Арка

Шепард погрустнела.

– Не вешай нос, – ободрила ее «Ливия». – Не всю же жизнь нас тут пытать будут.

«Обнадежила», – сардонически усмехнулась про себя Эмма. Бекки всхрапнула.

– Зачем вы тут под одеялом сидите? Лично я тут, в палате, только сплю, как и все, да и то неохотно: читать я люблю больше.

– Это секрет.

Оливия была слегка взбудоражена: она обожала секреты.

– Секреты нужны для того, чтобы их кто-нибудь хранил. Я могу хранить твой.

Эмма вдруг почувствовала, что хочет выговориться соседке.

– У меня бывает такое, что нужно отдать кому-нибудь немного моей… силы, – начала она, – и эта сила распирает меня изнутри.

– Сила? В смысле как у супергероев в комиксах? – решила уточнить Ливия.

– Вроде того… Хотя не знаю. Я не перемещаю предметы, не читаю чужие мысли, не летаю… Разве то, что я делаю можно назвать суперсилой? Скорее всего, я просто больная.

– А что ты делаешь? – мягко спросила Оливия.

– Я делаю для других искусственный сон. Ханна пока единственная, на ком я упражнялась. Я почти уверена, что это сон. Врачи твердят, что глазные механизмы начинают работать быстрее после моих сеансов (вспомнила спиритический сеанс, который мы устраивали с девочками в детском доме, но это совсем-совсем другое). Я хочу найти кое-что: арку и кольца. Как в «поиске сокровищ». Но они существуют не в нашем мире, для этого мне и нужно, чтобы кто-то путешествовал согласно моим инструкциям.

– «Твое сердце – глыба льда, и для меня оно закрыто», – пропела «Ливия».

Это был шифр из новой песни Мадонны, означавший у пациентов «никто не знает причину того, что ты говоришь». Ее заслушивала до дыр Бренда, когда сидела на посту в своих дешевых наушниках, из которых все было слышно.

– Представляешь, через два года начнется двадцать первый век, – мечтательно протянула любительница секретов.

– Да, уже скоро.

Позвали на обед. Ребекка, едва продрав глаза, скатилась с кровати и потащила за собой Оливию, обе ушли в столовую. А Эмма не хотела есть.

После обеда все дружно засели за игры. Эмма Шепард жалела, что осталась в палате и не села за игру вовремя, как только она началась: ей теперь все чаще хотелось партий в крэпс или шумной «Монополии» – лишь бы не сталкиваться с собственными мыслями. «Ханна в соседней палате… Я слышала, как она кричала. Она сказала что-то грубое тому мужчине со светлыми волосами, в очках и пиджаке». Внезапно девушке очень захотелось встать и выйти. Просто покинуть эту ужасную белую комнату и хотя бы взглянуть на густо-синие книжные полки в гостиной. Хотелось цвета. Эмма постаралась подняться на локтях – и поняла, что теперь уж точно может покинуть палату. «Странно, в прошлый раз я лежала дольше, по-моему, целую неделю после этих процедур». Девушка постояла в дверях, опираясь плечом на косяк; тележка опять маячила прямо посреди коридора и ей пришлось ее осторожно обходить.

За крэпсом в этот раз собрались все десять, кроме, собственно, Эммы и Ханны, членов «клуба Электрошок», как пациенты шутя его прозвали, хотя многие просто сидели и молча наблюдали за игрой; особенно сосредоточенно играли Фрэнк и Дэвид, юноши лет двадцати или двадцати двух, чем-то похожие друг на друга внешне (родственной связи у них не было). Оба одного роста (примерно сто восемьдесят сантиметров), в старых затертых джинсах, футболках с изображением рок-групп, лохматые, худощавые и серьезные, словно студенты. Они вроде бы и были студентами, пока не попали сюда. Но где именно молодые люди учились, Эмма не знала: не спрашивала. Юноши нравились Эмме (причем сразу оба), но она не знала, как познакомиться поближе хотя бы с кем-то из них. Марк опять проигрывал.

– У меня четыре, – красивым баритоном произнес Дэвид. – Надеюсь, сейчас повезет.

Он стал бросать кубики – и почти сразу же вышло семь.

– Тьфу ты! Вот дерьмо!

Марк злорадно захихикал.

– Эмма?

Фрэнк помахал девушке рукой, та в ту же секунду зарделась. Она присоединилась к играющим, присев, как всегда, на краешек дивана.

– Может, в «Монополию»? – предложил Хэнк. – Что-то нас сегодня не торопятся вести на процедуры.

– Доктора Петерсона нет на месте, – неуместно бодро сказала Кристина. – Вместо него какой-то другой мужик, черт его задери.

– Не ругайся, – поправила ее Оливия. – А никто не знает, куда ушел доктор Петерсон?

– Нет, – помотал головой Марк.

– Почему Ханну связали? – спросила у всех Шепард.

– Она чуть не дала по лицу этому мужчине, – пояснила Бриджет МакМиллан. – Львиное сердце.

– А почему? – вновь недоумевала Эмма.

– Они о чем-то спорном разговаривали, – начал Дэвид, – и, кажется, про тебя.

Эмме стало не по себе.

***

На следующий день Альберт навестил Эмму, зайдя к ней в палату. Было около полудня.

– Привет, юная леди, – сказал он, присев на край кровати девушки. – Как твои дела?

Эмма зыркнула на него исподлобья и не ответила. Ее снова переполняло вязкое множество мыслей.

– Не хочешь провести ритуал?

– Что? – Шепард чуть не подскочила от неожиданности.

– Ваш со второй девочкой ритуал. Ханна, кажется?.. Да. А я посмотрю.

– Нет! Это не для ваших глаз, – настояла Эмма.

Альберт широко улыбнулся:

– Ваши игры рано или поздно разгадают: вы живете в среде ученых. Ну или я сам вряд ли что-нибудь пойму, вами занимается Коул. Мне можно показать все, что угодно. Я правда сочувствую вашему с ней опыту и хотел бы помочь.

– Вы ему скажете, – насупилась Эмма.

– Нет, не скажу. Обещаю.

Он протянул девушке широкую ладонь, надеясь, что Эмма пожмет ее. Эмма боязливо протянула свою руку с десятками крупных порезов, и рукопожатие совершилось. Они направились к палате Ханны, где та спала уже без фиксации.

– Она спит. Может быть, в другой раз? – с надеждой спросила Эмма.

– Нет уж.

Эмма растолкала Ханну.

– Вставай и пойдем в мою палату под одеяло. Пожалуйста. У меня опять в голове много.

Ханна продрала глаза – и увидела гостя, которому она вчера чуть ли не залепила пощечину. По спине пробежал холодок. «Он будет смотреть? Но это же наш с Эммой секрет! Почему Эмма согласилась?»

– Х… хорошо, но пусть он не смотрит. Ты же мне говорила, что это тайна?

– Он будет смотреть.

Они никогда не проводили ритуала при посторонних. Ханна недоуменно воззрилась на подругу, но с кровати встала и попросила Шнайдера выйти, чтобы он не видел, как она переодевается. Альберт послушно отступил за дверь палаты. Стекло, вделанное в дверь небольшим квадратом, было мутноватым, но подсматривать Альберт и так не стал.

– Он тебя заставил?

Ханна сняла спальную майку и теперь надевала дневную футболку.

– Можно сказать и так. Но скорее попросил. Ханна, мне страшно…

– И мне, но что тут поделаешь?

Внезапно Эмма, доселе никогда не обнимавшаяся ни с кем, кроме нянечки в приюте, затащила подругу в объятия.

– Мне страшно, – вырвалось из ее груди сдавленным хрипом. Ханна обняла в ответ спустя пару секунд, стала поглаживать девушку по спине:

– Все наладится. Пусть он поглядит.

– А я смогу?

– Сможешь.

Они вышли из палаты Ханны и втроем направились в палату Эммы. Альберт предупредил медсестер, и они впустили их в недавно кондиционированное помещение. Свежо… Эмма и Ханна взобрались на кровать и укрылись одеялом. Шнайдеру ничего не было видно, но все же в общих чертах он представлял, что они делают. Шепард пыталась сосредоточиться на ритуале, но присутствие постороннего сильно мешало ей.

– Расслабься, – прошептала ей на ухо Ханна. – Представь, что его нет. Тебя уже распирает?

– Да, и сильно. Голоса запели, видеть стала четче, все как обычно в эти моменты.

И Эмма постаралась представить, что доктора нет. Ханна принялась глядеть на свою тень, в голове застучал привычный уже ксилофон…

«Кси».

Гулкий голос Эммы вновь прозвучал в голове подруги. Тесно… Опять темно и тесно! Ханна попыталась выбраться из заточения, толкая стены вокруг себя – и наконец приоткрыла над собой крышку. Она будто лежала в гробу. Это была большая коробка, похожая на гроб. Стены впереди были белыми, вклиниваясь в мрак просветом, посреди помещения находился деревянный стол, под ним – толстый провод, подключенный, видимо, к какой-то машине за дверью. На столе что-то поблескивало. Девушка насилу отодвинула крышку коробки и выбралась наружу. Она обнаружила, что нагая. Стало холодно, босыми ногами она прошлепала до стола. Он весь был измазан в крови, на столе лежали иглы разного калибра с полыми шариками на одном из концов, болтались ремни. Позади ее коробки и чуть вправо была еще одна дверь.

Послышались шаги. Ханна постаралась как можно тише нырнуть обратно в «гроб», но ей показалось, что все равно ее попытка была слишком громкой, и они услышали. Шаги приближались; кто-то говорил на непонятном языке. Их было двое… Нет, трое или четверо. В помещение зашли гладковыбритые мужчины, облаченные в костюмы в блестках, на лицах были огромные маски-респираторы, видимо сделанные из тяжелого пластика. Мужчины вели закованного в цепи узника; его тело было окрашено в синий, зеленый и серебристый цвета, но не краской: кожа словно изменила свой цвет благодаря каким-то биологическим метаморфозам. Это было похоже на витилиго. Он был худ, под кожей сильно проступали ребра и позвоночник, длинные руки, словно у гориллы, доставали до колен. Голова была лысой, а глаза – тусклыми и болезненными. Мужчины тянули цепи, подначивая узника лечь на деревянный стол, тот повиновался им и смиренно лег на живот. Один из стражей сгреб все иглы в кучу и распределил их по углам стола, а затем переместился в один из его углов. Остальные начали осматривать провод, боясь к нему притронуться. Откуда-то из дальнего угла извлекли сложное устройство, им заканчивался провод. Свет в комнате приглушили. Три стража встали по углам стола, их глаза засияли в полумраке смертоносно; стражи стали привязывать пленника к столу ремнями, тот заплакал и принялся что-то шептать. Стражи начали втыкать исхудавшему пленнику по игле в задние части колен и локти.

Через какое-то время в одном из колен привязанного замерцал свет; свет этот был как в воздушных фонариках, словно спрятанный под кожей как под тканью. Пленник приоткрыл рот. Зажглось второе колено, а затем правый и левый локти. Один из стражей поместил аппарат на лицо пленника, квадратное устройство обняло его челюсть наподобие масок у стражей, в каждое из ушей забрались цепкие провода; устройство обнимает проводами шею, закрепляется на ней, словно опасный пришелец. Узник на столе мелко дрожал. Иглы продолжали и продолжали входить в его тело, но более-менее яркого света под кожей почти не наблюдалось. Молитва на неизвестном языке стала громче. Концы игл зарядились электричеством и начали светиться. Шарики на их концах наполнились синей, зеленой и серебристой жидкостью, стражи сняли шарики и отнесли за вторую дверь, которая находилась за «гробами». Что ищут они? Ханна почему-то вспомнила слово «алхимия», но к внешнему облику этих мужчин оно вовсе не подходило. Они скорее были похожи на киборгов: пальцы оканчивались стальными устройствами, предназначавшимися для собирания телесного сока путем откручивания шариков. Чтобы открутить один шарик нужно было с минуты две что-то колупать, а что – Ханне не было видно.

Тело измученного человека начало сиять. Предсмертная дрожь его стала такой сильной, что пришлось закреплять ремни потуже. Кожа словно плыла во мраке бурлящим многоцветием, ее мягкое полотно твердело и трескалось. Слышались какие-то технические звуки, колесики в аппарате на лице мужчины с длинными руками начали вертеться с бешеной скоростью, полыхали его огромные, ледяные, скованные изумлением глаза… Тело превратилось в вихрь: взвилось под потолок, затряслось, размахивая руками, расслоилось и распалось лоскутами, шипя и шурша. Лоскуты, словно восточные сладости, были раскиданы по столу, кое-какие лежали на полу. Они понемногу растаяли, переходя в стадию порошка. И тут же стражи принялись бережно, но быстро сгребать пепел, что остался от тела, сосредоточенно ссыпать его в огромную реторту, что стояла в углу. Провод под столом полновесно мерцал какой-то межпланетной азбукой.

Стражи ушли. Ханна решилась и выскользнула из «гроба», чтобы заглянуть в ту, вторую дверь, куда относили телесные соки. За дверью оказался неожиданно и не в меру огромный зал, отделанный лепниной и с колоннами, потолки его терялись в звездном свете, а посреди стояла арка, швыряющаяся молниями. Ханну инстинктивно потянуло в центр зала. Арка в форме поликонечной звезды зияла, втягивая в себя ветер, который летал по зале. Позади виднелась сложная машина, словно из фантастического фильма: бесчисленные кнопки, шестерни и провода… Шестерни? Казалось, что в машине смешались сразу все века; у нее были и крылья, словно созданные Да Винчи, и кнопки, как у современных огромных компьютеров, и шестерни с поршнями, будто бы времен королевы Виктории… Машина была подключена к арке.

Эти стражи… Кто они? Откуда? Что за эксперименты здесь проводят? Они хотят взломать реальность? Путешествовать во времени? Ищут ответы на какие-то загадки мира? Ветер кружил вокруг Ханны, русые волосы девушки метались. Она вплотную подобралась к арке, протянула руку… Ее душа сгустилась в точке, стянулась, словно полиэтилен. Там было что-то неизбывное, что-то фундаментальное… За аркой была Открытость.

Ханну так влекло, так невыразимо тянуло, но страх был сильнее. Она села по-турецки напротив арки и стала вглядываться в белый мрак, что был за ней. Фаза за фазой перед Ханной открывалась суть вещей, которая была вместе с тем далека и недоступна. Открывалась она будто бы для себя, а не для нее. Самораскрывались невидимые стороны объектов этого сюрреалистического мира: тени домов и существ мелькали вместе с сентенциями, состоящими из перекрещенных шурупов. Словно бы поле присутствия этих предметов расширялось до сознания наблюдателя, но Ханне было тяжело смотреть на это, что, впрочем, объяснимо, поскольку она была всего лишь человеком. Тени были пассивными, словно умирающими в своем живом диве. Они были теми самыми сущностями, которые философы находили на уровне «как таковой». Ханна чувствовала эти мысли, не мыслила ввиду их сложности, а именно чувствовала. Тени или отзвуки длились во времени, продолжались в обе стороны: прошлое и будущее. Время в арке раскрывалось из себя, сочилось непрерывно и страшно, ведь время – это самое страшное явление мира. Но это бытие времени было разомкнутым, самоотверженно показывало себя самоотверженной же созерцательнице, притом с неизвестным исходом. Этот анонимный мир арки завораживал, схематизировался наново с каждым новым выплывающим явлением, умирал и возрождался в исчезающей точке своей концентрации. Точка не была ограничена горизонтом, она сама являлась следом, который был всегда выше любого горизонта; прото-данность – вот какова была форма данности того, что носилось в Арке. Оно было возвышенным, предвосхищающим любой масштаб чувств. Мысль об этом не делила видимое и видящего, она была следом видимого и видящего, словно отпечатками волн и рук на песке. Смерть – она одна объясняла происходящее и имела хоть какой-то смысл. Освобожденное взглядом Ханны невидимое становилось по-настоящему реальным, и чем шире было невидимое, тем очерченнее осуществлялось видимое. Видимое было не самодостаточным, Ханна ощущала это. Все эти лица и значки были лишь маской невидимого и открытого. То, что было в арке, было и самостоятельным, и зависимым от взгляда одновременно: взгляд очерчивал реальную форму, в ней было заключено самостоятельное невидимое, не касающееся чьего-либо опыта. Опыт для Ханны был главным, она смотрела и видела, как невидимое становится видимым. Наброски становились полной картиной и вновь испарялись в многообразии следов или теней. Порыв, слепая возможность выхода и полная гибель выходящего, экстаз – вот что было основным в арке: все изнутри нее рвалось наружу, хотя и не в полную силу. Ханна начала думать, что это не совсем та Арка, которую ей нужно видеть, но и понимала, что видеть настоящую арку ей запрещено. Этот суррогат и так выдавал мириады идей – ей можно ограничиться им. Позиция девушки не давала объяснений, она давала лишь смутные очертания, но она и так уже успела ощутить, что перед ней изначальность, расколотая (мертвая) и одновременно живая. Все фигурки в арке были и живыми, и мертвыми, поскольку были тенями – чем-то средним.

Когда мы что-то видим в живом времени – наше впечатление становится все бледнее и бледнее, а схема этого или идея – все ярче. Но когда Розенфельд созерцала арку – она не сталкивалась с побледнением опыта, он был ошеломляюще ярким каждую секунду – поэтому она с облегчением оторвалась от созерцания: оно было слишком. Анонимность всего присутствующего в ней объяснялась так: это присутствие было лишенным видимости как иллюзии, оно было до смерти правдивым, но без индивидуальности. Лица, которые уже успели показаться, были именно теми лицами существ, которых Ханна не знала, а надписи, пусть неизвестного происхождения, манили ее как древние манускрипты – молодых египтологов. Манускрипты имели истинно египетское происхождение, но их ритуальный и религиозный смысл как бы откладывался за неимением опыта в возможную складку: египтологи же приступят к их изучению.

Сложно отрицать то, что видишь. В арке этот эффект усиливался стократно, пусть Ханна и видела тени. Они были реальнее самой реальности – вот что поражало. Анонимное всегда больше индивидуальности – вот что осмысляла теперь Ханна. Тень никогда не отвечает требованиям ограниченной реальности мысли, она открывается только тем, кто прошел через этап ослепления экстазом и может его описывать. У Ханны же это не получалось, но что-то около того – вполне. Арка словно сама дарила ей умозаключения, но не так щедро, как хотелось бы. От этого возникало ощущение, что это зрелище – не для Ханны. И вот вторая причина, по которой девушка оторвала взгляд от арки. Жизнь в ней была биографией абсолюта.7 Ханна переживала настоящую жизнь, реальность реальностей, открытую дверь, в которую можно заглянуть, только если вытянешься до самого верха. Можно лишь подсматривать в щелочку. Она видела чистое, не превращенное сознанием бытие – поэтому говорить было нечего, даже удивленные междометия не выходили из ее рта. Это знание в арке было абсолютным – вот почему смотреть было так тяжело.

Точка растворилась, скрылась маленьким хлопком. Шум за дверью заставил Ханну спрятаться за одной из колонн. Вошли стражи с колбой. Они несли ее осторожно, шли царственным шагом. Стражи добрались до машины и установили на ней колбу, затем нажали какие-то кнопки. Огромный аппарат загудел, крылья заколыхались, шестерни поползли черепашьим шагом. Ханна наблюдала из-за колонны: серый пепел в колбе стал уменьшаться в количестве, машина стала работать на невероятной скорости. Она словно разошлась из-за пепла. Внутри арки что-то засияло, это было приближение смерти всех, кто пытается что-то узнать. Ханна поняла: тот человек с длинными руками что-то знал, именно поэтому его использовали в качестве топлива. А стражи с болезненной ясностью напоминали ей всех ученых, с которыми она успела столкнуться в жизни. Но было что-то еще… Что же это за опыты?

Стражи один за другим смело шагали в мир за аркой, перед этим поедая пепел. Ханне Розенфельд хотелось точно так же шагнуть в пустоту, но она понимала, что там ее ждет только смерть. «Когда же закончится сеанс?» – опять малодушничала Ханна. – «Как бы это ни было необыкновенно, я все же хочу домой… И можно ли здесь умереть по-настоящему?»

Она бродила по зале, трогала руками все, что заблагорассудится: теперь некого было опасаться. Арка опять манила, Ханна присела напротив и вновь стала вглядываться в мрачное ее содержание. Она увидела лица четырех стражей, они висели в белом пространстве в ряд. В этот момент она поклялась никогда не пытаться познать то, что находится за горизонтом, который не дано постичь никому. Ханна вернулась в комнату со столом и «гробом».

Она легла в свой «гроб» и стала ждать окончания сеанса. Сколько времени прошло?.. С величайшим ужасом девушка вылезла и приковала себя к столу. Она ощутила всем телом своим боль тех, кто корчился здесь под воздействием игл, и принялась молиться. Потом выдохлась, успешно попыталась выбраться. Она шла по коридору, откуда пришли существа, потом нашла пустую комнату, в углу которой стояли урны с пеплом. Ханна съела горсть пепла, решив повторить ритуальное съедение, характерное для этих существ, тем более, что ее уже кормили пеплом перед тем, как она оказывалась в реальности – и очнулась, увидела пред собою очертания знакомой палаты и неожиданно живую, улыбающуюся Эмму.

– Видела арку?

– Видела.

– И как она? Кстати да, это не настоящая арка. А кольца там были? – интересовалась будто бы не поврежденная рассудком от очередного сеанса девушка.

– Эй, я вообще-то тоже здесь, – напомнил о себе доктор Шнайдер.

– Кольца видела, видела странный ритуал… и я не шагнула в арку.

– Расскажите и мне! Давайте пойдем в кабинет… – начал было любопытный Альберт…

– Ведите куда хотите. Я все равно больше не беспокоюсь за Ханну, – по-взрослому сказала Эмма Шепард.

Девушек отвели в кабинет: Альберт боялся проводить измерения, которыми занимался его друг, самостоятельно. Эмма была слегка уставшей, но довольной. А вот Ханне и правда требовалось серьезное восстановление, хотя она тоже была весела и не выглядела больной.

– Так вы говорите, арка? – спрашивал доктор. – А какая она из себя?

– Ханна, опиши.

– Огромная, за ней – большая, сложная машина наподобие аттракциона в парке развлечений, если бы его строили ученые. Какие-то странные люди пытались понять, что за ней, убили ради этого пленника. Растворили в воздухе. Прах отнесли в машину, а потом что-то открыли – и шагнули за горизонт, – рассказывала девушка.

– Вот как… Ты что же, видела арку ранее? – спросил доктор у Эммы. Та задумалась.

– Я всегда знала, что она существует. Ханна, ты же съела пепел, чтобы выбраться?

– Я молилась, – ответила Ханна. – Потом нашла горсть пепла и съела его, как эти существа.

– Значит, мои предположения верны. За этой аркой – Открытость, Иное. Я говорила мистеру Петерсону, что меня создали существа, состоящие из нее. Это они и были. Но зачем им такая Арка, если они могут создать настоящую?..

– Тебе приходили видения в детстве? – внезапно спросил Альберт.

– Да, было дело, – созналась Эмма. – Я многое знаю об их мире, но никак не могу понять, как они себя называют. Как они определяют себя…

«Вот это галлюцинации…» – подумал Альберт. – «Такие интересные и необычные… Но я, увы, ничего не понял».

Джорджия караулила пациентов, играющих в карты. Марк подрался с Фрэнком из-за очередного проигрыша, и их пришлось разнимать и фиксировать. Кристина забралась на кресло, вытянулась во весь свой огромный для ее возраста рост и присматривалась к кривой тени, которая стала еще кривее, когда девушка приблизилась головой к люстре в форме лилии. Оливия сидела на полу в углу, листала «Трое в лодке, не считая собаки» и иногда улыбалась сама себе. Доктор Петерсон поспособствовал тому, чтобы книг в гостиной было много, и самых разных, в том числе авангардная поэзия, известные литературные шедевры и «пэйпербэксы» на любой вкус. Хэнк читал «Имя розы», сидя на диванчике рядом с оставшимися играющими. Играли они тихо, поэтому не отвлекали от чтения. Бриджет выиграла в бридж уже второй раз и гордилась, похлопывая себя по пухлым ляжкам. И вот в такую миролюбивую обстановку возвратились Эмма и Ханна.

– Девочки, будете в карты? – предложила близорукая и с кудрявыми волосами Бриджет, поправив свои толстые очки.

– Я буду. – С охотой Эмма подсела к играющим. Ханна, измотанная, ушла в свою палату.

– Тогда на шестерых. – Бриджет начала тасовать колоду. Рядом с ней сидела Бекки и покачивалась из стороны в сторону. По левую руку от нее горбился Дэвид.

– Этот мужик лучше Петерсона? – спросила Кристина со своего «поста», вытянувшись еще сильнее, прислушиваясь.

– Что значит «лучше?» Ты не совсем понимаешь, о чем спрашиваешь. – ответила ей Эмма. – Он – это он. И все.

– А что он говорил? Он не предлагал вам сигарет?

– Опять о своем! Помолчи уже, ты еще маленькая, чтобы начинать курить, – заметила Эмма. – Он еще глупее, чем Петерсон. Ни на что не годится.

– Почему ты так думаешь? Он разве не врач? – удивилась Бекки.

– Ты думаешь, что врачи умные? – усмехнулась Эмма. – Он пытается нас раскусить. И думает, что у него это получится. Вопросы свои дурацкие задает – ну, достал!

– А почему… – начала было Кристина…

– Заладила: почему да почему! – прошипела Эмма. – Он выведывал у меня подробности моего мира, но я не сказала ему почти ничего, вот так.

Кристина замолчала, и они принялись играть в покер.