Месть за то, что будет. История одного дознания

Ближе к центру улицы каменеют, вместе со своим запахом. Здания подрастают. Хоть этот город и нельзя обвинить за излишнее ко мне гостеприимство, я его люблю. Я выхожу на перекрёсток. Я думаю, это место было когда-то задумано как площадь, но лишилось этого статуса за какую-то провинность. То, что здесь произошло, старательно забыто новой толстой мостовой, которая заполнила пространство как озеро в каньоне. Геометрия зданий жила и живёт своей жизнью. Проезжая и проходная часть не обращает ни малейшего внимания на то, где проходит уровень окон первых этажей. Некоторые проёмы утоплены на десятую часть своей высоты, а иные – и на все семь десятых. Вторые и третьи этажи работают, в свою очередь, в одном оркестре: ни у кого не возникнет сомнений, что здесь очаг культуры древней, сильной, умеющей считывать аккорды власти, достатка и таланта. Великолепные в своём разнообразии тёмно-коричневые крыши круглые сутки работают богатой резной ореховой багетной рамой для величественных видов башень ратуши вдали. Я люблю этот город. Дерево, щепу и солому разрешили – стало чище! Весна, к тому же. Вообще хорошо.

⁂

А вот это плохо!

Такого я раньше не видел. Дурное знамение и красный флаг в сознании. Деревянный обелиск. На нём – символ веры. Древняя буква ⱓ. Формальная тоса Создателям и надпись: «Чти Предков». Таких обелисков по всей стране – пруд пруди. Они любого из нас с самого детства сопровождают. Но этот обелиск лежит! Не ударенный молнией. Не вывороченный ураганом. Не сбитый телегой, которая в таком случае была бы всё ещё здесь, на месте происшествия, если её возница не хочет уже в эту семерицу попасть на виселицу. Определённо совершено взначай. Этот обелиск был подпилен. «И паразит, и его подручные искусители тут очень давно, со времён прошлой гибели культур. Чего ты удивляешься, что у них пришло время обеда?» – прогнусавила норушка. Я постоял, почмокал от удивления, но быстро сообразил, что меня тут быть не должно. Причём срочно. Я иду дальше, прилагая огромные усилия, чтобы не ускорить шаг. Иду себе и иду, ничего не знаю. В первом же проулке справа я вижу колу́. И вновь меня обдаёт ощущением глубинной неправильности.

Кола двинулась. Я преодолел шок, и мысль моя лихорадочно заработала. По делам приехали? Сомневаюсь. Слишком чистая и блестящая повозка. В таком-то районе. В такое то время. Богатеи начнут просыпаться часа через два. Не могли спиленный обелиск не заметить; должны были уже в околоток поехать, заявлять. Чего ждут? Первичное предположение: меня ждут! Меня заметили, описание срисовали; его в околоток и передадут. Не конкретно я им был нужен. Им любой прохожий подошёл бы, из тех, что попроще. А по мне за версту видно, что я попроще. Приличной шляпой и воротником не всякого обманешь.

Зачем им это? А так шуму больше. Спиленный символ веры: жуть, конечно. Но что это в сравнении с комплектом: поруганная святыня плю́с подозреваемый надругатель. Казнь на площади, страсти в бульварных листках. Политика.

Бежа́ть! Хватать эту колу любой ценой. Вскакивать на козлы. Без очной беседы с подлецами ничего потом не докажешь. Многого не нужно. Необходимо контактом с ними себя застраховать от использования моего образа втёмную. Бегу. Пара ударов сердца всего прошла, а такое ощущение, что пинту эликсира бармен бы в таверне успел нацедить. Успел. Вскочил. Кола́-то какая странная! В жизни не приходилось таких сложных рессор видеть. Стенки лакированные. Как черный рояль. Задымлённое слюдяное окошко. Искусно выкованный образ гарцующего коня с ладонь. Прикручен вызывающе: прямо посредине задней стенки.

Мы не проехали и дюжины шагов, как в переднюю стенку застучали изнутри, возница тут же осадил пару лошадей, и после небольшой паузы левая дверь распахивается. Я тоже соскакиваю в пыль.

С высокой подножки, слегка пригнувшись, со шляпой в руке, спрыгивает крупный белобрысый парень, скорее даже молодой мужчина. На самом деле, очень крупный, стало мне ясно, когда он выпрямился. Добротный камзол, кожаные коричневые штаны, туфли с серебряными пряжками. Белая накрахмаленная рубаха – ярче нитей лжизни. Он как бы невзначай замешкался со шляпой в руке, окидывая меня беглым взором. Но не успела шляпа скрыть его светлую шевелюру, как молодчик уже берёт инициативу:

– Светлого утра, Жеушо, – произносит он, глядя на мою обязательную именную нашивку на правой груди.

А я тяжело дышу, и у меня ещё нет стратегии диалога! Я ощутимо замялся.

– Почему же ты не поприветствуешь меня в ответ?

– Решил с сегодняшнего утра мат больше не употре. – Решаюсь я и деланно возхохотамше. У меня родился не план, но импульс. По спине течёт пара струек пота. Открывается правая дверь, из колы́ выходят две девушки. Одна – обжигающе красивая, незнакомая. Вторая – с нашего курса. В разговор вступать не стали. Отслеживают с лёгкими улыбками. Каково, однако, самообладание.

– Вы… – исполняя необходимость закончить фразу осмысленно, продолжаю я после максимально допустимой паузы: – Вы разве не заняты будничным утром своей работой3?

– И где же ты работаешь? – получаю я очевидный риторический хук в челюсть.

– Там, где можно заработать на одежду, – плыву я, теряя остатки самоконтроля.

– Похвально, – шутливая овация, всемирный знак «апплаудо», заставляет усомниться в истинности намерения произносящего. ‘Сокурсницы’ улыбаются пуще прежнего, зашептались. Нельзя сдать схему, нельзя говорить о работе. Выведет на пару реплик, уже не отвертеться.

И тут мне повезлõ.

– Что же такой ремень у тебя жыденькай, недоплачивают? – продолжает парень в явном наслаждении. Он торжествует. Поначалу я видел в его лице определённую неловкость. Конечно, к диалогу об идоле он должен был быть подготовлен. Наверняка, в его арсенале есть боевая церковная догматика, что-то крючкотворное. Не пошли бы они на дело без оружия. А я на колу вскочил, как бешеный. Не ожидали. Но теперь он чувствует превосходство. Сословное, в том числе. Расслабился. А зря!

– А я тебе обещаю, что ты узнаешь, зачем он такой тонкий. До полной селены ещё узнаешь.

И я бросаю в него подрезанной у Клаудо нитью лжизни. Лови! Поймал, куда он денется – я же взял на себя обязательство. Обязательство дать гарантию раскрытия сущности полученного запроса. Он запрашивал информацию по ремню? Запрашивал. Я его к этому не подталкивал. Не вынуждал, так уж точно. Далее: как в дуэльном кодексе. Мне брошен вызов, поэтому я выбираю оружие. Я же могу́ эту гарантию в принципе предоставить? Могу, почему нет. Разъяснения по ремню всеобъемлющие могу дать? Могу. Эти неоспоримые факты я и вбил в свою реплику. А искажения в смысловых категориях… если и есть – то впол-не́-допустимые. И я просто ушёл, в тишине. Вернее, в тишину, в белый туман, который ещё не рассеялся.

«В последние дни быть собой – это целое дело. Прям-таки тяжелый труд, – ворчит норушка. – Чтобы самим собой остаться, все силы приходится тратить. Раньше такие сущности заговаривали с редкими невезунчиками раз в хилиадолетие. Сейчас вот до последнего нищего аспиранта добрались». – «Не дерзи, Кузен!»

Сути уловки лиходеи не поняли. Не доросли. Дорастут, будет поздно. Хлопотно это: нужно обладать очень редким, а потому почти бесполезным знанием. Память у всех хоть и гигантская, постоянно довлеющая и головную боль вызывающая, но для мусора там места всё же нет. Не поняли они, но, естественно, насторожились. Жди беды со всех сторон теперь. Но какое-то время я себе купил. А в поединке нападающий всегда может получить одноимённый удар вразрез. Надо лишь голову отклонить вовремя, не слишком рано и не слишком сильно, чтобы нападение осталось нападением вплоть до самого поражения.

❡

Глава α2. Конфликт изыскателя с подозреваемым

Стоит ли заявить в околоток? Нет. Нет явной причины. И я не агг҃лъ действовать без причины. Ощущение: воля мира против меня. Отогнал. Мир нейтрален принципиально. Вплоть до нечестной удачи слишком невезучим. И наоборот. Обоснованная обеспокоенность: поток событий. То есть, количество событий, делённое на единицу времени. Событий больше, чем прежде. Время идёт неравномерно. Нельзя делить на часы или дни. День дню рознь. Нет внятного вывода. Перескакиваю с мысли на мысль. Попытка самообмана. Фиксирую: выбило меня из колеи происшествие.

Кто это были такие? Что за ушлый жлычъ? Молодёжная группировка солнцевиков? Тех, которые «за прогресс!»? Ничего о них не знаю; был лишь один раз на собрании их соперников, лунников, которые «за свободу воли!». Случайность? Случайных чисел не существует. Меня караулили? Пока необъяснимо. Ни на повозке, ни на одежде – никаких признаков принадлежности к какой-то конкретной силе. Может, на моей одежде есть какой-то знак? Я осмотрелся и снял шляпу – не приколото ли что? Нет. Подумалось: так и не доживешь до конца мира, с моей удачей и любопытством. Сбежал телом, но не сбежал мыслями. Решено: не могу стать загонщиком, постараюсь стать траппером. И ещё: зачем девушки выходили из колы?

⁂

Время теряю из-за этих деятелей. Я шагаю быстрее и вскоре оказываюсь у дома адептов Ордена аллотеизма создателей. Здание состоит из трёхэтажного цилиндра с конической крышей, как колпак фокусника. На небольших полях этой «шляпы» обильно растёт трава. Есть несколько кустиков. Там же торчит прямоугольная печная труба. Сбоку к башне пристроен обычный двухэтажный дом; он ‘утонул’ частью ската в башне. Более вероятно: башню пристроили бок-о-бок к дому после несчастного случая, в результате которого зданию срезало бок. Оконные проёмы не ровны. Десятки квадратных стеклянных вставок в них отражают свет – их поверхности находятся в одной плоскости. Геометрическая диковинка. Каменная сфера на вершине конуса. Вероятно, вулканическая, с одного из крутых участков на склонах Великой горы. Балконы на обоих верхних этажах башни выполнены очень тонкой ковкой – подобно тем, что есть на гардах церемониальных фламбергов. Участки осыпавшейся внешней штукатурки заделаны мозаиками из смальты. Виноград, который цепляется по стенам, подстрижен. Уютно. Хюгге. Внимательному взору адепты сообщают, что они знают толк в процедурах.

Главным достоинством здания является библиотека. Там я познакомился с Тимотеусом. Я не религиозен. Теологическая литература меня не интересует. Однако, в Ордене считают нужным сеять просвещение и в других сферах. Нет сомнений: выбор авторов и тем подвергается цензуре. Итоговый результат меня устраивает. Культурный профиль обычной (Вселенской, бывшей «имперской») Церкви мне не симпатичен. Догматические основы у Церкви и Ордена одни и те же. Наши священники повторяют, что Орден прежде был частью Церкви. Точнее, Церковь ‘родила’ те силы, что создали Орден. Я усматриваю здесь неточность. Я вижу достаточно убедительные свидетельства, что и сама Церковь ушла от своей изначальной формы не меньше, чем Орден отдалён от нынешней Церкви. Две организации не воюют. По крайней мере, публично. Я думаю, что и скрытного противостояния нет. Из-за разных весовых категорий: Орден был бы уже задавлен.

Отмечаю продолжающуюся инерцию заполошного утра. Она до сих пор меня подгоняет. Я энергично взбегаю на крыльцо и шумно вхожу в здание. Дежурный вежлив. Он скрыл лёгкое удивление моей одышкой, с приветливой улыбкой кивает мне и тут же, без звука, отправляется за Тимотеусом. Для гостей открыт лишь общий холл внизу и примыкающая к нему библиотека. В келье у приятеля я никогда не был. С наслаждением распластавшись в широком вельветовом кресле, я погружаюсь в прострацию. Такое состояние лишь ненадолго способно подарить удовольствие: довольно скоро сознание начинает бесцельно блуждать по бесконечным стеллажам памяти, что приводит к медленному, но неуклонному нарастанию когнитивного напряжения. У меня нет блаженной анендофазии. Недостаточно у меня и навыков колгуна. Я ловлю себя на отсутствии интереса к событиям. Это мне напоминает, что воля мира просто так никому не даётся.

На фронт сознания выходит мысль: кто-то очень вовремя уведомил преступников из чёрной колы о тумане. Выплеск гейзеров нагревает воды Великой реки, а ниже по течению образуется туман из-за соприкосновения со студёным воздухом. Если получать сообщения о прохождении тёплой воды из мест выше по течению, можно предсказать время тумана. Для этого должны быть подельники с доступом к быстрой связи. А это либо предатели, либо кто-то, кто смог предателей отыскать, чтобы им за доступ заплатить. Такая группа не будет спиливать лишь один обелиск. Нужно раздобыть бульварный листок: какие ещё были или будут события.

⁂

Тимотеус, щуплый невысокий порывистый парень в балахоне и «дикой косынке» послушника Ордена, уже спускается по лестнице. В лице – ни одной примечательной черты; эталонная медиана. Он скромен. Он уже адепт, но продолжает носить старую одежду. Точнее сказать, одежду прежнего покроя. Сама ткань вполне свежая. Есть, правда, вычурность – шляпа, несколько более нарядная, чем можно ожидать от будущего теолога. Орден, естественно, регламентирует цвет и фасон, но вот относительно навершия и окантовки текст документа, видимо, лишён необходимой аккуратности. Яркостью красок и дикостью танца, узор упомянутых частей головного убора ассоциируется лишь со сном при лихорадке. Дикая косынка, пережиток тех времён, когда члены Ордена отличились при освоении восточных прерий, сливается в одеянии адепта и с балахоном, и со шляпой. Косынки, вдруг вспоминаю я, не просто подчинены системе, они абсолютно и строго одинаковые у всех, от послушника первого дня до Главы Ордена. Их нельзя купить или заказать у портного. Их выдают интенданты Ордена. Я неожиданно прихожу к пониманию, что более дорогая ткань одежд адептов уже не может столь идеально сочетаться с косынкой. Имею теперь основания заподозрить, что предпочтение Тимотеусом покроя одежды, приличествующей более низкому рангу, не связано с экономией, аскетизмом или скромностью. Так что, возможно, я поспешил с своей характеристикой. Пока, судя по уже предъявленному, доказать смирение адепта я не могу.

Он не колгун. С ним удобно приворовывать в таверне, так как пассивных подозрений он вызывает меньше, чем мастер Гадешо Штиглиц. Прелесть общения с Тимотеусом состоит в том, что можно опускать целые пласты в риторике, а аффиксы и инфиксы намерений инкрустировать в случайном порядке; формировать взаимное представление о чем-либо на концептуальном уровне это нам почти не мешает. Причина комплементарности заключается в… А я не знаю, в чём она заключается. Адепт на ходу бросает мне вскинутой рукой салют и сразу идёт к выходу, не сомневаясь, что я тут же присоединюсь. Что я и делаю.

– Зри! Махина! – с блеском в глазах он высвобождает из-под балахона правую руку и показывает мне: – Арганорская, – ожидая от меня восхищения, продолжает он. – Смотри, как персты сжимаются!

Действительно. Поддерживая невидимую чашу, мои ладони выражают удивление. Настоящее предплечье Тимотеуса как лапа крупного индюка. А показывает он мне руку портового грузчика. Он с легкостью стягивает с руки макет предплечья с кистью и передаёт мне.

– Она и силу тебе даёт? – спрашиваю, покачивая в руке необычно лёгкую, видимо очень пористую, подложную десницу.

– Нет, конечно, то лишь личина. Муляж, морочащий даже на ощупь – тепло с тела берёт. Мелкую моторику, неоспоримо, губит, но топору или, скажем, кинжалу в деснице не помеха.

– Кинжал? – делаю брови домиком. – Ты что задумал, Тим?

Тимотеус делает сложный жест глазами. Я угадываю: „Музыки моих сфер не понимаешь“. Сам говорит, улыбаясь:

– Разорение веры и закона буду наказывать. Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

Мы перестраиваемся в быстром шаге из шеренги в колонну, чтобы я мог идти впереди тараном – улица к центру сузилась, а народу существенно прибавилось. Подумалось: много стало арганорских вещей.

– А как же твой фонарик из свечки? – вспоминаю предыдущее увлечение адепта.

– Возвещаю: сделал. Убедись: пружинка всегда поддавливает огарок к верхней части. Терплю труды ради света истины. Пока просто света. – Тимотеус не только всегда честен. Все неколгуны честны. Он ещё и источник негэнтропии, противоположности хаосу и меры организованности. Мы идём к таверне молча, вдыхая возле кондитерских и булочных и задерживая дыхание возле кожевенных и конюшен.

⁂

Таверна номер три, названия немудрёного и точного, стоит посредине овальной площади в полсотенки шагов в поперечнике. Здание из новых, не мрачное. Не из камня, фахверковое, с толстой улежной соломенной крышей. В таверне два обычных этажа и два чердачных, под высокой крышей с шестью мансардными окнами, каждое – под своей крохой-крышей. Второй этаж шире первого, а чердачный – шире второго. Под окнами закреплены кашпо с незабудками, обёрнутые в чистую мешковину. Нарядно. Это каждый раз обостряет стыд от предстоящего воровства.

– На грошики не разменяете, мастер Жеушо? – подскакивает ко мне мальчишка, протягивая монетку в десятину тэллера. Другая ладошка, лодочкой кверху, попрошайничала.

Мы уже стоим на обширном крыльце-террасе, которое имеет проекцией сверху трапецию: стена фасада перпендикулярна направлению на вершину Великой горы, поэтому ориентацию выхода пришлось сменить типичным в данной ситуации «костылём».

– Нет, – говорю, нащупывая за лентой на шляпе те две монеты, что выделил себе сегодня на день, четвертачок и десятик. Я улыбаюсь, избегая зрительного контакта. Тимотеус, поколдовав со своим мешочком-кошелём, удовлетворяет просьбу пацана:

– Помоги и направь сердце своё, – накидывает лишний грошик.

Мы входим. Внутри глухой шум, ворчание, переругивание. У стойки кассира – сюрприз.

– Полсотни два гроша, любезные, – тускло говорит кассир.

– Полсотни что? – хором не понимаем мы в ответ. Кассир поддельно вздыхает, протягивая ладонь.

– Так… у нас нету, – вру я.

– Без сдачи, – тут же дополняет Тим, не позволив лжи ожить. Это было правдой; малец действительно выгреб нашу мелочь. Стало понятно, зачем.

– Завтра отдадите, – берёт он в руки штуку, проворачивает на ней шестерёнку, штампует, и механика хитро крутится, как акробат на перекладине. Он сделал отсылающее прочь «димитто» – лёгкий толчок воздуха спокойной ладонью, от груди, пальцами вверх.

Отдаёт нам свежий чек:

– Идите.

– Благодарности корзина! – заворожённый аппаратом, послушник указывает на него пальцем: – из Арганора?

Почему-то с недовольством, кассир кивает.

– Подскажите, у кого и где приобрели? – присоединяюсь. Получив ответ и без приключений обманув заведение на пятьдесят два гроша, мы вскоре располагаемся у окна на четвёртом этаже. Подавали уху из окуня и кровяную колбасу с тушёной капустой. Плохое сочетание. Ещё свежий салат из капусты же, с вкраплением яблок. Кроме того – по цельному яблоку и по пинте морса. Плюс хлебная тарелка бесплатно. Остатки хлеба мы по карманам никогда не распихиваем. У меня нет карманов. У Тимотеуса в балахоне – тоже. Он при этом утверждает, что и не стал бы брать, по религиозным соображениям. За кассовые махинации грех я́ на себя беру, в рамках нашей с ним договорённости. Сегодня кроме хлеба в тарелке финансье – миндальные кексы в форме слитков золота. Намёк?

– Тревожные новости, Тим. – Я делаю кошкину лапку и царапаю ладонью воздух, требуя внимания.

– Тревожные-тревожные, – ещё раз сосредотачиваю я жующего приятеля и рассказываю всё, что подметил и осмыслил относительно инцидента с обелиском.

– Вот это крысина… Как дожжь на голову. Если бы Орден имел традицию, а главное, разьрешение от городских властей ставить свои Символы Веры, над ними бы случались надругательства чаще, – в волненьи у Тима проскальзывает акцент с его родных мест.

А дальше конская доза сарказма:

– Вот дожжик кончится, и сразу в нашей канцелярии всё пойдёт на лад.

Я изогнул в вопросе левую бровь.

– Ты знаешь, что мы в Ордене считаем Предков не только Предками, но и Создателями?

Я кивнул. Я уважаю отражение Веры в зеркале души моего друга. А ещё меня беспокоит ощущение, что к нашему разговору начинают прислушиваться. Но кто? Кошки за мансардным окном? Тим пространно рассказывает, что Церковь, Отьство неверящих в нерушимость эфира, а также Орден, к которому принадлежит Тим, исповедуют одну религиозную догму, но её толкования оказываются несовместимыми. Тим ругается:

– Поддельная витрина.

Он имеет в виду, что религиозным деятелям дарован над-территориальный режим. Их преследование запрещено. Однако в политическую независимость клириков от стран-колыбелей верить перестали.

– Не понял, – сознаюсь в итоге я. Чужую речь нельзя понять точно. И переспросить не́кого: для того, чтобы услышать точно то, что слышал я, нужно оказаться в том же месте в тот же миг при тех же обстоятельствах и в том же контексте. Быть мной. Адепт поясняет:

– Сладка былина, но теперь у нас ангина.

Многочисленные его аффиксы дают мне понять, что нашу страну раскачивают, потому что она ведёт себя как сильно сдавшая, сумасшедшая старуха. С точки зрения остальных государств, безопасней всего её добить. Орден – родом из Волкариума. И это как раз та страна, из граничащих с Иллюмиросом, у которой есть сильная армия, и с которой граница изобилует равнинными и безболотистыми участками.

– А, – говорю, – понятно. А почему наша страна сумасшедшая?

– Бывшая империя, поработившая, в значительной степени, всех… Выбилася из сил, вшпотела, и грабли не служат. Ждёт нас пучина.

Имеется в виду, что сгинувший центр власти имел в свои лучшие времена прихоть управлять миром не из нашей столицы, а из трёх городов Маристеи. Это, по транслируемым Тимотеусом смыслам, до сих пор создаёт множество проблем с элитами Маристеи, а также недопонимание по всему миру. В стране сейчас проживают остатки родов, в прошлом очень влиятельных, но сейчас вынужденных оставаться в Иллюмиросе безвылазно после бегства из потерянных колоний. И это единственная страна, не являющаяся обычной авторитарной монархией. У нас – теневой кабинет.

– Думаешь, лишние два гроша сегодня – часть той же беды? Я с таким не сталкивался прежде, – спрашиваю я.

– Не знаю. – Тимотеус поскучнел, – скажи-тко, братец, лучше, что про краго-десницу мою мыслишь? Думаю шаг-за-шагом всё тело собрать. Полное облачение. Вот будет махина!

– А оно сразу всё не продаётся? Или тебе денег накопить надо?

– И этоть тоже.

Я прошу пояснить, как и где адепт собирается настраивать сочленения. Кроме того: зачем? Норушка мне шепчет: «Махина, ага. Думает, что это просто предмет, механизм. Он к ней привыкнет, сам болваном станет, и с ней сравняется. В итоге тот, кто эту машину создал, обоих оседлает. Этически нейтральной технологии не бывает, скажи этому дураку за меня, пожалуйста».

Адепт пояснил, что в его планы входит освоение парадоксального психологического воздействия. Губы Тимотеуса растягиваются в улыбке:

– Видел поди на ярмарках, как вялы мордовороты-силачи? И многие видели. Масса-то какая! А эта штука – ты сам бдел – пушинко! Буду я ‘грузной молнией’ с толку сбивать. И ещё: избежать утопления проще.

– Ты в дорогу собрался? Что тебе до плавания здесь, в Фольмельфтейне?

Адепт признаёт, что хотел бы открыть многие двери и попутешествовать. Я соглашаюсь, что запертых дверей много, и это расстраивает. Тимотеус говорит, что его уже обескураживает, а не расстраивает. Я сам с собой обсуждаю, что двери, в буквальном смысле, тоже вещь не из приятных. Навигационный меш сбивается. Направление открывания не всегда очевидно. С другой стороны, любой риск несёт возможность, а принятая на себя ответственность – признание за вами власти. Я вспоминаю о двери в основании Септумпорты. По ассоциации: о кастелянше. Тьфу ты, мысли запутались. Я делаю Тимотеусу знак, что не ожидаю ответа и, жестом же, приглашаю за собой на выход. Тим всё же отвечает:

– Ну ты и осина.

⁂

Расставшись с другом, я иду на мыльню, опасаясь по дороге, что и там взвинтили цену. Но нет: за монетку в десятую часть тэллера кастелян выдаёт мне две простыни, кусок мыла и таз с ручками, а привратник пропускает на территорию, предупредив, что через два часа найдёт и выгонит, если сам не выйду.

Говорят, что мыльни построили Предки. Не воспитатели наших воспитателей, а именно те самые, мифические. Может быть. Я сомневаюсь, что кто-то может в наше время подобное сооружение возвести. Огромная ванна характерной формы: набор широченных цилиндров, вставленных друг в друга, чем глубже под воду, тем у́же. Вода греется сама, из-под земли. Внизу, под чашей, куда можно спуститься, множество водопадов. Вода проточная, поступает подземным давлением. Насосов в мыльнях нет. Ходят слухи, что раньше возле чаш были ещё и ле́дники, но они работали от механизмов, которые давно разрушились. Как они работали, никто не знает. Не удивительно, что их разрушили. Ледник – это источник заработка. Можно товар хранить. Передрались, видимо, и сломали. Но почему, если известно, что они как-то работали, никому не хватило упорства выяснить, как?