Арка

– Знаешь, я хочу заработать на их способностях, – признался Петерсон, ухмыляясь. – Только не распространяйся, это секрет. Знаешь, когда рядом две девочки с какими-то магическими способностями – хочется навариться на них. Одно время мне искренне хотелось разгадать их тайну – а теперь я жажду обычной славы… Патент, любовь окружающих, выступления по ТВ… Да, пока все делается скрытно, но как узнаем что-то полезное – можно и обнародовать… Да, иногда мне стыдно, но я не хочу бросать проект.

– Зато ты честен, – развел руками гость.

– Сколько я изучал, сколько читал… Я не отступлю.

– Ты мне напоминаешь Ллойда4 из любого фильма с ним. Такой же энергичный.

Эмма и Ханна сидели в углу гостиной на ковре. Ханна теребила ковер, оторвала ворсинку и пыталась что-то в ней высмотреть.

– Очередные любопытные глазки.

– И не говори.

Эмме до ужаса хотелось провести ритуал.

– Давай снова. Мне надо.

Ханна вгляделась в синие глаза Шепард и обняла свои голые коленки. Им разрешали ходить в своей одежде, и на девушке была длинная шерстяная юбка винного цвета.

– Давай. Но как? Медсестра!

Джорджия листала дурацкий журнальчик и иногда косилась на игроков в «Монополию».

– Мне уже плевать. Пошли.

Эмма Шепард резко встала с пола и потянула подругу за собой. Откуда-то вынырнула Бренда и больно цапнула девочек за руки.

– Куда отправились?

Руки пульсировали болью. Эмма, злая, словно фурия, стала кусаться.

– Джорджия, давай!

Джорджия очнулась, отбросила журнальчик и насилу разняла кусающуюся Шепард и потирающую плечо коллегу.

– Зафиксировать тебя, чтобы спокойнее была? – прошипела Бренда.

Шепард трясло от боли, из глаз лились непрошеные слезы.

– Мне нужно… вы не понимаете… ритуал…

– Какой тебе ритуал? Туалет, если что, в конце коридора. Сидите в углу и молчите, пока доктор не пришел.

– Бренда! Пусть идут! Альберт, ты будешь свидетелем…

– Нет!

Альберт, вышедший на шум из кабинета Коула, стал свидетелем этой пронзительной сцены. И Коул – за ним.

– Пусть идут. С этого дня разрешайте им делать все, что они хотят. Я так сказал, – приказно-деловым тоном поручил Петерсон. – Только пускайте и меня с ними в палату: я хочу видеть.

– Нет!

Это снова протестовала Ханна Розенфельд.

– Это только наше с Эммой! Измеряйте сколько угодно своими приборчиками – а секрета не разгадаете! – злилась она. Маленькая слюнка выскочила из красивого розоватого рта девушки и упала на ковер. А потом потекло еще. Она постаралась утереть слюну.

– Хорошо, но хотя бы один раз… покажите, как вы это делаете, – взмолился Петерсон в пику собственному статусу.

– Нет, не покажем, – уперлась Ханна. Эмма стояла позади нее и дрожала.

– Хорошо. Идите.

Эмма и Ханна отправились в палату Эммы. Там было сухо и прохладно, но душно. Девушки забрались на кровать.

– Включай свой ксилофон. Я чувствую, как меня уже распирает изнутри.

Ханна накрыла Эмму и себя одеялом, они сцепились в магическом объятии.

«Гамма».

Ханна оказалась в чьем-то доме, в кладовке: швабра, метла, веревка, какие-то коробки, йо-йо, бутылка хереса и старые, обветшалые письма на верхней полке шкафа. Она постаралась толкнуть дверь, и со второго раза смогла выбраться, уронив швабру, но вовремя подобрав и поставив на место. Коридор был узким и кривым, со стен смотрели безвкусные картины, пол поскрипывал от каждого шага. Она увидела слева лестницу наверх и начала подниматься по ней. Комната вбежала в ее зрачки тревожно, словно кролики – в чужой сад, покачивая набухшие пионы. Покатые стены были побелены, пшеничного цвета шторы качались на окне. Мальчик лежал на деревянной кровати с пологом в розово-белую полоску, рядом с ним стояла капельница. Напротив кровати стоял резной шкаф из красного дерева, на нем находились коробки с игрушками. Из одной коробки свисал игрушечный револьвер, его дуло кругловато блестело. Ханна смотрела на мальчика, он не подавал признаков жизни, был бледен, из-под одеяла выглядывали его желтоватые, болезненные пятки, а с другой стороны – головка со светлым пучком волос, курносым носом, и худые плечи. Изо рта вываливался длинный неоново-голубой язык, лежавший на подушке. Иногда кадык рефлекторно подергивался, будто мальчик что-то глотал во сне.

Послышались шаги. Ханна Розенфельд обмерла от страха и постаралась спрятаться между шкафом и стеной. Вошли двое взрослых: женщина в платье с оборками будто бы из девятнадцатого века и горбоносый мужчина в одутловатых брюках и с пенсне. У обоих были на лице маски из тяжелого пластика. Они разбудили ребенка, он заплакал и взмахнул рукой, которая была подвязана к капельнице. Женщина дернулась, но постаралась проворковать что-то успокаивающее на неизвестном языке. Мальчик выдохнул и позволил родителям – без сомнения, это были они – накормить себя голубой… микстурой от кашля? Он глотал натужно, без желания, а затем закашлялся, словно давно был тяжело простужен. Рука его задрожала, мать взялась за голову и понеслась в соседнюю комнату. Вернулась она с новым капельным пакетом с серебристой жидкостью внутри. Она подкрутила его к капельнице, вещество принялось сочиться по гибкой трубке, бежать, словно солнечная дорожка, – и ребенок снова заснул. Ханна сидела в шкафу, боясь выйти, и ждала, пока что-нибудь произойдет.

Мальчик проснулся в слезах, начал хныкать. Он попытался подняться в постели, радуясь отсутствию родителей, но у него не вышло, он шлепнулся на подушку. Ханне казалось, что отчаяние душит его, невыносимый тремор жаждет вырвать его из его ложа, нервная назойливая дрожь сотрясает его копчик. Ребенок насилу поднялся – и одним резким движением попытался выдернуть катетер из вены. Он потащил его мстительно, не пользуясь второй рукой, с покрасневшим лицом, жгучая дорожка на руке начала сочиться кровью. И наконец свободная рука его избавилась от боли. Он сел на колени, сложил руки в молитвенном жесте, прошептал что-то на непонятном языке… Его глаза стали глубокими и белыми, страшными, словно могущественные звезды, засияли иллюзионами огней… Родители в панике вбежали в комнату, увидели кровь на полу… Мальчик повис в воздухе, раскраивая полог и крышу, кровь втягивалась в его плоть, у Ханны сосало под ложечкой. Наконец под вопли взрослых ребенок сбежал из дома, выпрыгнув из окна.

– Я б-больше н-не могу… – сказала она.

Внезапно отец мальчика сорвался с места и открыл шкаф, где она спряталась.

– Iuta rata? Thrathu! 5

– Не убивайте меня! – крикнула Ханна.

Существо собралось с духом, ушло из комнаты куда-то вниз. Ханна умоляюще посмотрела на женщину, но та, похоже, в шоке. Наконец, он вернулся и скормил девушке горсть пепла из урны, которую он принес с собой.

Эмма Шепард упала с кровати, смяла одеяло. Ханна Розенфельд спешно заправила кровать Эммы и попыталась поднять подругу с пола, потом, поняв, что слишком слаба, чтобы поднять девушку, открыла дверь в гостиную и попросила персонал привести подругу в чувства.

– К приборам! Быстрее! – вместо этого прокричал Петерсон.

Эмму понесли в лабораторию, все спешили, словно секундные стрелки на огромных часах, и все в одну сторону.

– Святая Мария и Иосиф! Коул, что с ней? – спросил испуганный гость.

– Ритуал погружения. Они проводят это уже в третий раз, – а я так и не понял его механизма…

– Может быть, ты просто придаешь их играм слишком много значения? – усомнился Альберт.

– Сигналы из глаз! Там… сейчас увидишь.

Они прибежали в лабораторию и подключили Эмму к приборам. Рядом с Ханной стояли Бренда и еще одна медсестра в чепце.

– Все равно введите ее в сон: неизвестно, когда и как она очнется, а я не хотел бы слышать ее крики, – распорядился психиатр.

Эмме дали наркоз, ее безжизненное тельце опутали проводами. Ханна плакала в сторонке. Вычисление началось.

– Эй, девочка… Что вы там делали? Да не бойся меня, – протянул руку Альберт, – я сегодня даже не доктор, а просто гость. Иди сюда.

Ханна попятилась, но полноватая медсестра в кургузой медицинской форме живо поймала ее, обхватив руками. Девушка не желала идти на контакт и смотрела в пол. На заднем фоне лежало тело Шепард с надетым на голову шлемом, ученые выписывали что-то, а Петерсон стоял, как вкопанный, наблюдая за ними, и теребил свою остроконечную козлиную бородку.

– Ты даже дяде Коулу не рассказываешь, чем вы в ванной занимаетесь? – стараясь смягчить тон, пропел Шнайдер.

– Нет, – прохрипела Ханна Розенфельд. – Это тайна.

– Не забывай, что ты в научном центре и под круглосуточным наблюдением, – уже строже добавил Альберт. – Мой друг исследует ваши возможности…

– А нам все равно! – огрызнулась девушка. Альберт махнул рукой и оставил попытки с ней поговорить.

Тем временем получили две буквы: «эпсилон» и «гамма». Также на экран компьютера вывели шестнадцать крестов.

– И что это все значит? – скептически бросил Альберт.

– А вот что, – начал его друг. – Смотри. Каждый раз после их сеансов мы получаем шифры. Если буквы расшифровываются быстро, то кресты так и остались загадкой. Видишь их?

– Вижу.

– Это послание из тех миров, куда они путешествуют. Или это код ситуации, которую они видят… Я должен сам побывать там, чтобы убедиться, что мои предположения имеют место. Только как? Шепард погружает в измененные состояния сознания только вот ее, Розенфельд. – Он указал на Ханну, которая закрыла свое горящее лицо волосами. – Спелись с первого дня. Вечно сидели и читали книжки. Розенфельд ей стихи наизусть зачитывала какие-то, – медсестры говорили.

– А когда они впервые совершили свой ритуал? – с интересом спросил Шнайдер, почесывая ухо.

– Несколько недель назад. Они всегда делали только то, что придавало структурам в их глазах активность… Розенфельд читала свою еврейскую поэзию, а Шепард воровала. Ханна вообще достаточно умная девочка, просто прячет это. А Эмма – вот эта, которая сейчас в шлеме – абсолютно бездарная и агрессивная особа. Тест Айзенка показал всего восемьдесят пять баллов. А у Ханны – сто сорок! Видал, а? – будто бы собственным достижением похвастался психиатр. – Интеллигентная, старается встроиться в общество. А эта сидит одна как сыч и периодически ворует. Дикарка.

– А их родители? Они знают об исследованиях?

– Родителей нет, обе из разных детских домов, – пояснил Коул.

Приборы отключили, тело Эммы перестало дергаться.

– Мистер Петерсон! Смотрите! – вскрикнул один из работников.

Петерсон подошел ближе к экрану, поманив за собой друга. На экране была поликонечная звезда; концов было шестнадцать, они были клиновидными. Коул принялся считать.

– Символов все больше… Каждый раз их количество увеличивается… В первый раз был один, затем шестнадцать крестов, а теперь два единичных и один множественный в шестнадцать концов… Жаль я не математик! – посетовал психиатр. – Девочки не идут на контакт – значит, я не в силах понять, что происходит…

– Может быть, я попробую пообщаться с ними? – осторожно предложил Альберт, поправив очки.

– Тебе они будут доверять еще меньше: вы не знакомы.

– Дай попробовать! – У Альберта зажглись глаза. – Мне кажется, я смогу. Пару-тройку дней побуду в Нью-Йорке, могу вместо тебя последить за бункером. А ты отдохни: ты видел размер синяков под своими глазами? Я беспокоюсь о твоем здоровье!

– Заботливый какой… Ну ладно, полежу дома, а ты попробуй выйти с ними на контакт.

– Предлагаю спор: если я смогу – ты угостишь меня на любую сумму в самом дорогом ресторане города, – потер руки Альберт. – А если я не смогу – я угощаю тебя.

– Давай, по рукам.

На этом и условились. «Самый дорогой ресторан… а я смогу? Зря я согласился на этот дурацкий спор», – подумали оба.

Ханна обнаружила, что вместо тени у нее теперь рисунок зеленых молний. Почему молний и почему зеленых – было неясно. Он отчетливо очерчивал контуры ее тела. Она рассказала об этом Эмме, но та лишь пожала плечами: сама не знала, как могут отразиться путешествия на путешественнице.

– Это всего лишь эксперимент, но он более безопасный, чем то, что творит с нами Петерсон, – убеждала она Ханну. И Ханна пока что верила ей.

***

В бункере все было мучительно белое: стены, тарелки из безопасных материалов, зубы медсестер и их приказы, стриженные ногти, страницы книг, бессилие и боль. Альберт почувствовал накал отчаяния в первый день на рабочем месте своего друга и читая «Smithsonian» и «World Report». Пациенты были временами веселы: мурлыкали про себя песни, играли в настольные игры, чесали свои диковинные глаза, смотрели на свои тени (теперь все знали, что у Ханны особая тень, и постоянно ее разглядывали, в том числе и доктор Петерсон: ему рассказал Альберт, который заметил диковинные зеленые структуры на стене), грызли кукурузу в обед и фантазировали, а также прислушивались к полу и потолку, чесали глаза и уши. Шнайдер сидел в гостиной и наблюдал за ними. Эмма Шепард опять лежала в палате, скрючившись и суча ногами под одеялом, Ханна скромно сидела в углу и читала Целана, большеротый Марк все же обыграл Хэнка и болтался по гостиной с довольным видом, приставая ко всем, а потом вырвал из рук Ханны книгу и показательно выбросил ее в пустую плетеную урну. Ханна злобно отбросила длинные тусклые волосы и дала парню сочную затрещину, тот, потирая щеку, вернул ей книгу и решил почитать что-нибудь самостоятельно. Медсестры даже не успели их разнять – настолько быстро завершилась стычка. Но и в этом забавном инциденте сквозила безысходность: молодые девушки и юноши превратились в малышей, вернулись словно на годы и годы назад, чтобы по-детски играть во взрослые игры, разговаривать о ерунде, а потом их подключали к считывателям сигналов.

Альберту показали рентгены и кусок вещества из глаза пациента по имени Джимми Уоррингтон. Оно было голубоватым, похожим по структуре на слоеный пирог, плотным, но вместе с тем свет вещества был мягким, обволакивающим, тающим, словно пломбир. Никакой прогресс не был сравним с этим теплым сиянием, оно словно давало надежду. Удивительный сканер знаков, который разработали подключенные к проекту студенты вместе с Коулом, покоился в лаборатории и бесперебойно работал. Он напоминал электроэнцефалограмму, только с некоторыми дополнительными компьютерными программами. Шнайдер лично осмотрел все приборы, которыми измеряли сигналы, подивился оснащенности центра, хотя в целом имел представление о нем от Коула, которого отправил во внеплановый отпуск. Альберт поклялся, что сможет наладить контакт с его главными игрушками. Иначе проспорит – и придется хорошенько потратиться. Петерсон лихо заправляет делами. Совсем испортился после начала работы в научном центре, стал фанатиком, не хуже какого-нибудь «свидетеля Иеговы». 6Увлечение религиями не сделало из него праведника. Вцепился в этот проект, словно голодный енот – в ящерицу и, пожалуй, замучил всех своих пациентов… Но отступать поздно.

– Эй, привет, – поздоровался Шнайдер с Ханной, которая снова принялась за Целана. – Что читаешь?

Девушка показала ему книгу, когда тот подсел к ней, прямо на пол.

– Стихи? Не знаю такого поэта. Как бы ты охарактеризовала его основной посыл?

Ханна задумалась, обняла колени.

– Мир больше, чем мы можем сказать о нем. Он слишком чистый, а наши представления – это как карандаш, которым уборщица зачеркивает дни, когда она убралась в туалете. Я наблюдаю за ней, она делает все автоматически. Между тем в мире много света, он пугает тех, кто знает его тайну.

– Это правда интересно, Ханна.

– Я тебе не верю.

– А Эмме веришь?

– Верю. Ей одной.

– Она огорчает тебя, я вижу. Ты плачешь, шмыгаешь носом, закрываешься своими волосами от мира. Зачем вы бежите от мира? Нехорошо для юных леди. А игровые автоматы? Бабл-гам? Кинофильмы? Дисней-ворлд? Мальчики?

Ханна надулась.

– Все равно.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один, – буркнула девушка.

– Самый возраст для вечных развлечений и свиданий. Ты была на свидании хоть раз?

– Была.

От неожиданности у Альберта округлились глаза.

– И кто же этот загадочный юноша? – шутливо вопросил он.

– Ларри Кинг. Он сам меня позвал, прямо по телевизору, когда я в детском доме смотрела с остальными «Ларри Кинг шоу».

Наученный опытом, Шнайдер не стал спорить. Да, он в расцвете сил, популярен… Девочка могла влюбиться. Правда, Кинг слишком взрослый, почему она выбрала именно его?

– Не слишком ли он для тебя взрослый?

– Он такой же, как и я. Его фамилия Зайгер. Еврей. И сын иммигрантов.

– А что случилось с твоими родителями, Ханна?

– Я не знаю.

– Я правда сочувствую тебе. Жаль, что так случилось.

– Не стоит. Я по ним не скучаю.

Снова обняла колени костлявыми руками в родинках. Психоаналитик разглядел обгрызенные ногти и старый шрам на левой кисти. Альберт вправду проникся сочувствием к девушке, чего нельзя было сказать о Коуле: тот, кажется, вообще не умел сопереживать и интересовался состоянием пациентов только из-за того, что так предписывал ему статус врача.

– Мне очень жаль, – искренне повторил Альберт. Ханна слегка улыбнулась.

– Это меня собака покусала, – пояснила она. – Я не помню, какая именно, мне однажды просто рассказали в детском доме. Это было еще до того, как я туда попала. Мне там было очень плохо: надо мной издевалась директриса. Она унижала меня то за «неопрятный вид» (хотя я всегда причесывалась и заправляла рубашку), то за то, что я много съела. На меня клепали доносы, портили мне вещи, били. Эмму тоже травили в приюте, но не так, как меня. Надо мной прямо издевались… И все из-за того, что я еврейка. Говорили, что у меня горбатый нос и дед мой – немытый Рабинович. Называли меня грязной. Вы не знаете, что это.

«Историю из жизни рассказывает. Уже вторую. И еще про Эмму добавила. Неужели, расположил?.. Коул так быстро проспорит».

– О, это ужасно! А Эмме ты рассказывала эту историю?

Ханна неожиданно повернулась к психоаналитику и с тревогой взглянула в его светло-голубые глаза.

– Она меня не слушает. Все течет сквозь ее пальцы.

Помолчали.

– Почему Эмма любит воровать, как думаешь?

– Она говорит, что всегда чего-то недостает, но вокруг одни вещи, и приходится брать вещи.

– А чего же она на самом деле хочет? – дружелюбно выведывал Альберт.

Ханна задумалась, поскребла обкусанными пальцами подбородок. Часы-блюдце на стене показали полдень.

– Время. Ей нужно время. – Ханна тоже покосилась на часы. – Я бы никогда воровать не стала, но я мирюсь с ее привычкой. Как-то она отобрала шелковые красные ленты для волос, отвязала прямо с прически у какой-то девочки в детском доме, когда был День Благодарения. Ее за это поколотили девочки из ее комнаты. Потом порылись в шкафу и нашли чужие шпильки, помаду и складной скаутский ножик. Ножик был ее.

«Третья история», – промелькнуло в голове психоаналитика. Он понял, что расположил к себе девушку сочувствием, на которое его коллега был не способен. Он был слишком строг с пациентами, а Альберт показал, что можно иначе.

Помолчали.

– Эмме, должно быть, сейчас очень тяжело, – сказал Альберт.

– Она выживет. У нее нет выбора.

– Неплохо ей помогают врачи, так?

– Глупый вы. И доктор Петерсон глупый.

Психоаналитик опешил.

– Ну что же ты так, – начал он мягко, – мы пытаемся вам помогать. Доктора не могут навредить, это наше первое правило.

Внезапно Ханна Розенфельд сравняла свое вытянутое личико с лицом психоаналитика, по-генеральски раздавшись в плечах. В серых глазах сверкали молнии. Девушка сжала зубы, а затем перешла на крик:

– Не можете навредить? Это наглая ложь! Я стала после этих опытов хуже слышать все, кроме песнопений! Да кто вы такие, чтобы с нами проводить чертовы опыты?! Гребанные врачи, я вас ненавижу!

Джорджия сорвалась с поста, на котором подремывала, и перехватила уже заносящуюся для пощечины руку Ханны, заведя ее за спину, пока девушка изрыгала проклятия. Неизвестно откуда выбежала Бренда, стала извиняться и лебезить перед гостем, и они вдвоем с коллегой потащили лягающуюся и упирающуюся Ханну в ее палату, чтобы, видимо, там связать. «Сколько с вами ни работай диалогом – без экстренных мер никак» – думал Альберт.

Он вернулся в кабинет Коула, устроился в кожаном кресле, решил снова почитать журнал, но потом понял, что смысл предложений ускользает, чтение не идет, и крепко задумался. «С чего бы такая реакция? Паранойя? Или… юная леди истеричка? Но это понятие уже пересматривается – негоже использовать устаревшие термины. Внимания она моего избегала скорее, чем привлекала его, значит, это не в ее характере даже исходя из новых трактовок этого фрейдовского термина. А раньше вообще были инъекции крови животных и чего только не было. Она не имеет право жаловаться на процедуры: все проводят под наркозом. Нет, с этой парочкой нужно что-то предпринимать». Тень Ханны заворожила его, этот феномен должен был быть исследован физиками, но им уже был не интересен проект Коула, увы.

Эмма в полудреме грезила, и грезились ей кольца. Золотые, гигантские кольца вертелись друг в друге с невероятной скоростью, маячили в пепельно-сером небе. Звон, исходящий от них, был протяжным, ангельским, заполняющим всю черепную коробку чем-то солоновато-сладким. Это была кольцевая песнь. Они вырывали у неба свободу. Светоносные обручи звенели в такт каплям дождя. Свобода эта звенела дождевой водой, обрушивалась на землю, очищала ее от пыли. Кольца звали. Их было слишком много, и это «слишком» ощущалось как повышенное давление у гипертоника. Шепард ощущала даже запах колец: озон и чай с тимьяном. Она шла по нескончаемой дороге, дорога вилась серпантином, но девушка шла напрямик, иногда по мягкой, податливой земле. Объекты были в ярдах и ярдах от нее, и им там было самое место. Видит ли Ханна это во время ритуалов?

Кольца… Они подбирают знакомые с детства запахи… Зачем, ведь они обречены быть выше? Они безбрежно далекие. У Эммы сжималось сердце. А у них есть источник? Откуда они? Где и кем рождены? Оставляют ли они надежду на то, чтобы это узнать? Мозг девушки был переполнен чем-то, что она не могла постичь, даже сформировать в какое-то единообразное представление. Криминальные кольца. Светятся, словно их ничто земное не волнует. А Шепард волновало все земное, особенно чужое. Воровство начиналось тогда, когда череп распухал от чего-то, что было тяжело понять и даже представить, это была вязкая каша из впечатлений о чем-то аморфном, и вот она заставляла девушку брать чужое. Именно чуждость, анти-принадлежность манила ее. И кольца были чужими настолько, что манили сильнее всего, что она видела.

Замкнутость выдавала Эмму с потрохами в детском доме, где всех одиночек подозревали в мелком воровстве. Воспитатели громко кричали после доносов, иногда даже били. «Вот бы меня взяли в семью», – мечтала Шепард, как и любая сиротка. Детские дома в ее штате почти все были уже закрыты, но оставалась парочка существующих на благотворительные средства протестантской церкви. «Приюты для самых убогих, видимо», – ворчала она про себя каждое утро.

Закон Божий поэтому преподавали каждый день. Эмма не особенно хотела читать Библию, но однажды все-таки решила прочесть «Екклесиаста». «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь», – говорит Екклесиаст. А вот у Эммы в жизни было иначе: ее голова переполнялась так, что начинала гудеть, словно колокол их небольшой церкви. Конечно, она трактовала Писание буквально. Та девочка, у которой она украла ленты, трудилась в звоннице, училась работать с колоколами, уговаривала Эмму записаться в церковный хор. «Я слышала, ты неплохо поешь? Иди в хор», – говорила она. Но Шепард сторонилась всякого взаимодействия с другими, никогда не была инициатором игр. Девочки играли в «поиск сокровищ» каждый день, но она никогда не присоединялась к ним, сидя на крашеной лавке, угрюмо плетя из бисера и периодически смотрясь в зеркальце-открывашку на свое бледное, какое-то заостренное, словно бы от голода, лицо.

А кольца все звенели, небо хмурилось. Дорога не стала прямее, идти было все так же трудно. Короткие черные волосы Шепард метались от ветра, словно напуганные птицы. Ветер был промозглым, пробирало до костей. Но ей нужно было идти дальше.

Всплеск брызгающего света на горизонте…

Эмма проснулась. В палате был еще народ: две соседки. Как там Ханна?.. Девушка силилась подняться, но в голове был туман, а руки не слушались.

– Эй, подруга, не вставай. Полежи еще. Тебе было сильно плохо.

Это была Оливия Делапорт. Эмма шутя звала ее «Ливия», а Оливия, тоже шутя, бросала – «Фобия».

– Правда? А что случилось?

– Вы с Ханной опять сидели на кровати, потом тебя на приборы, – притащили в овощном состоянии, – печально констатировала грубоватая Оливия, сидя по-турецки и теребя свою футболку с логотипом «NASA».