сюда лучше не ходить. Не все солдаты джентльмены, – сказала Этель, садясь рядом.

– Добавлю в свой список ошибок.

– Будь осторожна. Все мужчины здесь только и делают, что врут и мрут.

Фрэнки не знала, что ответить.

– Ну. Выкладывай, – сказала Этель.

– Что? – Фрэнки вытерла глаза и посмотрела на нее.

– Ты грустишь из-за мальчиков, которых мы потеряли, или из-за того, что ты хреновая медсестра?

– И то и другое.

– Значит, у тебя есть все, что нужно. Мы все прошли через это. В обычной жизни медсестры – люди второго сорта. Ах да, как и все женщины. Мужчины ограничивают нас, одевают в девственно-белый, говорят, что врачи – боги. А самое страшное – мы в это верим.

– А здесь врачи разве не боги?

– Ну конечно, боги. Только спроси их. – Этель достала из кармана пачку сигарет и протянула Фрэнки.

Фрэнки взяла сигарету. Раньше она не пробовала курить, но сейчас хотелось унять дрожь в руках и избавиться от запаха крови.

– Зачем ты приехала сюда? – спросила Этель.

– Теперь это неважно. Я сделала глупость. – Она повернулась к Этель: – А почему ты оказалась здесь?

– Тебе покороче или в подробностях? После того как я обучилась сестринскому делу, я хотела пойти по стопам отца и стать ветеринаром. Но во Вьетнам поехал человек, которого я любила, так я и оказалась здесь. Если коротко, я просто поехала за ним. – Ее голос стал мягче. – Его звали Джордж. Ради одной его улыбки я была готова на все.

– И он…

– Умер. А у тебя что?

– Мой брат тоже здесь умер. И… я хотела как-то помочь, принести пользу. – Это прозвучало так наивно, что Фрэнки замолчала.

– Мы все этого хотим, Фрэнк. Поэтому я подписала второй годовой контракт.

В обычной жизни, когда Фрэнки рассказывала друзьям, что надеется принести пользу стране, дать семье повод для гордости, все только закатывали глаза и махали рукой – это, мол, бессмысленный пафос, но здесь, сидя рядом с девушкой, которую она едва знала, Фрэнки снова испытала гордость за то, что вступила в армию.

– Мне очень жаль твоего Джорджа, – сказала Фрэнки.

– Он был настоящим красавчиком, мой Джордж. – Этель вздохнула. – Сначала я ненавидела себя за то, что приехала и все равно его потеряла, но в итоге смирилась и теперь рада, что осталась здесь. Вьетнам делает тебя сильнее и лучше, Фрэнк. Когда я вернусь в Вирджинию на ферму отца, я снова пойду в ветеринарное училище, теперь меня ничто не остановит. Я хочу всего этого, Фрэнк. Мужа, ребенка, работу. Длинную счастливую жизнь, которая закончится, когда я уже не смогу вылезти из кресла-качалки, но вокруг будут дети, животные и друзья. Здесь ты поймешь, чего на самом деле хочешь от жизни. Это я обещаю.

– Спасибо, Этель.

– Ладно, хватит разводить сопли. Ты пьешь, Фрэнк?

Фрэнки не знала, что ответить. В колледже она ходила на вечеринки, там все, что она пила, – пара стаканов пива, а здесь она в первый же день выдула две стопки виски, но ведь она хорошая девушка, которая всегда играет по правилам. В декабре ей исполнился двадцать один год – возраст, с которого по законам Калифорнии разрешен алкоголь, – но после смерти Финли и ужасных новогодних каникул она не стала праздновать свой день рождения.

– Пью.

– Алкоголя тут полно, – сказала Этель. – Смотри в оба. И мой тебе совет – будь осторожна. Я не пью, но и не осуждаю. Живи здесь и сейчас. Делай что хочешь, если это поможет пережить ночь.

Этель встала и протянула Фрэнки руку:

– Давай, поднимайся, лейтенант, отряхнись и приведи себя в порядок, сейчас мы набьем животы, а потом хорошенько оттянемся в клубе. Ты только что пережила свой первый МАСПОТ.

Фрэнки впервые видела, чтобы человек ел так быстро. Этель походила на гиену, которая глотает добычу, видя, как приближаются хищники.

Наконец Этель отодвинула пустую тарелку и сказала:

– Я хочу танцевать. Пойдем?

Фрэнки посмотрела на недоеденный солсбери-стейк с коричневым соусом[14] и переваренной зеленой фасолью. И зачем она съела так много пюре?

– Танцевать?

Какие могут быть танцы? В животе бурлило. Она никак не могла переварить ни ужасов, которые видела, ни свою никчемность. Ей было стыдно и плохо. Она поднялась со стула.

В столовой было полно солдат в перепачканной кровью форме. Она удивилась, как громко они болтают и как много смеются. Она не понимала, как человек, прошедший через МАСПОТ, может так быстро о нем забыть.

Они с Этель вышли из столовой. Проходя мимо сцены, Этель рассказала о рождественском концерте в Кути, когда войска развлекал сам Боб Хоуп[15].

– Я отправила фотографию с Хоупом отцу. Он повесил ее в амбаре и теперь всем рассказывает, что его дочка спасает жизни…

Фрэнки не слушала. Ей хотелось побыть одной. Она начала сворачивать к бараку. Этель схватила ее за руку, словно прочитав мысли:

– Погоди, Фрэнк.

Когда они подошли к клубу, Этель отодвинула занавеску, и бряцанье бусин заполнило тишину между песнями.

Внутри было ни сесть ни встать – столько набилось народу. Мужчины, сгрудившись в небольшие компании, курили, разговаривали и пили. На полу валялся выпуск «Звезд и полос»[16], на первой полосе – заголовок: «Линия Макнамары укреплена вдоль ДМЗ». Воздух был серым от дыма.

Как они могут стоять здесь, курить и пить, будто ничего не случилось? У кого-то на волосах еще осталась кровь.

– Ого, Фрэнк. Ты дышишь как арабский скакун. Танцев не будет, я поняла. Пойдем. – Этель схватила две холодные банки кока-колы и направилась к выходу.

– Эй, красотки, не уходите! – крикнул кто-то из толпы.

– Вы что, обиделись?

– Я даже штаны надену. Возвращайтесь.

Обогнув туалеты и пустые душевые кабинки, девушки подошли к баракам.

Этель открыла дверь и почти силой заставила Фрэнки подняться в темную, сырую и вонючую комнату.

Она включила свет и, взяв Фрэнки за плечи, посадила на койку.

– Я вся пропахла кровью, – сказала Фрэнки.

– Да и выглядишь так себе. Тут всегда так.

– Мне нужно в душ.

Этель протянула ей банку колы. Так они и сидели бок о бок, плечом к плечу.

Фрэнки посмотрела на фотографии фермы и лошадей над койкой Этель и ощутила легкий укол грусти.

– Мы с братом как-то раз катались на лошадях. Мне очень понравилось.

– Первая лошадь у меня появилась в четыре. Каурый Честер, – сказала Этель. – Мама запрягала Честера, сажала меня на спину, и мы катались по саду. Я до сих пор об этом вспоминаю.

– Она…

– Умерла. Рак груди. Только не надо меня жалеть. Давай без соплей. Сколько тебе лет, Фрэнк?

– Двадцать один.

Этель мотнула головой и присвистнула:

– Двадцать один. Черт, уже и не помню, когда это было. Мне двадцать пять.

– Ого, – сказала Фрэнки.

– Думала, больше? Здесь год идет за десять, Фрэнк. А это мой второй контракт. К концу службы у меня сядет зрение и вырастут волосы на подбородке, вот увидишь. – Этель зажгла сигарету.

Комнату окутал сизый дым, Фрэнки вспомнила маму, и ей стало чуть легче.

– А где Барб?

– Сегодня привезли мальчика из ее города. Поджаренный, как цыпленок в масле. Тяжелый случай. Уж поверь, она от него не отходит.

– Цыпленок в масле?

– Весь в ожогах. Знаю-знаю, сравнение так себе. Но ты быстро привыкнешь, Фрэнк. Мы смеемся, чтобы не плакать.

Фрэнки едва ли могла это понять.

– Кажется, я не нравлюсь Барб, – сказала Фрэнки. – Не могу ее винить.

– Дело не в тебе, Фрэнк. Барб пришлось нелегко.

– Почему?

Этель удивленно посмотрела на нее:

– Ты же заметила, какого она цвета?

Фрэнки покраснела. В школе Святой Бернадетты чернокожие девочки не учились, они не ходили в церковь Святого Михаила и не жили на бульваре Оушен. Ни в женском клубе, ни в колледже она их тоже не видела. Почему?

– Да, но…

– Но все, Фрэнк. Давай остановимся на том, что Барб сильно устает, и закроем тему. Она одна из лучших операционных медсестер на свете. – Этель обняла Фрэнки. – Слушай, я хорошо понимаю, что ты чувствуешь. Мы все через это прошли. Ты думаешь, что облажалась, приехав сюда, думаешь, тебе здесь не место. Но послушай меня, девочка. Неважно, где ты родилась, в какой семье выросла и в какого бога веришь. Если ты здесь, ты с нами, а мы с тобой.

Фрэнки легла на койку, волосы были еще влажные после едва теплого душа. Она лежала и смотрела в потолок. Прошло несколько часов, но она так и не заснула.

Боль пульсировала в стертых до пузырей ногах. Мерный храп Барб, словно шум океанских волн, заполнял собой всю комнату. Где-то вдалеке слышались выстрелы. Этель ворочалась во сне, и ее кровать жутко скрипела.

В голове Фрэнки, как в калейдоскопе, мелькали ужасные картинки. Оторванные конечности, пустые взгляды, целые реки крови и множество зияющих ран. Молодой солдат кричит и зовет маму.

Ей нужно в туалет. Может, разбудить кого-то из соседок, чтобы не идти одной?

Нет. Уж точно не после такого дня.

Она откинула одеяло, выбралась из постели.

На полу что-то зашуршало, но ей было все равно. Что такое крысы после сегодняшнего дня?

Она натянула форму, сунула ноги в ботинки и тут же снова почувствовала каждую мозоль.

В лагере было тихо. Лишь вдалеке слышались отдельные выстрелы, где-то жужжал двигатель (а может, генератор) и очень тихо играла музыка. Наверное, кто-то слушал радио.

Она знала, что выходить одной опасно. «Не все солдаты джентльмены», – сказала Этель, напомнив Фрэнки, что армия не так уж отличается от обычной жизни.

И все же. В бараке было нечем дышать, заснуть не получалось, а переполненный мочевой пузырь не давал покоя. Ужасные картинки все еще мелькали перед глазами, от жары болела голова.

Спустившись по ступенькам, она пошла в сторону туалетов. Слева в металлической бочке полыхало пламя, рядом темная фигура бросала что-то в огонь. Вонь была жуткой.

Через траншею тянулась узкая дощатая дорожка, обвитая колючей проволокой с обеих сторон. Фрэнки прошла по импровизированному мостику и забежала в женские туалеты.

Когда она вышла, в воздухе пахло табачным дымом. Она остановилась.

В конусе оранжево-золотого света возле фонарного столба стоял какой-то мужчина и курил.

Она быстро отвернулась, но под ногами что-то хрустнуло. Мужчина повернулся на звук.

Костолом. Джейми.

В мерцающем свете его красивое лицо выглядело устрашающе, даже улыбка его не смягчила.

– Простите. Я не хотела вас тревожить, – сказала она. – Я пойду…

– Нет, подожди… пожалуйста.

Фрэнки прикусила губу, вспомнив предупреждение Этель. Место было укромное и безлюдное. Она бросила взгляд на свой безопасный барак.

– Не бойся, Макграт. – Он вытянул руку. Фрэнки увидела, что она трясется. – Кто бы мог подумать – у хирурга трясутся руки.

Фрэнки подошла ближе, но все еще была настороже.

– Я сейчас не в лучшей форме, – сказал он.

Фрэнки не знала, что на это ответить.

– Сегодня привезли моего школьного друга. Мы вместе играли в футбол. Он сказал: Спаси меня, Джей-Си. – Его голос дрогнул. – Меня так не называли уже много лет. И я его не спас.

Фрэнки могла бы прочитать пустую, церемонную речь, которую слышала на похоронах Финли. Но вместо этого она сказала:

– Вы были с ним, когда он умирал. И можете сказать семье, что он был не один. Это будет много значить для его родных, поверьте. Мой брат здесь умер, назад мы получили только ботинки другого солдата.

Какое-то время Джейми просто смотрел на нее, будто удивился тому, что она сказала.

– Ладно, Макграт. Уже поздно. Я провожу тебя до барака.

Он приблизился, и они пошли вместе. У дощатого мостика он пропустил ее вперед, а перед дверью в барак остановился.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что просто была рядом. Иногда, чтобы спасти человека, нужно совсем немного.

Он натянуто улыбнулся и ушел.

Глава седьмая

Следующим утром, когда Фрэнки проснулась, ни Этель, ни Барб в комнате не было. Она быстро собралась и ровно в восемь ноль-ноль стояла у кабинета майора.

– Лейтенант Макграт, – доложила она.

– Слышала, в неотложке от вас было не больше пользы, чем от тиары на голове, – сказала майор и открыла бежевую папку. – Сестринское дело в каком-то женском католическом колледже, почти никакого опыта в больнице и юный возраст в придачу. – Она посмотрела на Фрэнки сквозь очки в черной роговой оправе. – Что вы здесь забыли, лейтенант?

– Мой брат…

– Неважно. Мне все равно. Но не дай бог вы здесь, чтобы увидеть брата.– Майор Голдштейн подвинула очки к переносице.– Флот и ВВС не принимают таких, как вы. Они берут только опытных медсестер. – Она захлопнула папку и вздохнула. – В любом случае вы уже здесь. Без знаний и опыта, но здесь. Я назначила вас в неврологию. Ночная смена. Посмотрим, как вы справитесь там.

– Я сделаю все возможное.

– Ага. Добро пожаловать в Тридцать шестой, лейтенант Макграт. Проявите себя.

Неврология располагалась в ангаре рядом с операционным отделением. Это светлое куполообразное помещение почти все было заставлено механическими кроватями «Страйкер». Раньше Фрэнки таких не видела, но в школе и на курсах военной подготовки о них кое-что рассказывали: это специальные кровати для парализованных больных, для пациентов с переломами таза, ожогами и для всех, у кого движения сильно затруднены. Два ряда кроватей разделял широкий проход. По стенам тянулись металлические трубки, с которых свисали капельницы. Рядом с каждой койкой стояла целая куча разного оборудования: аппараты искусственной вентиляции легких, охлаждающие одеяла, мониторы. Почти всю эту технику Фрэнки видела впервые в жизни. С потолка ярко светили лампы. Слышался мерный шепот аппаратов ИВЛ и попискивание мониторов ЭКГ.

В углу за столом сидел пожилой мужчина в выцветшей форме, он что-то сосредоточенно писал. Единственным военным (на ногах) был санитар, он проверял пациента в дальнем конце палаты.

Фрэнки выпрямилась, попытавшись держаться увереннее, чем чувствовала себя на самом деле.

– Младший лейтенант Макграт прибыла, сэр.

Мужчина посмотрел на нее. Фрэнки никогда не видела таких усталых глаз. Все лицо в рытвинах от оспин, за обвисшими щеками не разглядеть подбородка.

– Фрэнсис, так?

– Фрэнки, сэр.

– Капитан Тэд Смит. Врач. Фрэнки, расскажите, где вы работали, какой у вас опыт.

– Я окончила колледж. И… немного поработала в местной больнице.

– Что ж, – он поднялся, – пойдемте со мной.

Капитан остановился у первой кровати. На ней лежал молодой вьетнамец. Голова забинтована, на белой ткани проступило красное пятно.

– Он вьетнамец, – с удивлением заметила Фрэнки.

– К нам иногда привозят местных, – сказал капитан Смит. – Да, кстати, здесь лежат только пациенты с черепно-мозговыми. У большинства нет зрачкового рефлекса. Знаете, что это?

Еще до того, как Фрэнки ответила, капитан достал из нагрудного кармана маленький фонарик и посветил в глаза пациента.

– Видите? Никакой реакции. Расширенные и неподвижные. Запишите это в его карту, рядом поставьте дату и время.

Он показал ей, где делать пометки, вручил фонарик и повел дальше – от одного американского солдата к другому. Они, совершенно голые, лежали под тонкими простынями и смотрели в пустоту, почти все были подключены к аппаратам искусственной вентиляции легких. В палате находилось еще несколько вьетнамцев.

– Этот угодил под работающий ротор, – сказал капитан Смит, остановившись у кровати мужчины без руки и с перемотанной головой.

На последней койке лежал чернокожий парень, за бинтами лица не было видно. Он корчился и бормотал что-то невнятное.

– Он не в коме, но и не в полном сознании. Шансы на восстановление есть. Не многие могут этим похвастаться. Мы можем спасти их тело, но не жизнь.

Фрэнки смотрела на ряды кроватей, на целое море белых простыней, железок, аппаратуры и беспомощных тел. Каждый чей-то сын, брат или муж.

– Мы следим за их состоянием, меняем повязки и поддерживаем дыхание, пока их не осмотрит невролог из Третьего полевого госпиталя. Со временем вы научитесь замечать малейшие изменения в их состоянии. Но в эвакогоспитале пациенты надолго не задерживаются.

– Они нас слышат?

– Хороший вопрос, Фрэнки. Думаю, да. По крайней мере, надеюсь. Вы умеете ставить капельницы?

– В теории, сэр. – Она почувствовала, как неопытность алой буквой проступила на ее форме.

– Не переживайте, Фрэнки. Главное, у вас есть сердце. Остальному я научу.

14 апреля 1967 г.

Дорогие мама и папа,

Привет из Тридцать шестого эвакогоспиталя! Простите, что так долго не писала. Здесь жизнь бежит в бешеном темпе. Большую часть времени я либо напугана, либо измотана. Как только голова касается подушки, я тут же засыпаю. Оказывается, если сильно устать, можно уснуть в любом месте и в любом положении. Сейчас я набираюсь опыта, которого у меня, мягко говоря, не было. Я работаю в неврологии и провожу тут почти все время.

Я уже многому научилась! Каждую смену я проверяю у пациентов реакцию зрачков – свечу им в глаза ярким фонариком и записываю любые изменения, – меняю повязки, обрабатываю раны, слежу за аппаратами ИВЛ, ставлю капельницы, переворачиваю парализованных пациентов каждые несколько часов, а еще тыкаю или щипаю их, проверяя чувствительность. Наверное, звучит не очень привлекательно. И, мама, тебе бы точно не понравилось то, как я сейчас выгляжу, но я набираюсь опыта. Хотя и медленно.

У меня теперь есть две подруги. Этель Флинт – медсестра неотложной помощи из Вирджинии, а Барб Джонсон – операционная медсестра из Джорджии. Они помогают мне не сойти с ума. Мой начальник капитан Смит тоже замечательный. Он приехал из маленького города, что неподалеку от Канзас-Сити. Тебе бы он очень понравился, пап. Он коллекционирует часы и обожает нарды.

Я очень скучаю. Пишите, что вообще происходит в мире. Из газет здесь только «Звезды и полосы», а еще радио Вооруженных сил США. Мы даже о последнем скандале Бёртона и Тейлор ничего не знаем. Очень жду письма!

С любовью,

Фрэнки

Неврологическое отделение с его относительной тишиной стало для Фрэнки идеальным местом, чтобы набраться опыта. Здесь она была спокойна и сконцентрирована, она не боялась обо всем спрашивать капитана Смита, и вместе с практикой пришла уверенность. Чрезвычайных ситуаций в неврологии почти не случалось, а обо всех тяжелых ранах успевали позаботиться в операционном отделении. Почти все пациенты находились в коме, большинству из них нужно было менять повязки. В такой тишине у Фрэнки было время подумать, все осмыслить, перечитать собственные записи в карте пациента. Главной задачей их отделения было стабилизировать состояние пострадавших, чтобы потом переправить их в полевой госпиталь. Серьезнее всего Фрэнки относилась к обезболиванию. Никто из пациентов не мог пожаловаться, что испытывает боль, поэтому она с особой внимательностью оценивала их состояние.

На первый взгляд парни в отделении были просто телами, застрявшими между жизнью и смертью. Мало у кого проявлялась реакция на внешние раздражители, но по мере того, как Фрэнки за ними ухаживала, она все яснее видела перед собой людей, которые надеялись на что-то большее. Каждый солдат напоминал ей о Финли. Она разговаривала с ними, нежно касалась руки. Она представляла, что каждый пациент, запертый в темной пустоте комы, лежит и мечтает о доме.

Фрэнки стояла у кровати девятнадцатилетнего рядового Хорхе Руиса, радиооператора, который спас большую часть своего взвода. Капитан Смит поместил его в самом конце палаты – это значило, что пациент вряд ли доживет до перевода в полевой госпиталь.

– Привет, рядовой. – Фрэнки наклонилась и прошептала ему на ухо: – Я Фрэнки Макграт. Твоя медсестра.

Она придвинула к койке тележку из нержавейки. На ней лежали стерильные бинты, перекись и лейкопластырь. Глаза болели от яркого света ламп.

Фрэнки стала осторожно менять старую повязку на его ноге, не переставая гадать, чувствует ли он что-нибудь.

– Будет немного больно, – мягко сказала она, когда пришлось отдирать засохшую марлю от раны. Хотелось смочить повязку, чтобы было легче ее снять, но тогда рана не будет кровоточить, а это плохо.