Арка

Психоаналитик, с одной стороны, понимал, что это всего лишь девичьи игры, всего лишь расколотое сознание и воображение шизофреников, но, с другой стороны, все эти разговоры, не свойственные обычным девушкам их возраста, пугали его. Сначала Альберт понадеялся на мысль, что девушки просто сумасбродят: это, мол, их обычные фантазии, свойственные многим шизофреникам. Фантастический характер рассуждений – то, чего стоит ожидать. Но реалистичность доказательств на приборах поражала. Это же не псевдонаука, а вполне себе осязаемые приборы! Он сидел, невидящим взглядом уставившись в «Smithsonian», и не мог сосредоточиться на статье. Две противоположные мысли разрывали его сознание.

Тяжело было слушать об опыте девушек: он взял бы их в терапию бесплатно, если б мог. Но они принадлежали миру Коула, ему не до терапии своих пациентов. Он ответственен, но слишком суров, относится к ним как к зверькам, которых нужно только изучать, но при этом не работает с ними как психоаналитик, хотя в целом умеет. Альберту было невыносимо грустно от всего, что он видел. Он хотел еще раз попросить Коула бросить опыты и отправить всех пациентов по домам.

***

Доктор Петерсон вернулся в бункер. Он ожидал, что Альберт опростоволосится, и уже ощущал на языке вкус морепродуктов.

– Ну, что, выспался?

– Выспался. А ты наладил общение с девочками? – Хитрый прищур Коула выдавал неуверенность в лучшем друге.

– Вроде бы да, но все равно узнал мало… Куда пойдем? – с грустью в голосе спросил собеседник.

– Давай в недорогое кафе, я не хочу драть с тебя три шкуры: ты все-таки друг.

– И все же, как ты с ними работаешь? – Шнайдер хлебнул кофе. – Эта Ханна еще ничего, контактная, а вторая… Я даже боюсь подходить к ней, если честно. Пара слов – это все, что удалось из нее выдавить. Они озлоблены на тебя, Коул. Я не вижу в твоей работе ничего, кроме насилия. Отпусти их с миром, пусть лежат в обычной клинике, а не здесь. Или лучше вернутся к семьям, у кого они есть.

Петерсон удивленно вскинул бровь.

– Думаешь? Но дело в том, что я уже не могу остановиться. Я не могу бросить проект, я не могу бросить их. Деньги, Альберт! Открытие принесет мне кучу денег и славу!

– Ты сделаешь только хуже, постой, – начал отговаривать психоаналитик. – Ты же понимаешь, что навредишь им?

– Да нисколько. Шепард гораздо страшнее меня, она может навредить Розенфельд этими погружениями, хотя они и важны.

– У Эммы нет ни ножа, ни пистолета, за ними наблюдают медсестры. Ты чего, Коул?

– Хорошо, надо успокоиться…

Петерсон сделал порядочный глоток кофе и перевел дух.

– Я этот твой отпуск устроил, чтобы как лучше сделать. А получилось… – вздохнул психоаналитик.

– Не вини себя. Слушай, а давай устроим всем пациентам небольшой психологический тренинг? Пусть, скажем… порисуют. Пусть нарисуют свое самое заветное желание. Не скажу, что это серьезно и профессионально, но, по-моему, очень поддерживает дух авантюризма, – предложил Коул.

Альберт согласился, и они собрали всех пациентов в гостиной за большим столом и раздали им бумагу с карандашами.

– Нарисуйте свою мечту, заветное желание. И расскажите небольшую историю, связанную с ним. У вас полчаса, – распорядился Петерсон.

Все принялись сосредоточенно рисовать, и только Эмма сидела, сгорбившись, со скорбным выражением лица.

– Эмма. – Психиатр подсел к девушке. – Что же ты не рисуешь? Неужели ты ни о чем не мечтаешь?

– Моя мечта всех убьет, – сказала Шепард. По спине Коула пробежал холодок.

– Все равно попробуй, – улыбнулся он.

Доктор Петерсон отсел от девушки, и та со вздохом начала рисовать. После того, как все закончили, Коул и Альберт приступили к тренингу.

– Бриджет, – обратился психиатр к девушке с кудрявыми волосами и носом-пуговкой, – что нарисовала ты?

Бриджет развернула рисунок, там был американский флаг, солнце и луна.

– Я мечтаю о мире во всем мире, – ответила она. – Гармонии в душах американской молодежи.

– А ты, Кристина? – спросил психиатр у Кальтенбруннер.

– Стать супермоделью и печататься в модных журналах, – сказала шестнадцатилетняя девушка – самая младшая из пациентов.

– Дэвид? Фрэнк?

– Я мечтаю основать рок-группу, – поделился Дэвид. – Путешествовать по миру и сколачивать бабки.

– Стать ученым-химиком, – рассказал Фрэнк. Сидевшая рядом с ним Эмма улыбнулась.

– А ты, Ханна? – неожиданно спросил у Ханны Альберт.

На рисунке Ханны был зачеркнутый ключ.

– Никогда не знать ответов, которые не могу понять.

– Вот видишь, – шепнул Альберту на ухо друг, – интеллигентная особа.

Тень Ханны довольно долго отбрасывалась на ковер и прожгла в нем зеленый рисунок. Все обратили на это внимание, но ничего не сказали.

– А Эмма что нарисовала? – Марк попытался взглянуть на рисунок Эммы, но та его прятала.

– Эмма, – обратился к ней доктор Петерсон, – поделись с нами своей мечтой.

Девушка со вздохом развернула рисунок. На нем была арка, за которой сияла звезда.

– Я хочу, чтобы все вы оказались там.

Доктор Петерсон глядел на арку со звездой, размышляя о том, что Шепард стоит прописать дополнительную дозу галоперидола. Альберт изучал рисунок как человек, учившийся в художественной школе и поэтому понимающий, что Эмма рисует невероятно.

– Ты училась рисовать в детском доме? – спросил он.

– Да, – был ответ. – Я самоучка.

– Должен сказать, что у тебя талант, – искренне похвалил девушку Шнайдер.

Эмма промолчала. Часы на стене пробили полдень.

Остальные поделились своими рисунками, и тренинг закончился воодушевляющей речью Петерсона о том, что нужно беречь свою мечту. Он оставил пациентов играть в бридж до обеда, и вместе с другом отправился в свой кабинет.

– И что думаешь насчет Шепард? – спросил Коул.

– Рисует потрясающе. Даже не скажешь, что низкий балл по Айзенку… Ладно, связи здесь особой нет. Я хочу сказать, что ты зря о ней так отзывался. Она правда талантлива. Жаль, что оказалась в психиатрической больнице, а потом здесь. Отпусти их…

– Ты к ним слишком мягок, – заключил Коул, словно не слушая друга. – Тренинг я затеял, чтобы побольше узнать о том, что в душе у Шепард. Она совершенно мне не дается… Ты понял, что она нарисовала?

– Нет, но вроде бы вы расшифровали пятидесяти пяти конечную звезду, возможно, Эмма нарисовала именно ее. А арку расшифруете потом: к вам поступают очень разные символы. Эмма с Ханной разговаривали об этом, но я так и не понял, что за арка и что за существа.

– А эта странная зеленая тень у Ханны Розенфельд? Что ты как гость думаешь? – спросил Коул.

– Понятия не имею, что с ней делать. Главное – девочке она не вредит.

Они сидели с задумчивыми лицами. Из кондиционера хорошенько дуло, так, что было даже прохладно. Пациентам было бы интересно узнать, что там на улице. «Они не видели солнца уже много месяцев», – твердил про себя Петерсон. – «Им нужно выйти на улицу, но я не могу их отпустить! Они воспользуются шансом и сбегут, и мой проект полетит к чертям собачьим… Нет, их нельзя выпускать! Нельзя говорить им, что сейчас теплая осень, иначе поднимут бунт». Но мысли в голове доктора менялись очень быстро, и вскоре он стал задумываться над тем, что пациентам и правда нужно погулять.

– Ты хотя бы выпускай Ханну и Эмму немного походить по лесу, под охраной конечно, – словно угадав мысли друга, сказал Шнайдер. – Они здесь самые несчастные, согласно моим наблюдениям.

– Они где-то во тьме. Им нужно солнце. Им нужно солнце, – словно в бреду повторял Петерсон.

С дрожащими руками Коул отправился к пациентам, которые все еще играли в бридж, и отозвал Эмму и Ханну.

– Хотите на воздух? – спросил он шепотом.

– На воздух? А можно? – широко улыбнулась Розенфельд.

– Можно, только вам двоим.

Девушки надели уличную обувь, к которой не притрагивались уже, должно быть, дольше, чем полгода, и протопали за доктором на задний двор клиники, спустившись с четвертого этажа на первый. Теплый воздух приятно обдал лица Эммы и Ханны, в ноздри им ворвался запах осени. Деревья были зелеными, небо – ярко-голубым, а солнце гладило бледные от его отсутствия лица. Девушки сели на траву, Ханна пригладила свою длинную шерстяную юбку. Доктор Петерсон расположился с ними рядом.

– Эмма, тебе нравится на улице? – спросил он.

– Не знаю, мне все равно, – хрипловато ответила Шепард.

– Почему ты так безразлична к миру? – задал вопрос доктор.

– Потому, что мир безразличен ко мне.

– Неправда.

Эмма взглянула в глаза Коула и увидела в них что-то странное, ускользающее. Он уже, кажется, забыл о первом дне, когда познакомился с ней в другой клинике, откуда ее убрали как неизлечимую. «Эксперимент?» – спросила ее лечащая врач. – «Берите, она все равно никогда не придет в себя».

Ярко-аквамариновое небо с мягкими, уютными перышками облаков опрокидывалось на поляну, а у девочек захватывало дух от того, что они наконец оказались снаружи.

– Почему это вы только нас выпустили? – спросила Ханна. – А как же остальные?

– А что тебе до них? Вы – особенные, девочки. Поэтому вот вам привилегия.

– Что-то вы подозрительно добрый, – покосилась на психиатра Эмма, протирая сонные глаза. – Это ваш друг вас надоумил?

– Ты – не следователь, не подозревай меня, – отшутился доктор. – Мой друг к вам очень добр, даже чересчур, но эта идея пришла ко мне сама. Вы правда давно не видели мира. Я, должно быть, не прав, что прячу вас. Вы прячетесь от мира в целом из-за своих диагнозов, а я еще и дополнительно закрыл вас в бункере.

– Тогда выпустите и других, – взмолилась Ханна. – Они тоже хотят дневного света! Пожалуйста…

– Хорошо, посмотрим на ваше поведение, – скептически произнес психиатр.

Девочки вернулись в гостиную, но решили разойтись по палатам и отдохнуть перед обедом от впечатлений, к количеству которых они не привыкли: выход на улицу для них, запертых на многие месяцы, было настоящим приключением. Ханна рухнула на кровать и тут же задремала, а Эмма лежала на полу головой под кроватью и ковыряла обивку матраса. Игра всем надоела, Оливия кончила читать книгу и лежала в палате, смотря в потолок.

– Где вы были? – вдруг спросила она.

– На улице.

Девушка чуть не подскочила на месте.

– Серьезно? Я тоже хочу, да и остальные хотят тоже! С чего бы Петерсон такой добренький?

– Не знаю, сказал – мы особенные. Но Ханна попросила и за вас.

«Ливия» тяжело вздохнула. Она скучала по семье, особенно по отцу и тетушке. Тетушка любила походы; однажды они посетили горы в Колорадо, и там Оливия вывихнула ногу, споткнувшись о корягу. Девушка вспоминала этот день, вспоминала сплав по реке, окруженной каньонами медных оттенков, рваные облака, сквозь которые, как сквозь марлю, процеживались золотистые лучи. Скоро ли она окажется дома?

Позвали на обед, и пациенты поплелись в столовую. Работники раскладывали тарелки с едой, а члены «клуба Электрошок» молча стояли в дверях.

– Я хочу быть похожей на Клаудию Шиффер, – поделилась Кристина Кальтенбруннер с Бекки Блэквуд. – Стану постарше, – покрашусь в блондинку.

– Ты легкомысленная, – пожурила ее Блэквуд. – Я вот на ученых равняюсь, а не на звезд с обложки. Ученые делают важные открытия, и вообще они очень умные.

– А еще умеют использовать электрический ток и проводят эксперименты на животных, – вмешалась Бриджет. – Это бесчеловечно.

– Согласен, – вставил долговязый Джимми Уоррингтон, молчаливый парень лет восемнадцати. – Оплот США – не наука, а вера. Нас объединяет Христос. Линкольн…

– Линкольн не верил в Бога, – перебил его Фрэнк, который был гораздо старше Джимми.

– Верил! Он был баптистом при рождении, потерял сына во время войны, а потом, благодаря влиянию пастора Гурли, вернулся к Богу, – настоял Джимми.

– Он фаталист и деист, он не дружил с церковью, – возражал Фрэнк.

– Да что ты знаешь! – махнул на него рукой Джимми. – Во второй инаугурационной речи он упомянул Бога четырнадцать раз! Это была проповедь!

– Ладно, мальчики, не ругайтесь, вы как два сорокалетних мужика за пивом, – высказала свое «фи» временами вульгарная Кальтенбруннер.

Накрыли на стол, и все расселись по своим привычным местам. За столом Ханны и Эммы были соседки Эммы – Бекки и Оливия. Ребекка вгрызалась в куриную ножку, словно была из гетто, а «Ливия» ела не спеша, аккуратно, стараясь не пачкать руки. У Эммы и Ханны не было особенного аппетита и обедали они с ленцой.

После обеда всех снова повели на измерения. Петерсон вновь позвал своего друга. Всех привязали к кроватям, усыпили и надели шлемы. Шнайдер всматривался в графики и столбцы, Коул разъяснял ему тонкости измерений глазных структур.

– Этот показатель – активность головного мозга. – Психиатр ткнул пальцем в какой-то столбец. – А этот – активность кристаллика. Особенно активны орбито-фронтальная кора и префронтальная кора, а это значит, что там происходят какие-то эмоциональные и интеллектуальные процессы. Активность префронтальной коры у Шепард после ритуала не особенно возрастает, а вот у Розенфельд сегодня показатели невероятные. Мозг в шоке от такого стресса – уж не знаю, чем он вызван – и посылает сигнал об истощении. Поэтому все они часто сразу же после опытов падают в кровати. Но сегодня что-то изменилось: Шепард в состоянии нормы. Ты видел ритуал?

– Видел.

– Они опять плакали и кричали?

– Нет, были даже веселее прежнего. Ну, мне так показалось, – сказал Альберт.

– Странно… Что они еще говорили? – Спросил психиатр.

– Эта Эмма сказала, что больше не переживает за свою подругу потому, что она видела какие-то арку и звезду, или что-то вроде того. А! Нет, арку и кольца. И что это все могло бы значить?

– Не знаю, посмотрим… Эрик, что там?

Работник активно что-то печатал.

– Так-с, так-с… – бубнил он. – Смотрите.

Пациенты замерли на койках, словно памятники. На экране были два кольца, одно в другом под косым углом.

– Ничего себе! Это не те кольца? – Коул подбежал ближе к компьютеру. Он принялся интенсивно жать руку работнику, тот был слегка обескуражен, но не расцеплял рукопожатие. Потом Петерсон вперил взор в экран и так стоял минут десять. Альберт почувствовал себя неловко, подошел к ним поближе и принялся мягко отводить друга от колец.

– Ты так совсем с ума сойдешь… Брось ты это дело, Коул. Брось… Расслабься…

– Я адекватный, – отмахнулся психиатр. – Я – врач. Разве врач может быть безумцем?

– Ладно, не буду спорить.

Пациенты медленно просыпались. Они были похожи на тряпичные куклы, которых шили неумелые мастера. Вялые, с текущей слюной, которую подтирали медсестры, они шли по своим палатам. Бриджет плакала. У Джона болела голова, Оливию тошнило. Медсестра в кургузой форме поднесла к ее рту стакан с водой, девушка отпила пару глотков – и ее вырвало на пол.

Эмма была отчуждена, ей не хотелось ни пить, ни разговаривать, ни даже смотреть. Она шла с полуприкрытыми глазами до своей кровати. Шепард – единственная, кто привык к исследованиям и не ждал их как апокалипсиса. Это была рутина, бьющая по позвоночнику и застаивающаяся в ногах. Эмма заснула почти сразу после того, как голова коснулась подушки.

Она видела, как шла по лестнице в небо, и колоссальный ангел в самом конце, на последней ступени, вязал одеяло из сахара. Сахарные иглы находились под лестницей, ими усеяна, словно пиками, вся земля. Морозная свежесть игл укалывала задубевший воздух, вершины их светились из-за того, что отражают лучи, бросаемые ангелом на землю. Грешные иглы. Кружево из сахара покачивалось, спицы бежали, словно печатали эти узелки, тонкие линии выводились в открытом пространстве. Белое… Небо было лазурным, ангел парил и пел, сплетая нити голоса и сахара в единстве блаженства. Это движение кружева было движением добра и прощения. Исцеляющее одеяло. Девушка начала подниматься, но ангел был тем дальше, чем ближе, как ей казалось, она подбиралась к концу лестницы. «Не дойдешь, известняк», – пронеслось мимоходом где-то на задворках сознания.

– Завещание, – пропел ангел.

Эмма хотела что-то спросить – но обнаружила, что немая.

– Смертная убьет смертных. Твоя сила не могущественней силы арки и колец. Ты просто принимаешь ее. Скоро ты скажешь им свои последние слова. Скоро ты станешь аркой.

Девушке захотелось плакать. Она упала на колени – и внезапно провалилась в какой-то тоннель. Тьма вилась вокруг, все затягивала в себя, а потом девушка вылетела из тьмы на яркий свет. Впереди был трамплин, а за ним – горы и горы, а на горах сидели, ухватившись за вершины, полупрозрачные великаны-ангелы. Они звали ее, звали, напевая что-то. Потом было видение шестнадцатиконечного креста, на котором будто бы лежала Эмма. Вспышка света на горизонте…

Эмма проснулась. Она протерла глаза. Бекки и Ливия спали. Эмма перевернулась на другой бок и заснула вновь, теперь уже без сновидений.

Всех разбудили на ужин. Эмма Шепард неожиданно ощутила себя свежей и отдохнувшей и с легкостью поднялась с постели. Комнаты и коридор были словно прозрачны, их контуры были четкими и мягкими одновременно. В глазах бегали какие-то мушки, пространство было словно нарисовано пуантилистами. Эмма прошла мимо ванной – и ощутила, что скоро будет надо. Ханна плелась где-то в хвосте, понурая и вялая.

Поедая сосиски, Эмма думала о том, что тени пугали ее с детства. Тень словно больше, чем ты сам. Ее всегда пугал размер, пугало пространство, структуры и острия. А еще она начала бояться Бога. Ангел во сне твердил что-то о смерти, рассыпался в мрачных словах. Разрушить ограду означало приговорить себя к страданию, узнать означало ослепнуть. Щелкнуть выключателем – и забыть о зрении. Эмма начала бояться выключателей, обходила их десятой дорогой.

– Эй, ты чего шатаешься? – спросил у нее Фрэнк, когда все уже подошли к столовой. – Тебе плохо?

– Все нормально, просто в голове слишком громко поют.

После ужина трое человек принялись играть в карты, остальные разбрелись по палатам. «Надо» было все сильнее, и Эмма, належавшись, в тревоге отправилась к Ханне.

– Пошли ко мне под одеяло.

Ханна кое-как разлепила веки.

– Не хочу!

Впервые Эмма Шепард слышала отказ. Она немного опешила, но собралась с силами и спросила:

– Почему?

– Да потому, что ты меня достала уже! Я так устала – ты не видишь этого?!

– Ну и глупая жидовка! Круглая дура! Задумала против меня что-нибудь? Смотреть противно!

Ханна Розенфельд в момент изменилась в лице, кинулась на Эмму и стала ее душить. Путешествия утомили ее сердце, оно сжалось до размеров атома, скукожилось, словно урюк, и просило его не беспокоить. Гнев поднялся в девушке быстро: она была очень вспыльчивой, хотя показать это ей довелось лишь в приюте: она набросилась с воплем на мальчика, который дразнил ее «грязной жидовкой». Все только смеялись, наблюдая за тем, как Ханна пытается придушить обидчика, а тот со всей силы ударил ее ногой в живот. Она упала, задыхаясь. Этот случай Ханна не рассказывала даже Эмме.

Бриджет насилу разняла девочек, Эмма потирала шею. Ее расстроил отказ Ханны так, что она в мгновение захотела разорвать с ней всякие связи и прекратить дружбу. Ей было так важно отправлять людей в путешествие – а здесь отказ и полное отсутствие понимания, какое бывает между друзьями! На шум сбежались все члены клуба «Электрошок», но стычка завершилась так быстро, что смотреть было уже не на что.

– Ты хотела убить меня или что? – воскликнула Эмма.

– Да, если хочешь знать! – Всегда тихая Ханна Розенфельд вдруг превратилась в фурию. – Я вижу там всякое дерьмо, а ты только и делаешь, что отправляешь меня туда без моего активного согласия! Я просто уступаю тебе! Надоело!

Тогда Эмма, отдышавшись, проследовала в свою палату к Оливии Делапорт. Та сидела по-турецки, как и всегда, и читала Лавкрафта.

– Ливия…

– Фобия!

Девушки улыбнулись.

– Хочешь в путешествие? Я тебе говорила, что могу погружать в искусственный сон, помнишь? Хочешь попробовать? А то мне уже некуда это девать.

Оливия задумалась.

– Хм-м… Ну давай. Прямо здесь?

– Да, на моей кровати.

Девушки проскользнули в коридор и посмотрели, где медсестры. Сидящая на посту Джорджия спокойным шагом отправилась куда-то в ординаторскую (видимо, за Брендой или чтобы перекусить), и Оливия и Эмма обрадовались появившейся возможности. Шепард проинструктировала новую соучастницу, и они вместе забрались под одеяло. Ксилофон, пение, холод в костях…

«Омега».

Оливия едва пришла в себя. Она лежала в кровати в какой-то каморке для служанок – ассоциация пришла сразу: метла, тряпки, пипидастр, две бутылки с прозрачной жидкостью и толстыми пробками, хозяйственное мыло, какие-то травы, перевязанные шелковыми лентами. Девушка поднялась и решила выйти, отворив дряхлую деревянную дверь с огромным отверстием для ключа. За дверью оказался длинный коридор, освещаемый факелами на стенах. Оливия направилась вперед. Пройдя какое-то количество метров, она увидела пыльную лестницу.

Количество комнат этого замка (а Оливия была уверена, что это замок) поражало; стены были окрашены в ядовито-зеленый цвет, а резная и витая мебель почти вся была розовой или лиловой. Девушка бродила по гостиным, нашла столовую и кухню, а на кухне – дверь на задний двор. Дверь оказалась незапертой, и девушка осторожно отворила ее. Она оказалась в саду; над цветами и кустами шиповника кружили осы со стрекозьими крыльями. Откуда-то взялось существо, сходное с собакой, оно подбежало к девушке и сунуло свою длинную морду ей в руку. Оливия пригладила вздыбленную шерсть «собаки». Вдруг животное заскулило и принялось толкаться изящными длинными лапами в ноги девушки, как бы звало куда-то.

Замок был высоким, со стрельчатыми арками и эксцентричными рисунками и иероглифами на фронтоне. Тонкие, изящные гвозди, перекрещенные друг с другом, были будто посланиями из потустороннего мира. Шестнадцатиконечные кресты оформляли стены замка. «Собака» все тянула за собой и Ливии пришлось идти за ней. Она обошла замок кругом – и наткнулась на странную сцену: абсолютно лысые люди с безобразно длинными ногами и зеленоватыми кристаллами в телах играли на музыкальных инструментах, сделанных из костей. Там были и саксофон, и литавры, и арфа, и клавесин, и многое другое. На лицах у них были швы, рты были зашиты полностью. Зато глаза сверкали так зловеще, что Оливия невольно сделала шаг назад, а затем в ужасе отбежала к саду. Чудовищные музыканты играли похоронные мелодии, звук этот был словно электронным, хотя инструменты были живые; вся поляна с редким разнотравьем была усеяна крестами, выжженными, словно моментальным огнем; эбеновые пятна обозначали контуры крестов, окаймляя конструкции, дерева же почти не было видно. Над каждым крестом парили маленькие ангелы, двигаясь каждый по своему квадрату.

К кладбищу двигалась процессия. Там явно были люди, но они все хромали. Оливия спряталась за деревом и разглядывала бредущих. Одеты они были в костюмы девятнадцатого века, каждый второй был слеп и опирался на костыли и трости; у многих были протезы вместо конечностей, а у одной девушки была длинная, до земли, утяжеленная рука, состоящая из футуристичного металла, она тянула ее за собой как балласт и из-за этого плелась последней. Все были в масках-респираторах. Двое крепких мужчин несли ларец, по размерам напоминающий гроб, но все же имеющий совсем другую крышку. Люди поставили ношу на землю, один из гостей развернул огромный свиток и принялся что-то бубнить, а что – Ливия не расслышала. Ларец раскрыли – и оттуда высунулся незрячий ребенок, все конечности которого были протезами. Он встал, словно олененок, закачался на ветру. Пробубнивший речь невероятно тощий мужчина в рюшах и с моноклем поднес к его рту бутыль с мутноватой светло-голубой жидкостью, похожей на сироп. Мальчик принялся пить, и чем дальше – тем светлее и прозрачнее становилась его кожа, а протезы начали покрываться каким-то белым налетом. Его грудная клетка раскрылась, – и взору девушки предстали сахарные ребра. Туловище ребенка начало разрастаться, кости полезли вперед и вверх, и вскоре все тело стало напоминать замороженный в вечной мерзлоте скелет инопланетного млекопитающего. Затем из скелета стал выделяться призрачный силуэт; он выползал из груды неподвижных костей, словно осадок, концентрированная личность умирающего, а потом исчез и он. Мальчик растворился.

Радостные калеки принялись истово поклоняться бутыли с голубой жидкостью. «Светло-голубая… Как ткань в наших новых кристалликах. Мы ее видели, когда из глаза Джимми вырезали частичку», – подумала Ливия. – «Они так превращаются? У ребенка протезами были все конечности, значит, он был ближе всех к трансформации. Девушка с огромной рукой тоже скоро изменится: ей осталось заменить только одну ногу».