Арка

– Ты как?

Эмма подняла на Ханну понурый взгляд.

– Вставай с пола, простынешь.

Ханна попыталась поднять Эмму, та приняла руку, встала и пересела на кровать.

– Я нормально. Не знаю, что они со мной делают, но в ухе снова тихонько поют. Интересно, почему голубые структуры выросли не в ушах, так было бы проще…

– У меня тоже поют. Но у нас у всех такое, помнишь? Пошли книжку почитаем. Ты почти неделю не выходила, медсестра тебе все носила на подносе. Ишь цаца какая! Вставай, ребята беспокоятся. Кстати, у меня пропала тень.

– То есть полностью?

Эмма посмотрела на стену, где должна быть тень Ханны – и ничего не увидела.

– Наверное, от моего ритуала. Но тебе же это не мешает?

– Нет, но это странно…

Эмма Шепард взяла Ханну Розенфельд за руку, и они вдвоем выбрались из палаты. В гостиной опять полным ходом шла игра.

– Эмма, привет! В бридж сыграть не хочешь?

Это была Кристина Кальтенбруннер. Ее костлявые ноги опять стояли слегка косолапо.

– Давайте, – внезапно согласилась Эмма. Даже Кристина удивилась такой активности: Шепард обычно не играла, а лишь сидела в стороне, наблюдая.

Они играли пару часов пока не позвали на обед. Джорджия и Бренда – медсестры, которых ненавидели больше всего – сидели на посту и буднично обменивались фото питомцев на телефонах. На обед давали, как и обычно, початок кукурузы, куриную ножку и пюре. Эмма была такой голодной после дневного сна, что выпросила початки у тех, кто их не любил. Кристина обмазалась пюре и рассказывала, как они с отцом, матерью и братом Гансом ездили в Калифорнию на машине, и она чуть не утонула там в океане. «Зато загорела – шик! Можно на обложку “Vogue”, не правда ли?» – хвасталась Кальтенбруннер. Эмма смеялась, глядя на лицо Кристины, которое выражало безумное отвращение в той части истории, где были медузы-прилипалы. Бекки, соседка Эммы, неожиданно тоже принялась рассказывать о поездке, но уже в Денвер к родственникам на Рождество. Она поведала пациентам о том, как заклинило дверь в подвале двухэтажного дома ее тетушки, и Бекки просидела там три часа в жуткой темноте, пока не выпустили с большим трудом.

«Их можно снова вести в лабораторию. Всех, кроме… Розенфельд и Шепард. Я немного переживаю за них. За ними надо глядеть в оба», – думал Коул, наблюдая за подопечными. Эмма случайно обернулась – и увидела доктора, которого побаивалась, но Кальтенбруннер похлопала ее по плечу, предложила куриную ножку, и девушка отвлеклась.

Подопытные месяцами не видели солнечного света, и истории из прошлого успокаивали их утомленные души. Книги почти никто не читал, кроме Хэнка, Ханны, Эммы и Кристины. Иногда к ним присоединялась Оливия. Кристина страдала тем, что пыталась забраться на стеллаж с книгами и пялилась на угол за ним. Джорджия все записывала в свой блокнотик, а Петерсон потом все читал. «Кальтенбруннер любит забираться наверх – она слушает ангелов, смотрит, скорее всего, тоже на них, или так следит за своей тенью. Шепард, как мне докладывали, прислушивается к полу и смотрит на тень своей руки, лежа на полу палаты. По-видимому, имеет место всестороннее влияние высших сил», – писал он в своем выполненном на заказ ежедневнике с репродукцией «Старой таверны в Хаммондс-вилле».

Коула поддерживал во всех начинаниях университетский друг Альберт, решивший стать психоаналитиком, но у него была масса собственных дел, и нечастые визиты поэтому радовали психиатра словно ребенка. От наивности? Скорее, по зову сердца и дружбы. Друг хотел наведаться через несколько дней, и Петерсон сильно этого ждал. Остальные ученые делились на два лагеря по отношению к боссу: одни беззлобно посмеивались над доктором как над умалишенным и не возмущались абсурду всего происходящего, а другие не выносили на дух само слово «высшая сила» и делали работу просто потому, что за нее платят, иногда угрюмо ворча в сторону Петерсона и пуская злые шутки. Тот ученый, что нашел шестнадцать крестов, был из второго лагеря, и открытие это взбаламутило его разум. Не будучи религиозным, он решил, что сам Бог дал ему знак, но потом как следует выпил и успокоился.

После обеда подопытных повели в лабораторию и опять обвесили датчиками, что, впрочем, было каждодневной рутиной, так что никто не возражал. Эмма и Ханна остались в гостиной.

– Как думаешь, почему нас не отправили на процедуры? – поправила Ханна упавшую на лицо челку.

Эмма из далеких миров услышала тихий голосок Ханны. Но ответа у нее не было, так что девушка предпочла промолчать. Медсестра на посту жевала жвачку и глядела прямиком на пациенток.

Шла уже пятнадцатая минута их совместного молчания: на стене висели часы, по которым это можно было проверить. Что-то зарождалось в душе Шепард, но что – она не могла внятно пояснить.

– Ты бы хотела побывать в другой галактике?

Это уже Эмма нарушила тишину. Ханна задумалась.

– Хотела бы. Но что бы я там нашла? Космос – страшное место. А вдруг меня бы там убили? Приняли за соглядатая – и чик по горлу!

– Космический шпионаж? – Эмма улыбнулась.

– И ответ на вопрос о вселенной, – хихикнула Розенфельд. – Хочешь я тебе Целана почитаю?

Томик лежал на своем месте, Ханна достала его и раскрыла.

Кольцо – что для натягивания лука –

было послано вдогонку за стайкой слов,

рванувшихся за пределы мира

со скворцами,

Стреловидная, когда свищешь-навстречу-мне

я знаю, откуда ты,

я забываю, откуда.

– Что это значит? – спросила Эмма. – Все его стихи какие-то непонятные.

– Их надо не понимать, а чувствовать, как и любые стихи, – ответила Ханна. – Я вот, например, чувствую, что натянута до предела, так, что память отшибает. Есть что-то большее, чем ты или я. И мы должны быть готовы ко встрече с этим. Выстоять перед ним.

– Это же тот мир, который ты видела! Целан будто сам там побывал!

– А если мир этот убьет нас?

– Не убьет.

– Тогда зачем готовиться?

– Он может поглотить тебя. Ты – стрела, а он – язык. Это эротика.

– Я тебя не очень понимаю…

– Давай еще одно.

Это больше не

та

постепенно с тобой

часу на дно уходившая

тяжесть. Это другая.

Это вес, приносящий назад пустоту,

спут-

ницу твою.

Он, как ты, безымянен. Быть может,

вы оба одно. Быть может,

и ты однажды меня назовешь

вот так.

– А это о чем? – спросила Эмма.

– Ты и мир – одно и то же. И у этого целого нет имени, мы с миром – это не выразить. И это тяжело.

– Я поняла: существа, которых ты видела, это знают с рождения: они уже рождаются или взрослыми, или детьми на выбор ангелов. Целан и тут чувствует: когда рождается существо – оно уже ощущает целостность с миром, и оттого так хочет уже умереть. Они хотят умереть, понимаешь?

Ханна и Эмма задумались.

Медсестра что-то записывала в свой блокнот. Медсестра, стоявшая, словно прокурор за трибуной – это ножницы, разрезающие любую сумасбродную теорию. А Эмме нужно было снова провести ритуал на своей кровати.

– Нужно снова туда, где мы были, – шепнула Эмма Шепард Ханне Розенфельд на ухо. – Я тебе еще многое покажу.

– Опять кого-нибудь уничтожишь? – злобно ответила ей Ханна. – Мне было его так жаль…

– Нет.

– А они случайно не бессмертны? Но ты же говорила, что они хотят умереть!

– Они иначе понимают смерть. Давай покажу.

– Но как пройти мимо Джорджии?

Девушки поняли, что это будет проблемой. Она же не уходит, следит за каждым их шагом! Чертов врач науськал! Они как на ладони, а остальных еще нескоро приведут. Надо было придумать план.

– Она одна. Она немая. Мы можем пойти к тебе в палату и там… Давай рисовать план!

– Зачем рисовать? Что она нам сделает? Ну, пойдем. Хотя… лучше завтра: я как-то устала…

На следующий день было купание, и девушки попросились мыться последними. Мылись они в одиночестве, что было неплохо. Сестра-вампир лишь стояла за дверью и слушала. Эмма была первой. Им разрешали носить с собой дорогие сердцу вещи (если они, конечно, не были кулонами, к примеру). Им разрешали также сидеть в чужих палатах.

После ванной девушки, как в прошлый раз, сели друг напротив друга на кровати Эммы, накрылись одеялом и взялись за руки.

«Эпсилон».

Ханна оказалась в какой-то темной комнате с низким потолком. Она упала на колени и стала ощупывать землю, земля оказалась цельным камнем, покрытым вековым слоем пыли. Руки заскользили вверх, по стене, стена была пологой. Средневековая келья? Темно – хоть глаз выколи. Девушка поползла вдоль стены, кашляя от затхлого воздуха, и неожиданно наткнулась на отверстие в стене. Она попыталась заглянуть внутрь – и обнаружила далеко внизу не менее затхлую комнату с длинным столом, на котором что-то лежит. Пролезть не выходило, Ханна Розенфельд скребла пол ногтями – но неизменно ей оставалось лишь смотреть. Внезапно лежащее на столе тело – а это, вне всяких сомнений, было оно! – начало шевелиться, только гротескно, словно кукла-марионетка; оно дергало конечностями, раздавался неприятный хруст. Девушка стала пятиться в ужасе – и крик ее отозвался гулким эхом: она провалилась в большую черную дыру неподалеку.

Ханна летела вниз и в сторону, визжа, словно на карусели; затем ее отбросило влево – и она заскользила, словно по горке. Поверхность тоннеля, по которому она летела, была гладкой, каменной, но угольно-черный камень словно был не с планеты Земля, без единой шероховатости. Идеальный.

Полет закончился в той самой комнате, куда смотрела Ханна сквозь отверстие в стене. Она приземлилась с потолка на деревянный пол. Комната оказалась светлее, чем келья, однако пыли здесь тоже было немерено, вся одежда оказалась испачкана. Девушка все же постаралась встать на ноги, поняв, что опасности в помещении нет. Может, ей только почудилось, что тело двигалось?

Она подошла к столу. Перед ней был труп, похожий на женский, ссохшийся, словно урюк, покоящийся в изломанной позе, в локти и колени были воткнуты огромные иглы. Однако запаха не было, тело было словно мумифицировано. Выхода из комнаты Ханна не видела. Мертвая женщина пугала все сильнее.

Внезапно в полной тишине раздался хриплый шепот. А потом хрюканье. Ханна прижалась к стене, закрыв руками лицо. Послышался треск сухой кости. Ханна взвизгнула и попятилась кругом, чтобы обойти стол и поискать выход, но потом услышала слова на непонятном языке и в ужасе упала наземь, закрыв голову руками. Стены стали желтеть. Женщина на столе пробормотала что-то и замолчала.

Прошло некоторое время. Ханна решила понемногу начать подниматься, ее руки от страха стали слабыми и еле держали тело. Внутри проснулось отвержение, повлекшее за собой смелость, и Ханна все же встала во весь рост.

– Это не реально, это не реально, – бормотала она.

В эту же секунду мертвая захрустела снова, ее кости изгибались под невероятными углами в полной тишине, и наконец она превратилась в некую костную спираль. Ханна плакала от ужаса и молила Эмму вытащить ее отсюда, но старалась не закрывать глаза.

Стол начал плавиться. И тут откуда-то возникло существо, напоминающее ангела, но жуткое: глазные яблоки плавали в пустоте его головы. Оно поправило корону и принялось втыкать в локти и колени мертвой женщины огромные иглы. Женщина будто бы стала выпрямляться и оживать, и, наконец, стала живой, правда, часть ее грудной клетки занимали зеленоватые кристаллы. Ангел достал Скрижали и прочел их на непонятном языке. Женщина встала и тут же испарилась. И ангел пропал.

Нащупав за собой очертания двери, девушка с великим счастьем спасения толкнула ее и пустилась наутек. Она бежала по зеленым коридорам больницы. Больница была старая, повсюду витал тяжелый запах хлорки и лекарств. Коридор был будто бесконечным, в палатах кричали какие-то люди. «О, боже, о, боже, помоги мне!» – молилась Ханна. Ей казалось, что она попала в самый жуткий кошмар наяву.

Наконец, она увидела выход, и бросилась из больницы на улицу. Деревья были размытыми, словно воспоминания. Звучало хоровое пение, словно кто-то излечился от скорби, было облачно, но солнечные лучи редкими столбиками пронзали небесную пелену. Ханна долго бежала по лесу, пока не выбилась из сил, а потом наткнулась на огромное старое кладбище. На кладбище было спокойно, многие могилы поросли анютиными глазками и маленькими розами. Ужасная, мертвая, коричневая земля – и такие милые цветы…

Деревья шумели так по-доброму, что, казалось, колесо жизни вернуло девушку в детство. Она присела на скамейку, разрисованную мелками. Она ощущала себя совсем маленькой, словно оказалась в детском сне, что обычно приходит под утро спящей в холодном помещении ребенку, насмотревшемуся чудаковатой американской мультипликации. Да и в больнице Ханна куковала довольно часто. Этот удлиняющийся с каждым шагом коридор словно засасывал, словно был болезнью, на которую была управа, но лекарства действовали с перебоями, медленно и безо всякой надежды. Это словно была отсрочка самого худшего.

Девушка наконец вышла из оцепенения и огляделась. Не хотелось возвращаться в больницу, еще менее – заходить в склеп. «Сколько еще продлится сеанс?» – малодушно подумала она, тревожно обняв себя за плечи. – «Я хочу назад». Дорожка была сделана из камешков разной формы и размера, она пошла по ней обратно в больничный двор. Деревья вокруг до сих пор были размытыми, они словно устали. Плутание вымотало Розенфельд, она совсем забыла дорогу, а кладбищенская давно прервалась. Земля была мерзлой, повсюду с шелестом носились опавшие листья.

До больницы Ханна дошла без особых приключений. Старая деревянная дверь, словно в сарай, со скрипом отворилась, Ханна зашла. Мучительного зеленого коридора не было, здание опрокинулось на нее белизной палат, злобной чистотой, от которой сосало под ложечкой.

Наконец девушка зашла в какую-то палату. Ханна боязливо подошла к кровати, помяла подушку рукой. И в эту же минуту в палату ворвался старик с неоново-голубым языком до пупа и прокричал:

– Iuta larvat neve!3

Он схватил ее и засунул в рот горсть пепла. Ханна стала терять ориентацию в пространстве, картинка поплыла… И вот их уже хватают медсестры, разрывают сцепленные руки, растаскивают по углам. Взгляд Ханны Розенфельд потерянный, Эмма Шепард тяжело дышит.

В импровизированной гостиной собрались все пациенты, словно бы ожидая шоу. Ханну поволокли по полу в ее палату, ибо она никак не желала подниматься на ноги. Эмма обессиленно рыдала, пока Джорджия вкалывала ей нейролептик, Ханна пустым взглядом дырявила пространство, пока Бренда делала то же самое, что немая коллега. В штате было примерно десять медсестер, но обычно они бездействовали: пациенты были спокойными. Бренда удивлялась, почему Ханна позволяет доводить себя до такого состояния и добровольно страдает, и почему Эмма не прекращает своих ритуалов. Но ответа медсестра так и не дождалась.

Ханна смогла поговорить с Эммой лишь на следующий день: их насильно разлучили и старались держать поодаль друг от друга.

– Что ты видела? – спросила Эмма, вне себя от любопытства: она хотела понять, так ли все в том мире, как она видела во снах и галлюцинациях; однажды она видела какую-то больницу из того мира и людей с кристаллами в телах, которых насильно кормят пеплом, чтобы, видимо, «излечить».

Ханна рассказала об увиденном.

«Все именно так, как я думала», – мысленно решила Эмма. – «Стоит привести в систему знания об этом мире».

Ханне пришлось рассказать об увиденном доктору Петерсону, но Эмма этого не знала: Ханне стыдно было рассказывать подруге, что она делится тайнами ее мира.

***

Проводник объявил нужную станцию, и Альберт спешно сошел с поезда, машинально посмотрев на часы. «Еще часа три, чтобы добраться до бункера… Там, наверное, мне подадут кофе. Или Коул расщедрится на стаканчик бренди. Летел двести километров в час к лучшему другу, потратил почти двести баксов – не может не угостить. В субботу нужно зайти за обратным билетом: так выгоднее. Нью-Йорк – дорогой город, нужно быть экономнее». Стояла прекрасная солнечная погода, а теплый, ласковый ветер забирался под одежду и освежал тело.

В последний месяц психоаналитик беспокоился о душевном состоянии своего друга и коллеги: он слишком много времени проводил с пациентами и переносил их переживания на себя, что чревато, особенно потому, что Коул при этом не имел супервизора. По телефону они могли беседовать по часу и по три, Петерсон рассказывал о своих исследованиях, а особенно о двух девушках, которые проводили какие-то ритуалы.

– Они сидят, взявшись за руки, их глаза потом чуть ли не разрываются от сигналов, а еще их глаза пустые, словно у мертвецов… Мозг работает в диком режиме… Боже, Альберт, не путешествуют ли они по тем мирам, откуда мы принимаем сигналы?

Этот эксперимент сам гость еще не видел, лишь был наслышан от друга по телефону. Они давно не виделись, и было интересно понять, в чем сущность тех ритуалов. Об остальном Альберт был уведомлен сполна; еще была любопытна загадочная новость о шестнадцати крестах.

Временами Альберт думал, что его старый приятель сошел с ума. Что это за структуры в глазных кристалликах из материала, будто бы неизвестного на планете? Выглядит как идея для фантастического фильма – не более. Стенли Кубрик оценил бы. Коул уговаривал приехать, хотя Альберт и не любил покидать родной штат, куда переехал с женой пять лет назад. Но Альберт поддался на уговоры и решил купить билет на поезд из своего далекого Спрингфилда. Жена попросила надолго не задерживаться, но Альберт-то знал, что сегодняшний вечер будет длинным, а беседы еще и растянутся на несколько дней.

Он ждал такси на вокзале, иногда поправляя очки. Повсюду сновали люди с чемоданами на колесиках или дорожными сумками, кто-то ловил попутку, девочка младшего школьного возраста спорила с пухлым подростком, что съест сэндвич-«субмарину» быстрее него, неподалеку покачивался с носков на пятки уставший полицейский. Такси скоро приехало и повезло Альберта в отель. Там он разобрал вещи, умылся и передохнул, а затем вызвал новую машину и направился в пригород, где его будет встречать Коул. Через несколько минут поездки позвонил Петерсон.

– Салют! Едешь?

– Еду.

– На улице тепло?

– Ты серьезно? Ты давно из лабораторий своих выходил? Бункер давно покидал? – шутливо возмутился Альберт.

– Ой, да ну тебя. Так тепло?

– Да, восемнадцать градусов, слабый ветер. Но я очень устал с дороги и хочу кофе или чего покрепче. Организуешь?

– Конечно. Слушай, тебе же будет нужен пропуск, возьми… А, лучше не так: я выйду на станцию и проведу лично: при себе только паспорт или права. Все, жду.

Альберт был обычным врачом, далеким от науки, но всегда любопытствовал на ее счет, а также хотел почувствовать то, что чувствует ученый, когда совершает важное открытие: эйфория ли это от самого факта, или страх от того, что же будет дальше?.. Наконец они с Коулом встретились на станции, окруженной хвойным лесом.

– Альберт! Сколько лет!

Они обнялись.

– Ты что-то плохо выглядишь, Коул. Ритмы у вас, ученых, бешеные. Отдохнул бы…

Петерсон пригласил друга пройтись по тропинке, довел до бункера и позвал к своему столу в кабинете.

– Ну вот, как раз кофе-брейк. Как доехал?

– Недурно, правда, слегка укачало. Хочу чего-нибудь бодрящего.

– А чего в «Старбакс» не зашел, пока был в городе? Ладно, я достану из закромов немного хорошего бренди (знаю, ты любитель). Но я пить не буду: не хочу. И так голова болит. Я лучше кофе.

Сели, выпили каждый свое.

– Ты тут мне рассказывал о двух девушках, которые проводят ритуалы. Можешь мне их показать? Мне как специалисту интересно, – спросил гость.

– А остальное тебе не интересно? – шутливо бросил Коул.

– Про остальное ты мне уже рассказывал.

– Но не показывал! – широко улыбнулся ученый и пригладил свою небольшую остроконечную бородку.

– А… можно? Разве не секретно?

– Для тебя – нет. Скажу начальству, что ты приехал ко мне как супервизор, что помогаешь с пациентами. Мы же оба с тобой – мастера-универсалы; я в психоанализе разбираюсь, однако ты в сотни раз в этом деле лучше меня. Скажу, что трудности возникли с этими пациентками. И вообще: я тут главный! – откинулся в кресле Петерсон.

– Годы идут – а ты все такой же денди, – заметил Альберт. – Еще выглядишь молодо. Но глаза… Да, в них вся мысль человечества.

– Да брось, – рассмеялся ученый. – Я – маленький человек. Скиннеру и Блейлеру не чета. Я тут Поппера стал изучать, Витгенштейна…

– А как же ритуалы? Хочешь их объяснить при помощи методов логических позитивистов?

– Никак. В том-то и дело, что никак. Но и включать магическое мышление тоже не привык.

– Это крайности, Коул, – возразил Альберт, глядя на абстрактную картину Поллока, висящую на стене. – Мышление постмодерна постулирует отсутствие единого основания у всего сущего. Множественность – интересная установка для изучения явлений. Ни одна точка зрения не сильнее остальных: демократия, о которой говорил Фейерабенд. А прагматизм не пытается стать ключевой точкой зрения и господствовать над остальными?

– В моем мышлении – нет, – махнул рукой Петерсон. – Я давно в поиске и пока блуждаю, словно Гензель и Гретель.

– Так что там с крестами? – спросил Альберт, переведя взор на картину Номана.

– Они похожи на католические… Во всяком случае, явно западноевропейские религии. Возможно, в этих мирах существа, подобные каким-нибудь с полотен Босха.

– А ты уверен, что в принципе правильно трактовать то, что поступает из этих миров через обыденные символы? Может, это и не кресты вовсе? Язык эльфов какой-нибудь…

– Эльфов тоже изобрело человечество, – настоял Петерсон. – Во снах человек видит огромное количество культурных кодов.

– То – сны. А тут – разновидность измененного состояния сознания, причем искусственно!

– Искусственно? То, что они делают, для них естественно. Ох уж это отсутствие внятного метода для исследования подобных явлений… – посетовал Коул. – Я столько всего перелопатил… Пока пытаюсь изучать их как психиатр. Но неизбежно становлюсь философом и религиоведом… Австралийские, индейские, африканские культы… О, сколько я читал, голова шла кругом… Нигде нет подобного ритуала. Нигде, Альберт! И я уже не могу считать их простыми шизофрениками, которые делают свои «бредовые штучки». Шизоанализ Делеза и Гваттари говорит, что мнение пациента равноценно мнению психиатра. Я пытаюсь слушать их.

– И что же ты уже услышал? – приподнялся в кресле Альберт.

– На первом сеансе они увидели существо, напоминающее призрака, обретшего плоть, а также поющих людей в масках на лицах… Вернее, не они, а одна из них. Другая умеет погружать в измененное состояние, и вот, собственно, погружает первую. Да, призраков создал человеческий ум, но как объяснить внешний облик этого существа? Ссылаться просто на фантазию я не могу: больно неестественно это существо, даже для шизофренического сознания. Второе существо еще ужасней: ангел с глазными яблоками. Да, может быть и вольная фантазия (шизофренический стиль мышления и не на такое способен), но как объяснить реакцию в глазах и мозге? Наш проект никто особенно не поддерживает, сидим тут почти на птичьих правах… Иногда у меня ощущение, что нас просто терпят. Полезных свойств нового вещества пока не выявлено, но мы работаем над этим. И ты помнишь, что я рассказывал о девушках, историю их жизни…

– Ну так покажи их!

Петерсон встал, направился в гостиную, где шла игра в «Монополию», в которой участвовали и Эмма, и Ханна. Он позвал девушек, и девушки покорно поплелись за ним.

– Эмма, Ханна! Это мой друг – доктор Альберт Шнайдер, прошу любить и жаловать, – представил он своего друга пациенткам. Те смотрели в пол.

– Милые дамы, – начал Альберт, – рад знакомству.

Он пожал девушкам руки. Ханна глянула гостю в глаза с интересом. Втроем они присели на диван.

– Как дела у вас?

Девушки держались за руки и молчали, как сестры, которых привели на смотрины. Альберт изловчился и повернул к себе лицо Эммы, словно любознательный ребенок, Шепард дернулась.

– Ну-ну. Я не сделаю тебе больно. У тебя не болят глаза? А что ты слышишь в голове?

– Пение, – хрипло проговорила Эмма. – Эй, слышите, мы не диковинные зверьки! – добавила она наглым тоном.

– Девушки, будьте-ка вежливы с гостем! – строго сказал Коул.

– Да ладно тебе, Коул, они просто знают свои права, – улыбнулся Альберт. – Покажи мне потом рентгены и кусочек этого вещества, страсть как хочется поглядеть!

И тут Шепард злобно глянула на гостя. Тот увидел в ее огненных глазах что-то, что его очень смутило, и даже вызвало горсть мурашек и холодок по спине. Девочек поскорее отпустили.

– Что-то дикое в ее глазах, тяжелое… Словно она не по годам взрослая, – задумчиво сказал Альберт. – Не опасно ли? Может, пусть они того… слышат и видят все, что захотят, зачем их изучать? Я увидел столько боли в ее лице, оно исказилось, словно у страшной ведьмы.