Ордынцы: Перстень лимба. Часть 2

Где-то позади раздался яростный крик Кота-Хроникёра:

– Если собираешься прыгать – прыгай уже! Я не вечен, знаешь ли!

Михаил опустился на колени перед водной гладью. Холод проникал сквозь ткань брюк, но это был не привычный холод сырой земли – скорее, ощущение, будто он стоит на грани чего-то огромного и древнего.

– Ты хочешь, чтобы я.… – он не договорил, только провёл пальцами по поверхности воды.

Отражение Анастасии кивнуло. Затем сделало то, чего Михаил никак не ожидал – улыбнулось. Но это была не радостная улыбка. В ней читалось что-то печальное и одновременно торжествующее, как у человека, который наконец-то видит конец долгого, изматывающего пути.

Раздался оглушительный треск – где-то позади тени, кажется, наконец добрались до Кота-Хроникёра. Михаил не видел, что произошло, но услышал последние слова своего странного союзника:

– Запомни, глупец: зеркала врут, но…

Остальное утонуло в странном звуке – нечто среднем между звоном разбитого стекла и вздохом умирающего. Михаил не стал оглядываться. Он сделал глубокий вдох (последний в этом мире?) и шагнул вперёд – в воду, которая не была водой, в зеркало, которое было больше, чем просто зеркало.

Холод обрушился на него, как удар. Но это был не холод погружения – скорее, ощущение, будто миллионы игл впиваются в кожу одновременно. Он хотел вскрикнуть, но вода (зеркало? пустота?) тут же хлынула в рот, горькая, как полынь и старая печаль.

Последнее, что он увидел перед тем, как сознание начало угасать – руку Анастасии, протянутую к нему из глубины. И странную вещь: на её запястье был тот же символ, что и у Зинаиды – «Не ищи Лимб».

Только теперь он горел, как свеча, вставленная в чернильницу.

А потом наступила тьма.

Но не та тьма, что пугает – а та, что обещает: за ней обязательно будет свет.

Или новое отражение.

Что, впрочем, в этом мире было почти одно и то же.

Глава 12. Невеста Ахерона

Михаил очнулся на берегу реки, которая теперь текла вспять – неспешно, словно нехотя, будто сама вода сопротивлялась противоестественному движению. Вода оставляла на камнях ржавые подтёки, словно река истекала не водой, а старой кровью. Перед ним, на пригорке, стояла часовня – точнее, то, что от неё осталось: стены без крыши, с выщербленными кирпичами, похожими на гнилые зубы в оскале древнего чудовища. Сквозь пустые оконные проёмы виднелись клочья тумана, медленно ползущие по полу, как призрачные змеи.

Он поднялся, чувствуя, как перстень на его пальце пульсирует в такт странному ритму – будто где-то в глубине часовни билось огромное сердце. Над дверным проёмом, где когда-то висела икона, теперь зияла лишь тень в форме креста – не тёмная, а каким-то непостижимым образом ещё более светлая, чем окружающий камень, будто кто-то выжег её негатив на самой реальности.

Внутри пахло сыростью, ладаном и чем-то ещё – сладковатым, как тление старых костей. Алтарь был цел, хотя всё вокруг него превратилось в руины. На нём лежала книга в кожаном переплёте, стянутая ржавыми цепями. Страницы, пожелтевшие от времени, местами были испещрены пятнами, похожими на кровь или вино – трудно было сказать. Михаил протянул руку, но не успел коснуться переплёта, как услышал за спиной голос:

– Не стоит.

Он обернулся. В дверном проёме стоял Гастон, но не тот, которого он знал – этот был моложе, его глаза ещё не превратились в ртутные шары, хотя в них уже читалось что-то нечеловеческое. За ним толпились люди в чёрных плащах – их лица были скрыты капюшонами, но Михаил чувствовал их взгляды, острые, как лезвия.

– Она не та, за кого ты её принимаешь, – сказал Гастон, делая шаг вперёд. Его тень, странным образом, не последовала за ним – осталась на месте, будто приклеенная к порогу. – Анастасия – невеста Ахерона. Та, что должна открыть врата.

Михаил почувствовал, как перстень на его пальце сжимается, будто пытаясь предупредить.

– Врата в Лимб?

Гастон улыбнулся – губы растянулись, но глаза остались холодными, как зимнее небо.

– Врата везде. В каждом зеркале, в каждой капле воды, в каждом взгляде, брошенном на собственное отражение. Но чтобы открыть их по-настоящему, нужен ключ.

Один из людей в капюшонах снял его – под ним оказалось лицо Сергея Морозова, но глаза… глаза были чужими, мёртвыми, как у рыбы на льду.

– Она выбрана, – прошептал Сергей, и его голос звучал так, будто доносился из глубины колодца. – Она – та самая дева, что стояла у врат в пророчестве Нострадамуса.

Михаил вспомнил лицо Анастасии в воде – её улыбку, печальную и торжествующую одновременно.

– Вы ошибаетесь.

Гастон покачал головой, и в этот момент Михаил заметил, что тени в часовне ведут себя странно – они не просто лежат на полу, а медленно ползут к алтарю, как чернильные пятна, впитывающиеся в бумагу.

– Ты видел её в зеркале, да? – спросил Гастон. – Видел, как она зовёт тебя? Но ты не спросил себя – почему именно тебя?

Перстень снова сжался, на этот раз так сильно, что Михаил чуть не вскрикнул от боли.

– Потому что…

– Потому что ты – отражение того, кто должен был прийти, – закончил за него Гастон. – Зеркальный Князь – это не просто твой двойник. Он – твоя суть. А она…

Он сделал шаг к алтарю и положил руку на книгу. Цепи затрещали, будто живые.

– Она невеста тьмы. И когда придёт время, она исполнит своё предназначение.

Михаил хотел возразить, но в этот момент стены часовни дрогнули, и с потолка посыпалась пыль – не обычная, а странная, серебристая, как пепел сожжённых зеркал. Где-то вдалеке, за рекой, раздался звук, похожий на колокольный звон – но слишком медленный, будто время для него текло иначе.

– Они идут, – прошептал Сергей, и его голос теперь звучал как эхо. – Они идут за ней.

Михаил почувствовал, как воздух в часовне стал густым, словно его можно было резать ножом. Он знал, что должен что-то сказать, что-то сделать – но слова застряли в горле, как рыбья кость.

А книга на алтаре между тем раскрылась сама собой, и страницы зашелестели, будто их листала невидимая рука.

Остановились на одной – испещрённой письменами, которые Михаил не мог прочесть, но почему-то понимал:

«Когда северный всадник упадёт, врата откроются…»

И ниже, другим почерком, будто добавленное позже:

«…и невеста станет ключом».

                                                * * *

Когда Михаил вырвался из часовни, воздух снаружи показался ему густым, как сироп. Каждый вдох обжигал лёгкие, словно он вдыхал не кислород, а пепел сожжённых пророчеств. Он бежал, не разбирая дороги, пока не споткнулся о камень, покрытый мхом и странными, будто выжженными символами – теми же, что видел на запястье Зинаиды.

Подняв голову, он обнаружил себя у другой часовни – меньшей, почти игрушечной, сложенной из грубых валунов. На пороге, на трёхногом табурете, сидел отец Иов – его ряса походила на лоскутное одеяло из сотен заплаток, каждая из которых была сшита нитями разного цвета. Лицо старика напоминало высохшую грушу, а глаза… Глаза были молодыми, невероятно голубыми, будто две капли весеннего неба, случайно упавшие в эту древнюю плоть.

– Заблудился, чадо? – спросил священник, и его голос звучал так, будто доносился одновременно изо всех углов часовни.

Михаил попытался встать, но ноги не слушались. Перстень на пальце вдруг стал тёплым, почти горячим.

– Они называют её невестой Ахерона…

Отец Иов вздохнул, и этот вздох пах ладаном и чем-то горьким – полынью или печалью.

– Гастон всегда любил красивые слова. «Невеста», «врата», «пророчества»… – он плюнул через левое плечо, и слюна, коснувшись земли, свернулась в серебристый шарик, как ртуть. – Они ничего не понимают. Она не ключ, а замок. Последний, что остался.

В часовне было темно, но Михаил разглядел на стене фреску – девушку в белом, стоящую между двумя зеркалами. Одно отражало её юной и цветущей, другое – старой, почти скелетом, с пустыми глазницами. Но что-то в этом изображении было не так…

– Они показывают одно и то же, – прошептал он.

Отец Иов кивнул, и его позвонки хрустнули, как страницы ветхой книги.

– Время врет. Молодость и старость – две стороны одной монеты. Анастасия – та, кто закрыла врата в прошлом. Но чтобы сделать это, ей пришлось… разделиться.

Внезапно Михаилу стало невыносимо холодно. Он вспомнил, как Анастасия смотрела на него из воды – той печальной, торжествующей улыбкой.

– Значит, если она откроет врата…

– Она перестанет существовать. Исчезнет, как сон. Но Гастону и его куклам это неважно. Они думают, что смогут управлять тем, что выйдет. – Священник засмеялся, и смех его был похож на скрип ржавых качелей. – Глупцы.

Михаил закрыл глаза. Когда он снова открыл их, оказался уже не в часовне, а в странном пространстве – ни светлом, ни тёмном, где пол, стены и потолок состояли из… зеркал? Нет, это было что-то другое. Словно сама реальность здесь отражалась сама в себе бесконечное число раз.

Перед ним стояла Анастасия. В белом платье, которое на самом деле не было белым – оно впитывало все оттенки мира, оставаясь при этом вне цветов. По обе стороны от неё находились два зеркала.

В одном – она, шестнадцатилетняя, с цветком в волосах, смеющаяся над чем-то, что видела только она. В другом – древняя старуха, чьи пальцы напоминали корни старого дуба, а в глазах плавали мутные озёра времени.

– Ты должен выбрать, – сказала Анастасия, и её голос звучал одновременно молодо и старчески. – Но не между ними. Между тем, что было, и тем, что будет.

Михаил протянул руку, но не к зеркалам – к ней самой. В тот момент, когда их пальцы должны были соприкоснуться, он проснулся.

Он лежал на холодном каменном полу часовни. Отец Иов склонился над ним, капая ему в рот какой-то горькой жидкостью из стеклянного пузырька, похожего на слезу.

– Видел? – спросил священник.

Михаил кивнул. Его язык был тяжёлым, как свинцовая печать.

– Это не сон. Это память. Её память. – Отец Иов поднялся, и его тень на стене оказалась намного выше и тоньше его самого. – Она запечатала врата, разделив себя. Но печать держится только пока…

– Пока я её ищу, – закончил за него Михаил и тут же понял, что сказал правду.

Старый священник вздохнул. В его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость.

– Ты начал вспоминать. Скоро вспомнишь всё. И тогда…

За дверью часовни раздался шорох. Кто-то – или что-то – тяжело дышало, царапая дверь когтями или ножом.

– Тогда тебе придётся выбирать, – закончил отец Иов и погасил свечу.

Тьма заполнила часовню, но странным образом Михаил продолжал видеть – не глазами, а чем-то другим. Он видел, как дверь медленно открывается, и на пороге появляется фигура в чёрном.

Но это уже была другая история.

                                                * * *

Пробуждаясь, Михаил сначала ощутил не боль, а странное жжение на запястье – будто кто-то вывел там письмена раскалённой иглой. Он медленно поднял руку перед глазами. В предрассветном свете, просачивающемся сквозь щели покосившейся часовни, на коже четко проступал знак: те же переплетённые линии, что носили Зинаида и Анастасия. «Не ищи Лимб». Буквы казались не выжженными, а будто всегда существовавшими под кожей, лишь теперь проступившими наружу, как тайное послание, написанное симпатическими чернилами времени.

Отец Иов, дремавший в углу на ящике из-под церковных свечей, приоткрыл один глаз – мутно-голубой, как лёд под слоем пыли.

– Получил свою отметину, чадо? – прохрипел он, и в голосе его звучало что-то между сочувствием и горькой усмешкой. – Теперь ты официально член нашего клуба. Правда, без печенья и чаепитий.

Михаил провёл пальцами по знаку. Кожа не болела, но где-то в глубине, в самой кости, ощущалось странное давление – будто символ был не на поверхности, а проникал до самого нутра, как корни древнего дерева.

– Что это значит?

– Что ты слишком любопытный, – старик заковылял к закопчённому самовару, стоявшему вместо святой воды у алтаря. – И что теперь они будут видеть тебя даже с закрытыми глазами.

За дверью часовни вдруг раздался плеск воды – странный, густой, будто кто-то переливал ртуть между сосудами. Михаил подошёл к узкому оконцу, в котором когда-то было стекло, а теперь плелась паутина, сплетённая в подобие кружевного узора. Во дворе, среди зарослей крапивы и лопухов, виднелся колодец – старый, с рассохшимся срубом, но с цепью, блестящей, как новая.

– Не ходи, – пробормотал отец Иов, наливая себе чай, который пах полынью и чем-то металлическим. – Там не вода.

Но Михаил уже выходил наружу. Утренний воздух был непривычно тяжёлым, словно насыщенным мельчайшими частицами железа. Каждый шаг по мокрой траве оставлял чёткие следы, которые тут же заполнялись ржавой жидкостью – не кровью, но чем-то похожим, только без запаха.

Колодец молчал. Даже цепь не шевелилась, хотя ветерок колыхал крапиву вокруг. Михаил заглянул в чёрный круг воды – и увидел не своё отражение, а лицо деда. Не таким, каким запомнил – старым и морщинистым, а молодым, с горящими глазами и странной печатью на лбу, похожей на перевёрнутое зеркало.

– Найди первое зеркало… – донёсся голос снизу, но не из воды, а будто из самого нутра земли. – То, что создал твой дед…

Михаил отпрянул. Вода в колодце вдруг забурлила, и на поверхность всплыли осколки стекла – десятки, сотни, складывающиеся в узор, похожий на снежинку или сложную мандалу.

– Оно в доме… – шепнул кто-то у него за спиной.

Михаил резко обернулся. На крапиве сидел Кот-Хроникёр – один глаз закрыт, из другого сочилась чёрная жидкость, похожая на чернила.

– Ты… – начал Михаил.

– Жив? Ну, относительно, – кот облизнул рану, поморщился. – Ты бы лучше спросил, где этот проклятый дом. Хотя нет, не спрашивай. Я и так скажу.

Кот поднял лапу, показав куда-то за спину Михаила. Тот обернулся – там, где секунду назад была часовня, теперь стоял дом. Тот самый, из его детства. Дом №26. Только выглядел он не заброшенным, а будто только что построенным – свежая краска на ставнях, чистые стёкла в окнах, даже дымок из трубы.

– Он… его ещё нет, – прошептал Михаил.

– Или уже нет, – поправил кот. – Временные петли – такая мерзость. Особенно когда в них попадают блохи.

Михаил сделал шаг к дому, но кот вдруг прыгнул ему на плечо, впиваясь когтями.

– Не так быстро, пророк. Ты забыл главное.

– Что?

Кот вздохнул, и из его пасти вырвалось маленькое чёрное облачко, сложившееся в слово: «Зеркало».

Из колодца вдруг раздался плеск – громкий, как удар грома. Михаил обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как цепь начинает стремительно разматываться, будто что-то тяжёлое и огромное поднимается со дна.

– По-моему, нам пора, – прошипел кот, и в его голосе впервые прозвучала тревога. – Если хочешь сохранить лицо. В прямом смысле.

Последнее, что увидел Михаил, прежде чем кот вцепился зубами ему в воротник и потащил прочь, – руку. Человеческую, но слишком длинную, с слишком многими суставами, медленно выползающую из колодца и хватающуюся за край сруба. На запястье был тот же знак: «Не ищи Лимб».

Только теперь он горел, как раскалённая проволока.

А потом были бег, крик (его или кота – он не мог сказать) и дверь дома №26, распахнувшаяся перед ними, будто ждавшая их всю свою долгую, странную жизнь.

За спиной что-то упало в траву с мокрым хлюпающим звуком.

Но оборачиваться было уже поздно.

Глава 13. Оживший Фолиант

Пыль в архивах Александровской слободы пахла временем – не просто старыми книгами, а чем-то более древним, будто сами страницы здесь медленно превращались в окаменелости. Люда «Сова» копошилась среди стеллажей, её пальцы, испачканные чернилами, скользили по корешкам, как слепой, читающий брайль. Михаил наблюдал, как она вытаскивает очередной фолиант – кожаный переплёт потрескался, обнажив прожилки, похожие на кровеносные сосуды.

– Вот, – внезапно прошептала она, и в её голосе дрожали ноты, которых Михаил никогда раньше не слышал – смесь страха и восторга. – «Книга Отражений, коей владелец узрит не лики свои, но суть…» Дальше неразборчиво. Нострадамус упоминает её в письме к Ивану Грозному – как подарок, который «отвергает тени и принимает лишь истинных хозяев».

Михаил протянул руку, но Люда резко захлопнула книгу, подняв облачко пыли, в котором на секунду сложилось лицо – то ли её собственное, то ли кого-то другого.

– Не так быстро. Здесь ещё кое-что. – Она провела пальцем по нижнему краю страницы, где почти стёршимися буквами было написано: «Сокрыто в подобии дома, где зеркало помнит первого смотрящего».

Перстень на пальце Михаила вдруг стал тёплым. Он вспомнил дом №26 – не тот, что видел недавно, а из детства. Особенно подвал, куда дед никогда не пускал, говоря, что там «живёт ветер». Но однажды он всё же пробрался туда. И видел…

– Зеркало, – выдохнул он. – В подвале. С треснутой рамой.

Люда пристально посмотрела на него, и её глаза – огромные за толстыми стёклами очков – вдруг показались Михаилу неестественно старыми.

– Ты уже видел её. Книгу. Она всегда была там. Просто ждала, когда ты будешь готов.

Кот-Хроникёр, дремавший на полке с церковными описями, вдруг поднял голову. Его уши дёрнулись, улавливая звуки, недоступные человеческому слуху.

– Если мы собираемся идти в тот проклятый подвал, то лучше сейчас. Пока тени заняты обедом.

Дом №26 в Александровской слободе оказался точной копией ордынского – те же покосившиеся ставни, та же трещина в форме молнии на фронтоне. Только здесь он стоял не на окраине, а в самом центре, окружённый домами, которые, как теперь заметил Михаил, были пусты – запылённые окна не отражали ничего, кроме серого неба.

Дверь скрипнула, будто вздохнула от облегчения, когда они вошли. Внутри пахло не плесенью, а чем-то более резким – как будто кто-то недавно разбил здесь ртутный термометр.

Подвальная дверь оказалась незапертой. Дерево было испещрено царапинами – не от когтей, а скорее от ногтей, будто кто-то отчаянно пытался выбраться изнутри. Михаил провёл рукой по этим бороздам – они были теплее, чем окружающее дерево.

– Я пойду первым, – сказал он, но Люда уже спускалась по скрипучим ступеням, держа перед собой керосиновую лампу, свет которой почему-то не рассеивал тьму, а лишь подчёркивал её густоту.

Зеркало стояло в дальнем углу, прислонённое к стене, будто его поставили туда в спешке. Рама действительно была треснута – трещина расходилась от центра, как паутина, но само стекло оставалось целым. И в этом было что-то противоестественное – будто трещины существовали в ином измерении, не затрагивая поверхности.

– Оно… смотрит, – прошептала Люда, и её голос дрожал.

Михаил подошёл ближе. В зеркале не было их отражений – только туман, медленно клубящийся, будто за стеклом находилась не комната, а бесконечность. Он протянул руку, и в этот момент перстень на его пальце вспыхнул тусклым красноватым светом.

Стекло дрогнуло. Не разбилось – скорее, задрожало, как поверхность воды при лёгком ветерке. И вдруг стало прозрачным, открывая то, что находилось за ним – не стену подвала, а небольшую нишу, где на каменном постаменте лежала книга.

Переплёт был из тёмной кожи, но не животного происхождения – материал напоминал скорее человеческую кожу, со всеми её порами и едва заметными морщинками. На обложке не было ни названия, ни украшений – только вмятина в центре, похожая на отпечаток пальца.

– Фолиант, – прошептал Михаил. Он знал, что это именно та книга, хотя никогда раньше её не видел. Знание пришло откуда-то из глубины, как воспоминание, которое долго пряталось, ожидая своего часа.

Кот прыгнул на постамент, обнюхал книгу и фыркнул:

– Пахнет старыми ошибками и свежей кровью. Классика.

Люда, дрожащими руками, потянулась к книге, но в последний момент отдернула ладонь, будто обожглась.

– Она… живая. Я чувствую, как она дышит.

Михаил сделал шаг вперёд. В этот момент зеркало за его спиной треснуло – на этот раз по-настоящему. Трещина прошла точно по тому месту, где секунду назад было его отражение.

– Бери её, – сказал Кот, и в его голосе не было обычной иронии. – Но помни – ты берёшь не просто книгу. Ты берёшь историю. И она начнёт переписывать тебя в ответ.

Михаил глубоко вдохнул. Воздух в подвале вдруг стал густым, как сироп, и горьким на вкус – как полынь, смешанная с медью. Он протянул руку…

В тот момент, когда его пальцы коснулись переплёта, все лампы в подвале погасли. Но книга начала светиться – тусклым, фосфоресцирующим светом, который не рассеивал тьму, а лишь делал её более осязаемой.

На обложке проступили слова, написанные не чернилами, а чем-то более тёмным:

«Тот, кто прочтёт – станет частью текста».

                                                * * *

Пальцы Михаила коснулись холодной поверхности зеркала, и мир перевернулся. Не метафорически – стекло действительно развернулось на девяносто градусов, будто дверь в иное измерение, оставив после себя лишь зияющую черноту. Воздух в подвале загустел, превратившись в тягучую субстанцию, напоминающую жидкое стекло. Люда ахнула и отпрянула, уронив лампу – свет погас, но странное мерцание, исходившее теперь от зеркальной поверхности, освещало подвал призрачным синеватым светом.

– Не отрывай руку, – прошипел Кот-Хроникёр, внезапно оказавшийся у ног Михаила. Его шерсть стояла дыбом, превращая тело в колючий шар. – Оно тебя проверяет. Как бульон на соль.

Михаил почувствовал, как по месту соприкосновения с зеркалом разливается странное тепло. Стекло под его пальцами начало менять структуру – не таять, а скорее размягчаться, становясь похожим на поверхность ртутного озера. И тогда появились буквы. Сначала одна – выгнутая, как серп месяца, затем другие. Они всплывали из глубины, складываясь в строки, написанные на языке, которого Михаил не знал, но почему-то понимал.

«Кто смотрит в бездну – видит лишь собственные страхи», – гласила первая строка. Буквы светились тусклым фосфоресцирующим светом, будто написанные чернилами, смешанными с радием.

– Язык Лимба, – прошептала Люда, прикрыв рот ладонью. Её глаза за стеклами очков неестественно расширились. – Его не видели со времён Нострадамуса. Говорят, на нём можно написать смерть человека. Буквально.

Михаил не успел ответить – зеркало вдруг задрожало, как поверхность воды при землетрясении. Буквы поплыли, перестраиваясь в новые фразы, а затем стекло… выгнулось. Совершенно противоестественным образом, будто кто-то изнутри пытался протолкнуть через него какой-то крупный предмет.

– Отойди! – крикнул Кот, но было уже поздно.

С глухим хлопком зеркало выплюнуло книгу. Она упала к ногам Михаила с мягким стуком, больше подходящим для падения тела, чем для печатного издания. Обложка была тёмно-коричневой, почти чёрной, и на первый взгляд казалась совершенно гладкой. Но когда Михаил наклонился, чтобы поднять её, он увидел – кожа переплёта была испещрена микроскопическими узорами, складывающимися в лица. Десятки, сотни лиц – все разные, но с одним общим выражением: смесь ужаса и озарения.

«Тот, кто прочтёт – станет частью текста», – гласила надпись на обложке. Буквы не были вытиснены или напечатаны – они будто плавали под поверхностью кожи, как рыбы подо льдом.

Люда сделала шаг назад, наступив на собственную тень.

– Не открывай её. Не сейчас. Не здесь.

Но Михаил уже поднимал книгу. Она оказалась неожиданно тяжёлой – не из-за веса, а будто сопротивлялась его прикосновениям, пытаясь выскользнуть из рук. В тот момент, когда его пальцы полностью обхватили переплёт, по подвалу прокатился гулкий стон – не человеческий и не животный, а какой-то древний, будто сама земля сквозь века выразила свою боль.

Кот внезапно прыгнул на плечо Михаилу, едва не поцарапав шею.

– Теперь ты в беде. Но, с другой стороны, теперь у тебя есть что почитать перед сном.

Люда, дрожащими руками, достала из кармана маленькое зеркальце и посмотрела в него – не на себя, а на книгу в руках Михаила.

– О… Господи… – выдохнула она.

– Что? – Михаил попытался повернуться, но кот вцепился когтями в его плечо.

– Не двигайся. В отражении… В отражении у тебя вместо книги в руках череп. Твой собственный.

Фолиант вдруг стал горячим. Настолько, что Михаил едва не выронил его. Но не от боли – скорее от странного ощущения, будто книга не просто нагрелась, а впитала в себя его тепло, его жизнь, его… историю.

А затем страницы сами начали перелистываться. Медленно, нехотя, с шуршанием, напоминающим шёпот стариков. Они остановились на середине – на абсолютно чистом листе. И тогда из переплёта выскользнуло перо. Чёрное, как ночь, с остриём, напоминающим коготь.

Оно упало на открытую страницу – и начало писать. Само. Без чьей-либо помощи. Кроваво-красные буквы складывались в слова:

«Михаил Ордынский вошёл в историю. В буквальном смысле».