Арка

Поли Рекондита

Арка

Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того укусит змей. (Екклесиаст)

То, что мешает видеть – это глаза, пораженные сиянием (Платон).

ПРОЛОГ

Эмма не видит. Снова в глазу что-то застряло. Лежа на полу в больничной палате легко ли видеть собственную тень?

Сестра Джорджия в накрахмаленном халате вновь хватилась своего блокнотика – чтоб ей удавиться! – и это была Эмма Шепард. Знает ли сестра о том, что между палатами есть тайное общение шифрами? Оно не мешает, а лишь дополняет обыденные беседы, делает их мистическим действом. Ни один из кодов она не озвучит, записав в свою книжечку, а знаете почему? Потому что она немая. Джорджия не говорит. Бренда может ей рассказать, конечно, но сама Джорджия все равно ничего не поймет потому, что слабоумная. А испытуемые видят, глаз развит у каждого, словно у портного. Орать можно сколько угодно, но с ними чаще всего общаются шепотом и шипением, не смотря в глаза. Зев открывается, зев закрывается, язык прохаживается по зубам, зубы стукаются друг о друга, словно битые фарфоровые кружки, слюна растекается под языком и меж зубами, голосовые связки треплются, словно мокрое белье – и все это для того, чтобы сказать «помолчи, иди в палату» или «ешь, что дают».

Эмма вертела в пальцах правой руки блокнотик, который не знала, зачем украла, и левой рукой колупала в глазу. Глаза испытуемых стали радиоприемниками, в кристалликах выросли тончайшие костные узоры, которые ловили некий звуковой сигнал, который подопытные каким-то причудливым образом воспринимали ушами (лучше сказать, внутри головы), а доктора пытались его расшифровать. Вскоре голубыми структурами стал зарастать их мозг, откуда появились необычные ум и выносливость. Последними задачами было: установить способы интеграции сигналов, распределения функций сообразно структуре радиоприемника, и, наконец, понять источник песнопений. При всем этом подопытные отлично видели, хотя анатомически это было полным бредом. Каждый утверждал, что «начал видеть по-настоящему», что вначале приняли за причуды сумасшедших, а уже потом попытались понять.

Шепард болтала босой ногой в воздухе, перебирая блокнотик гусеничным шагом. Глаз болел, музыка в голове, которая сопровождала здесь каждого, перестала звучать. Ей не хватало питания, нужно было залезть под одеяло с головой. Для этого нужен был партнер. Девушка натужно поднялась с пропахшего хлоркой пола, надела тапочки, и, крадучись, вылезла из палаты, предварительно засунув книжечку в пижамные штаны. Прохладная фактура блокнота терлась о ее гениталии, всевозможные «комплексные списки» были посрамлены обычным машинальным жестом воришки. Нет, Джорджия не записывала, кто жевал ковер, кто – мастурбировал, а кто бился головой о стену, нет, у нее было особое задание: следить за заросшими глазами, кто и как их ковыряет и чешет, кто как присматривается к своей тени, низко ли или высоко голова от земли. Девушка прошмыгнула в коридор, за поворотом начиналась гостиная, где большинство испытуемых уже вовсю играли в крэпс. Десять человек сидело за большим прямоугольным столом, обитым мягким лазурным бархатом, углы у стола были отбиты и исшарканы. У стены был стеллаж с книгами, диванчики расположились буквой «Т». Фальшивое окно застилала плотная синяя штора.

– Эй, у меня семерка! Хэнк, я бросаю следующим, отдай кубики! – возмутился большеротый юноша, весь усыпанный веснушками.

– У тебя шестерка, идиот! Слепой? – фыркнул полноватый парень лет двадцати. – Пойнт. И не плюйся, весь стол заплевал!

Эмма протиснулась между выпирающим косяком и оставшейся посреди дороги уборочной тележкой (очевидным образом двигать что-либо было запрещено), и решила идти спокойно, будто ничего не прячет. Медсестры обедали, был полдень, но легко терялся счет времени: здесь все было другим. Эмма не находилась в обычной психиатрической больнице, это был бункер, куда сгоняли самые неординарные случаи. Клуб «Электрошок» состоял из двенадцати таких случаев: Эмма Шепард, замкнутая и странная девушка, Ханна Розенфельд – болезненная девочка еврейского происхождения, любящая поэзию и мечтающая стать писателем, Марк Уоррен, веснушчатый подросток-сирота и любитель поиграть в азартные игры, юный авантюрист, Хэнк Нортон, полноватый мальчик, обожающий видеоигры, Джимми Уоррингтон, застенчивый парень, за которым присматривает бабушка, Оливия Делапорт, полноватая девушка с короткой стрижкой в футболке с логотипом NASA, жаждавшая стать компьютерным гением, Кристина Кальтенбруннер, воспитываемая суровой матерью и желающая стать моделью по ее же наущению девушка-подросток с нордическими чертами лица американо-германского происхождения. Она постоянно ходила с искусственно прямой спиной, собирая каштановые волосы в шишечку, но выпуская одну прядь, считая это сексуальным. Кристина была самой младшей из всех двенадцати пациентов. Также были Фрэнк и Дэвид, похожие друг на друга парни в футболках с эмблемами рок-групп, медно-рыжая Бекки Блэквуд и кудрявая в роговых очках Бриджет МакМиллан, две активистки (особенно этим страдала Бриджет, за что и получила почет и уважение в клубе). Был еще Гарольд, но он ничем особенным не выделялся. Все они страдали шизофренией. Их случай исследовался учеными и тщательно скрывался от общественности. Из глаз в голову попадал сигнал, поэтому они его слышали как бы внутри головы, как галлюцинации, прислушивались к этой таинственной музыке, а за тенями охотились потому, что им казалось, что тени вот-вот исчезнут.

Эмма Шепард, если говорить о ней подробнее, была тихой и застенчивой хорошисткой из приюта, заканчивала последний класс, социальная тревожность и дрожащие руки не давали ей знакомиться с мальчиками, которые ее презирали за то, что она была странной: бормотала что-то, словно на искусственном языке, часто настороженно прислушивалась без видимой причины. Однажды ее концентрация стала хуже, дела перестали интересовать, она лежала на постели и не хотела спускаться даже к общему ужину… Нормально для шизофреника? Нормально. Но самым странным было то, что она на день упала в сон, а после того, как проснулась, рассказала воспитателям про кольца и арку, иглы, состоящие из сахара, растущие под лазурными небесами с десятью солнцами, пирамиды, храм и ангелов. Как оказалось, ее мозг в этот момент находился между сном и явью, она не спала в обычном смысле этого слова. Это было что-то наподобие медитации или транса, во время которого она видела нечто неописуемое и крайне нелепое. Связь ее с высшими существами, состоящими из чистой открытости, она всегда описывала как музыку, словно бы в ее голове есть компас, поворачивающийся на мелодичный зов, не умеющий остановиться. Это все настолько замучило Эмму, что она согласилась лечь в больницу. Она говорила, что это дар, что ей нужно транслировать истины, которые человечество запамятовало многие века назад. Этот «сон» ранее не был изучен в медицине: именно такой внезапный, такой бескомпромиссный, ведь как не буди – девушка не просыпалась, глаза ее были распахнуты, а на лице сияла самая гротескная улыбка, какую только можно представить. Скулы девушки свело судорогой, а губы растянулись так, что разорвались. Швы, которые пришлось наложить, задубели и чесались, она часто потирала щеки.

– Как думаешь, тетя Джилл сама пробовала свою стряпню? – иронично поинтересовалась Бриджет у соседки по креслу.

– Заглохни, она здесь самая добрая, – ответила ей курносая Кристина Кальтенбруннер. – Кексы лучше, чем больничная кормежка. У меня мама пудинг готовит на всех. Как же его сейчас не хватает…

Эмма шла спокойным шагом по гостиной, но запнулась о задранный уголок ковра, и книжечка, так хорошо скрытая, вывалилась из штанов.

– Эмма, слышишь? Иди сюда, я тут нашла вещицу, тебе понравится.

Это была бледная и болезненная девушка с длинными русыми волосами, падающими на лицо, которая рылась в книжных полках, а звали ее Ханна Розенфельд. Полки были окрашены синей краской, их пухлый каркас молчаливо делил стену на квадраты, а комнату – на ищущих и уже нашедших.

– Си… Селан. Немец что ли? – недоуменно вопросила Эмма Шепард, взяв книгу с полки.

– Сама ты немец, он еврей, – отобрала у нее книжку Ханна. – И не «Селан», а Целан.

– И что там интересного? – буркнула Эмма.

– Знаешь, как он видит? Он – гений!

Ханна положила книгу на кофейный столик возле кресел и рассмотрела ее. Книга была совсем новой. Девушка читала стихи Пауля Целана в детстве, но не понимала их сути, а теперь, уже будучи двадцатиоднолетней, стала что-то понимать.

– Пошли ко мне в палату, – резко сказала Эмма и дернула Ханну за руку. – Голоса поют все громче, глаз видит отчетливее, я чувствую, что назревает.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

Ханна была озадачена такой поспешностью и словом «назревает», но Эмма уже схватила ее за руку и потащила в палату. В углу возле кровати Эммы стояла батарея, которую все почему-то обходили стороной. Вокруг нее не особенно убирали, повсюду была паутина и отвратительного вида плесень. Но там был источник.

– Знаешь, кто сидит за батареей? – спросила Эмма у Ханны.

– Никто там не сидит, – ответила Ханна, недоумевая.

– А я думаю, что там кто-то есть… Кто-то из моего мира. Но я пока не уверена и хочу посмотреть. Мы это сделаем.

– Но как?

Девушки забрались на кровать и сели друг напротив друга на корточки. Эмма вытянула руку, Ханна робко сцепила свои пальцы с ее. Они накрылись одеялом, выставив ноги и смотря на них, приподняв одеяло.

– Смотри на свою тень.

Ханна стала смотреть на свою тень, идущую от левой ноги. Внезапно она почувствовала, что через кисть что-то стало двигаться: в пальцах началось онемение, подушечки покалывало, а по костяшкам будто невролог ударял молоточком. Через минуту появилась тупая боль, Ханна пыталась разлучить свою руку с рукой Эммы, но у нее не выходило: Эмма вцепилась так, что связь невозможно было разрушить. Вскоре Ханна заметила, что ее тень исчезла: Эмма Шепард забрала ее ловким движением пальцев. Она стала двигаться: подушечка большого пальца соприкасалась с каждой костяшкой Ханны. Словно роботизированная рука растворялась в воздухе и вливалась в кости, встраивалась и выстраивалась под кожей. Ханна услышала ксилофон: сначала мягко и тихо, а потом все громче. Рот Эммы, глаза которой стали абсолютно пустыми и страшными, открылся:

– Видишь что-то?

Ханна ничего не разобрала.

Потом она перестала что-либо различать вокруг, все сползлось в единую тупую массу из расплывчатых очертаний. Потом тьма стала расползаться по кровати неровными, танцующими движениями, и как только она коснулась тела девушки – началось пение. Будто болезненный хор плотным звуком наполнял храм, белые свечи плясали в церковных подсвечниках, и танец этот было страшно повторять, каждый поющий лишь смотрел и повиновался.

«Альфа».

Голос Эммы звучал у Ханны в голове. Девушка оказалась внутри храма. Безобразные люди стояли перед алтарем на ступенях, их ряды множились кверху. Рядов было много, сорок точно, а купол храма маячил далеко наверху. Песнопения были странными, словно бы никто и никогда этому не учил, а управлял их сознаниями, насылал в них слова. Купол был так высоко! Ханна задрала голову. Готические окна пропускали неестественно-белый свет. Девушка попятилась от призраков к выходу, но в конце концов оперлась спиной о запертую дверь. Хористы в масках из тяжелого пластика все мурлыкали свою песнь, свечи плясали уродливый танец. Девушка подошла к алтарю – и увидела зеркало, на котором были написаны какие-то слова на неизвестном языке.

Внезапно из центра иконостаса с абсолютно пустыми иконами (без предполагаемых в них изображений святых) стала выплывать фигура. Она мягкими покачивающимися движениями разрезала иконы, словно тупой нож – масло. Ханна открыла в изумлении рот: фигура оказалась такой высокой, что доставала головой почти до последнего ряда поющих. Она стала обретать материальность, уменьшилась в размерах – и оказалась лысым, бесполым существом-альбиносом. Альбинос посмотрел младенчески-голубыми глазами в серые глаза Ханны – и тут девушка согнулась от белого шума в голове. Ей было почти физически больно смотреть существу в глаза. Оно подошло к девушке, указало на место в третьем ряду. Розенфельд повиновалась и поскорее подбежала к хористам, заняла пустое место.

Существо стало петь. Голос его был совершенно не похож на высокие голоса хористов: низкий, неприятный, словно простуженный. Оно опустилось на колени и закрыло яйцеобразную голову пергаментно-белыми руками.

– Ты кто такой?

Существо подняло глаза на Ханну. Девушка спустилась к нему. Внезапно окна храма впустили такой сильный ветер, что иконы чуть не упали, а свечи потухли. Ветер был прохладным, но не ледяным. Мышиного цвета волосы, постоянно мешающие смотреть, стали летать вокруг лица, шеи и плеч девушки, одна прядь забралась в полуоткрытый рот. Она подобралась к существу, которое стало еще меньше ростом, и положила руки ему на плечи, невольно присев, ведь оно все равно было ее выше. Существо посмотрело внимательнее на Ханну, затем на свои руки. На белесых пальцах без ногтей стала выступать кровь. Хриплый голос снова зазвучал в храме, Ханна вдруг отпрянула и попятилась к алтарю. Существо с трудом поднялось с колен, и будто вынуждено было петь, будто его кто-то заставлял, и иного решения у него не было. Но чем громче оно пело – тем сильнее текла кровь. Ханна закрыла рот рукой в ужасе и горечи. Существо в изнеможении снова опустилось на колени. Кровь лилась на пол храма уже ручьями, все руки существа покрылись зияющими ранами, как от канцелярского резака. Глаза существа начали сиять.

Пол начал вибрировать, Ханна уцепилась за алтарь, сбила плохо приклеенный к нему изумруд до боли в локте. Существо издало протяжный визг почему-то с улыбкой на лице – и под ним моментально разверзлась земля. «Нет!» – закричала Ханна Розенфельд, но существо исчезло.

Девушка вышла из церкви и стала ходить по улицам какого-то старинного городка. Дома были причудливо украшены, в садах росли черные цветы. Но смерть яйцеголового беспокоила ее. Она вернулась в храм, увидела стоящую в углу урну с прахом. Один из хористов внезапно подбежал к девушке и заставил ее съесть горсть праха: она кашляла и сопротивлялась, но ее все же накормили, запихав пепел в рот. Зачем?.. Ответ тут же пришел: она оказалась в реальности.

– Нет, нет, что ты сделала, он же умер! Яйцеголовое существо умерло!

Ханна вопила, когда медсестры скручивали ее и Эмму, чтобы развести по палатам. Одеяло свалилось на пол.

– Он жил, он был жрецом, а теперь закончил свой век как призрак, который уже отработал свое. Это неприятно, но он плакал от счастья. Я видела сон об этом. Понятно?

– Нет!

– А ну замолчали обе, иначе хорошая доза транквилизатора – и под себя будете ходить!

Ханна рыдала, как на похоронах. Ей уже собрались ставить укол…

– Нет, Джорджия, Бренда! Они мне нужны, обе!

Это был главный ученый и психиатр клиники – Коул Джордж Петерсон (предпочитал просто «Коул»). Он работал в бункере, изучая голубые структуры в глазах пациентов, а жил в особняке в привычном для всех мире. Он подошел к девушкам и предложил им пройти в свой кабинет, они покорно пошли за ним. Он был рыж, с остроконечной бородкой и слегка зализанными назад волосами, немного сутулился и имел привычку раздавать распоряжения, правда, был весьма трусоват и слезлив, и за желанием командовать прятал свои неприличные для мужчины черты. Он был вдовцом, бездетным, ценил себя за профессионализм и старался всегда относиться к пациентам ответственно. С молодости Коул мечтал стать ученым и изобретателем, создал совместно с программистами аппарат для измерения показателей в мозге его подопытных.

Петерсон отметил, что эмоциональное возбуждение Ханны отразилось на состоянии структур в ее глазах: они, обычно активные (особенно при чтении еврейской поэзии), перестали шевелиться и принимать сигналы. А вот состояние глаз Эммы было ровно противоположным: ее структуры претерпевали метаморфозы, звенели, словно колокольчики или ксилофон. Но что девушки делали вдвоем в палате Эммы?

– Эмма, ты обидела Ханну? – поинтересовался доктор.

– Да, но мы уже помирились, – честно соврала Эмма.

Местный «доктор Локриан»1 отметил, что взгляд Эммы не выражал абсолютно ничего. Он был пустым, как у человека с тяжелой многомесячной депрессией. Она будто пережила эмоциональную травму. Что же у них случилось с Ханной Розенфельд?

– Эмма, ты уверена, что у вас с Ханной все хорошо?

– Да, доктор Петерсон, – спокойно ответила девушка, опустив глаза в пол.

– А вот я не уверен, – продолжил Коул. – Что вы делали в палате под одеялом? Расскажешь мне?

Шепард подняла голову и посмотрела на врача. Ее лицо за доли секунды показало боль, страх и какое-то религиозное смирение, словно принятие собственной нелегкой доли. Доктор слегка прищурил глаза и улыбнулся, стараясь придать лицу как можно более дружелюбное выражение.

– Вы с Ханной принимали сегодня лекарства?

– Принимали, – ответила Эмма.

– А как с музыкой, которую вы слышите? Как ваши глаза?

– Я ничего не слышу. Стойте…

Эмма вздрогнула, швы на лице стали болеть.

– Музыка… Кто-то поет высоким, электронным голосом… Это он. Яйцеголовые – это умершие жрецы, они общаются с ангелами. Ангелы помогают им переродится, насылают на них вибрации. Ханна увидела, как перерождается яйцеголовый, там явно должен был быть сильный ветер – это насылаемые ангелами вибрации. Я в приюте это все видела в виде галлюцинаций, а также мне это снилось. Вот…

Доктор вгляделся в глаза девушки, но ничего не смог увидеть. Что-что? Какие ангелы? Дверь была распахнута, двое медбратьев тащили барахтающуюся и визжащую Эмму в лабораторию, чтобы подключить ее к трансляторам сигналов, а «Локриан» ждал Ханну, которая уже была напугана криками подруги и не желала идти в кабинет. Какие еще к черту ангельские вибрации? Что она такое наговорила?

Эмму погрузили в медикаментозный сон, ведь именно в тот момент, когда отключалось сознание, структуры в глазах давали более четкий сигнал. Некоторые исследователи предлагали вернуться к тому моменту, когда подопытные были в сознании, но они верещали от боли из-за огромного количества электрического тока, который через них пропускали во время попыток поймать нужную частоту, а это невыносимо нервировало. А предлагали потому, что однажды вырвали слово, вернее, букву, часть шифра. На экране показали совокупность точек, которую расшифровали как греческую букву «альфа». Это была единственная зацепка ученых, но как они ни старались – больше выцепить ничего не смогли. «Альфа… Может быть, Альфа Центавра? Или это код… Но к чему? Боги передают нам сообщение, может, они хотят сказать нам нечто важное? Например, рассказать зачем нас создали? Альфа значит “первый”, может, с нами желало говорить главное божество?» Петерсон днями и ночами размышлял в своем кабинете, но кроме догадок вряд ли мог что-то представить на собрании. Он вспомнил каббалу, герметизм… Но все было без толку. Ни в одной теории не находил он ответ. Верующим доктор Петерсон себя не считал, но с философией религии был знаком несколько ближе, чем требовалось для его профессии: юношеское увлечение.

Структуры в глазах измеряли, обвешивали датчиками, но никак не могли понять из какого материала они состоят. Одному подопытному вырезали часть вещества из глаза, но слышать песнопения в голове и временами видеть с четкостью, какая бывает у орлов, он не перестал. Результат удаления частицы вещества внутри глаза отдали на анализ химикам, те обеспокоенно ответили, что такого вещества они еще не видели. Может, наконец-то найдут средство против рака? Странная надежда влекла медиков к этой голубой ткани. Но природа вещества все равно оставалась загадкой, за ним неусыпно наблюдали в отдельной лаборатории в том же бункере.

До этого все пациенты лежали в психиатрической клинике, где работал и Петерсон. Разумеется, сначала никто не верил в россказни шизофреников о каких-то песнопениях, но странный «массовый психоз» встревожил доктора Петерсона, и он созвал своих коллег для обсуждения феномена, с которым человечество ранее не встречалось. «Они слышат одну и ту же музыку, транслируемую из глазных структур! Это нужно исследовать, бог знает, к чему приведут наши опыты. Я надеюсь, что это будет значительное открытие в…» Да, не могли определиться с отраслью исследования. Биология? Но биологически в организмах подопытных все было органично: вещество из кристалликов сочеталось с веществами во всем организме, несмотря на какое-то поистине внеземное происхождение. Химия? Но химики почти отчаялись с анализом вещества, из которого состояли структуры; неизвестно какие полезные свойства имело, казалось и совершенно чуждым органике, и одновременно телесным. Вроде бы это кость или хрящевая ткань, но человеческая кость не состоит из такого вещества, оно его плотней. Психиатрия? Но подопытные почти ничего не говорили, а пытать их было бы негуманно, вдобавок они сами не осознавали того, что же с ними происходит (кроме Эммы, та хоть иногда выдавала описание, правда, совершенную ахинею), на лекарства структуры не реагировали. Физика? Но физики считали проект бредовым и отказывались в нем участвовать, так что формально это было «развлечение идиотов». Один Петерсон неистово верил в загибающийся проект и пытался посылать флюиды уверенности коллегам.

Эмма была во сне пока ученые пытались поймать последовательность небольших, но ярких сигналов из ее глаза. На ее голове был шлем с датчиками, он светился голубоватым светом.

– Есть! Есть!

Это был крик одного из ученых: он получил эти знаки! Осталось только показать дешифровщикам. Знаки были похожи на готические кресты с искрами внутри; лучи искр раздвигали «торсы» крестов, будто в компьютерной программе растягивали картинку. Это было немного похоже на то, что мы видим, когда смотрим на эквалайзер. И таких искр в каждом кресте было три, а крестов – шестнадцать.

– Шестнадцать крестов! Эрик, посмотри!

К ученому подбежал коллега.

– Но нам пока это ни о чем не говорит.

– Самое главное, что получили, остальное – не наша работа. Пошли выпьем пива.

Ханна сидела в кабинете доктора Петерсона и понуро жевала прядь волос.

– Ханна, что вы делали в палате Эммы?

– Сложно сказать, доктор Петерсон… У Эммы есть какие-то способности. Я видела странные вещи.

– Я слышал, что ты кричала Эмме, что кто-то умер. Кто?

– Существо. Но вы – врач, вы все равно не поверите. – Девушка опустила глаза.

– Почему не поверю? Расскажи мне, что это за существо. Пожалуйста, – улыбнулся Коул. Он хотел сказать «живо», но нужно было расположить к себе собеседницу.

– Я была в храме, там пели какие-то полулюди, в окна бил ярко-белый свет, танцевали свечи. Потом из иконы выползло создание, оно было абсолютно белым. Оно пело, из его рук сочилась кровь из-за этого, но оно не могло не петь, и в итоге завизжало и умерло. Эмма убила его.

– Почему Эмма? Может быть, оно умерло само? Для чего оно пело?

– Словно кто-то приказывал ему петь. Вы мне не верите. Я вижу.

Доктор поднял взгляд на девушку. Ханна ковыряла в носу.

– Я тебе верю. Хорошо, я ничего не буду записывать.

«Благородная ограниченность психиатрического ума…»

– Я не знаю, он не говорил мне. Он вообще не разговаривал. Но ему было горько…

– Это он? Он мужского рода?

– Наверное, – вздохнула Ханна, снова принявшись жевать волосы.

– А почему ему было горько? Он плакал?

– Да, он плакал, но будто бы от счастья. Словно он отжил свое.

«Хм… Божественному существу не было нигде места? От свое отжил? Бог страдает? У греков, помнится, боги испытывали всю гамму человеческих чувств… А еще страдал Христос. Хотя нет, это все очень не похоже на христианство».

– А на кого он был похож? Каков из себя?

– Белый, голова как яйцо, голубые глаза.

«Это что-то индийское? Нет…»

– Хорошо, давай на этом остановимся. Иди в палату.

Ханну отпустили, она брела по коридору клиники. Крэпс давно закончился, в гостиной сидела пара человек (видимо, им больничная кормежка надоела, или же они поели слишком быстро), остальные обедали.

– Ханна? Ты чего? Что с вами случилось в ванной? Что врач говорит?

К девушке подбежал веснушчатый парень «с шестеркой».

– Отстань, Марк! Да что вы ко мне все пристали? – Ханна топнула ногой и демонстративно ушла в свою палату. Марк остался в недоумении.

***

Через несколько дней Эмма вновь лежала на полу палаты. Джорджия погрозила ей за блокнотик кулаком, но ругать не стала: больно девушка была слаба после измерений. Ханна боялась к ней подойти, но через два дня решила навестить. Палата «сжимала» Ханну, делила на точки и углы бессвязную жизнь, белая краска была отметиной бессилия на всем бункере. Здесь однажды были проблемы с проводкой, Эмма беспрестанно утверждала, что это из-за белой пародии на мир высших, пока ей не поставили внушительную дозу аминазина2.