Ордынцы: Зеркало Ахерона. Часть 1

Той самой улыбкой, которую Михаил видел в зеркалах.

Своей собственной.

– Полночь, – прошептал Кот, тычась мордой в его ногу.

Где-то вдали, на станции, которой не было на картах, загудел паровоз.

Михаил вздохнул, поднял билет.

– Ладно. Поехали.

Но когда он обернулся, чтобы попрощаться, Ордынцев уже не было.

Только пепел, да ветер, который нёс его к реке, где когда-то играли дети.

Дети, которых никогда не существовало.

Часть 2. ГЛАЗ САМАЭЛЯ

Глава 11. Отец Иов и проклятие зеркала

День выдался таким серым, что даже стены дома №26, обычно поглощавшие свет, казались бледными, как старая фотография. Михаил сидел за столом, перебирая осколки зеркала, когда услышал скрип ступеней на крыльце. Шаги были медленные, осторожные, будто человек боялся раздавить хрупкую тишину.

Дверь отворилась без стука. На пороге стоял высокий, сутулый старик в потертой рясе, с лицом, изрезанным морщинами глубже, чем трещины в обсидиановом стекле. Его глаза, затянутые молочной пеленой, смотрели сквозь Михаила, будто видели не его, а что-то за его спиной. В руках он сжимал Библию – не ту, что продают в церковных лавках, а древнюю, с потрескавшимся переплетом, из-под которого торчали вырванные страницы.

– Отец Иов? – Михаил не сразу понял, откуда знает это имя. Возможно, Зинаида упоминала его вскользь, или оно всплыло в обрывках разговоров с бабушкой Нюрой.

Монах не ответил. Он провел пальцами по корешку книги, и Михаил заметил, что ногти у него черные – не от грязи, а будто пропитались чем-то плотным, как деготь.

– Ты смотришь в зеркало, – сказал наконец отец Иов. Голос у него был странный: не старческий дребезжащий, а глубокий, словно доносившийся из колодца. – И оно смотрит в тебя.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он хотел пошутить, сказать что-то вроде «Ну, хоть кто-то на меня смотрит», но слова застряли в горле.

– В этой книге, – монах потряс Библией, – семьсот тридцать два раза упоминаются очи, взоры, лики. Но ни одного – зеркал. Потому что их вычеркнули.

Он раскрыл страницы, и Михаил увидел – целые абзацы были замазаны густыми черными чернилами, а на полях крючковатым почерком выведено: «Не ищи отражения, ибо оно ищет тебя».

– Вы пришли предупредить меня?

– Я пришел исповедоваться, – старик сел на краешек стула, и дерево жалобно скрипнуло под ним. – Ты думаешь, слепые не грешат? Мы грешим тише. И страшнее.

Он положил Библию на стол, и Михаил заметил, что книга лежит не корешком кверху, а обложкой – будто в знак протеста против самих небес.

– Мне было восемнадцать, когда я впервые увидел такое зеркало. Не стекло, нет. Обсидиан. Гладкий, как замерзшая ночь. В монастыре говорили, что в нем живет дух, который крадет души. Я решил изгнать его.

Отец Иов провел рукой по глазам, и Михаилу показалось, что под веками что-то шевельнулось.

– Я прочел над ним все молитвы, какие знал. Окропил святой водой. Оно… рассмеялось.

– Зеркало?

– Нет. То, что в нем жило. Оно вышло.

Ветер за окном внезапно стих, и в тишине стало слышно, как где-то капает вода – медленно, словно отсчитывая секунды до чего-то неотвратимого.

– Оно не было демоном. Не было ангелом. Оно было правдой. Той, от которой слепнут.

Монах разжал пальцы, и Михаил увидел на его ладони два крошечных осколка – черных, как его глаза.

– Они остались во мне. Иногда я чувствую, как они поворачиваются, чтобы посмотреть.

Михаил хотел рассмеяться, сказать, что это бред, но вдруг заметил – на стене за спиной отца Иова нет тени.

– Почему вы пришли именно сейчас?

– Потому что ты уже начал забывать, – монах наклонился вперед, и от него запахло ладаном и чем-то кислым, как прокисшее вино. – Ты спрашиваешь себя: «Была ли Анастасия настоящей?»

Михаил сглотнул. Он действительно просыпался сегодня с этой мыслью.

– Зеркало показывает не то, что есть. Оно показывает то, во что ты веришь. И когда ты перестанешь верить в нее…

Дверь скрипнула. На пороге сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу с неестественной аккуратностью – ровно три раза.

– …она исчезнет навсегда, – закончил отец Иов и вдруг резко встал, опрокинув стул. – Они здесь.

В углу комнаты, где секунду назад была лишь пыль, теперь стояла лужа черной воды. В ней отражалось небо – но не сегодняшнее, а какое-то другое, с полосой кровавого заката.

– Кто?

– Те, кто пишет историю поверх настоящего, – монах схватил Михаила за руку, и его пальцы оказались холодными, как металл. – Ты думаешь, этот дом старый? Он новее, чем ты можешь представить. Его построили вчера. А завтра снесут.

Кот прыгнул на стол, опрокинул Библию, и та раскрылась на псалме, где было вымарано каждое второе слово.

– Беги, – прошептал отец Иов. – Но помни: ты уже бежал. Много раз.

За окном что-то завыло – не ветер, не зверь, а что-то, что имитировало и то, и другое.

И тогда зеркало на стене вздохнуло.

                                             * * *

Отец Иов вынул из-за пазухи маленький пузырек с мутной жидкостью – не серебристо-чистой, как полагается святой воде, а желтоватой, словно разбавленной ржавчиной. Он перекрестил воздух дрожащей рукой, и Михаил вдруг осознал, что монах не просто слеп – он боялся смотреть.

– Ты хочешь освятить зеркало? – спросил Михаил, чувствуя, как в горле пересыхает.

– Нет. Я хочу посмотреть, освятит ли оно нас.

Кот-Хроникёр, до этого вылизывавший лапу с преувеличенным равнодушием, вдруг замер. Его зрачки сузились в черные иглы, упирающиеся в стеклянную поверхность.

Первая капля упала на обсидиан не с тихим «плюхом», а с резким шипением, будто капнули на раскаленную плиту. Вода не растекалась, а собралась в шарик, покатившийся вниз, оставляя за собой след – не прозрачный, а темный, будто выжженный кислотой.

– Это… буквы?

– Язык Лимба, – прошептал отец Иов. – На нем пишут те, кто не должен писать.

Михаил наклонился ближе. След складывался в слово, которое он никогда не видел, но понимал – как понимают во сне. Оно означало «смотритель».

Вторая капля упала рядом, образовав новый знак – кривую, похожую на вопросительный крюк.

– Почему оно не стекает?

– Потому что это не вода, – Кот-Хроникёр внезапно заговорил своим скрипучим, как старые часы, голосом. – Это слезы. Мои, если быть точным. Собирал по праздникам.

Михаил хотел рассмеяться, но звук застрял в горле. Третья капля ударила точно в центр зеркала – и тогда стекло вздохнуло.

Не метафорически. Поверхность прогнулась, как живая диафрагма, втягивая жидкость внутрь. На секунду в глубине мелькнуло что-то – не отражение, а тень отражения.

– Господи Исусе… – вырвалось у Михаила.

– Он тут ни при чем, – проворчал Кот, усаживаясь на Библию. – Разве что в качестве неудачного примера.

Отец Иов, не обращая внимания на кошачий сарказм, провел пальцем по свежему следу. Его подушечка соскользнула, будто по маслу, оставив красную царапину.

– Оно не просто впитывает. Оно переваривает.

– Вы говорите, как будто оно живое.

– Оно живое? – Монах внезапно повернул к Михаилу свое слепое лицо. – Тогда скажи мне, почему в нем нет твоего отражения?

Михаил резко обернулся к зеркалу. Действительно – отец Иов, кот, даже пыльные лучи света отражались, но его самого… не было. Только пустота, будто кто-то аккуратно вырезал его силуэт ножницами.

– Это началось три дня назад, – прошептал монах. – Сначала исчезают отражения. Потом фотографии. Потом воспоминания. А потом…

В углу комнаты скрипнула половица. Никто не наступил на нее.

– …потом исчезают люди.

Кот зевнул, демонстративно показывая розовую пасть и острые, как осколки, зубы.

– Преувеличиваете. В прошлый цикл я исчез на две недели – и ничего, вернулся. Правда, без хвоста.

Михаил схватил кота за загривок:

– Ты знаешь, что происходит!

– Знаю, – животное не сопротивлялось, только подергивало усами. – Но, если скажу – ты не поверишь. Люди никогда не верят котам. Даже говорящим. Особенно говорящим.

Отец Иов вдруг резко поднял голову, будто услышал что-то за пределами человеческого слуха. Его слепые глаза расширились.

– Оно проснулось.

Зеркало потемнело, будто его залили чернилами. Затем в глубине заколебался свет – неяркий, мертвенно-голубой, как болотные огоньки.

– Что это?

– Не дверь, – монах отступил, нащупывая за спиной крест. – Глаз.

Свет сфокусировался, превратившись в зрачок. Он был не круглым, а вертикальным, как у кошки. Или козы.

– Кто-то смотрит через него.

Кот внезапно выгнул спину, шерсть встала дыбом.

– Не смотрите!

Но было поздно. Зрачок сузился, поймав их всех в свой черный прицел.

И тогда зеркало моргнуло.

                                             * * *

Тени удлинялись, цепляясь за половицы, будто не желая отпускать слепого монаха. Дверь захлопнулась с тихим стоном, и Михаил остался один в тяжёлом воздухе комнаты, пропитанном запахом ладана и старой бумаги. На столе лежала Библия отца Иова – раскрытая на Псалме, где все упоминания зеркал были аккуратно зачёркнуты чернилами, густыми, как запёкшаяся кровь.

– Он лжёт…

Шёпот просочился из зеркала, лёгкий, как паутина, но от этого ещё более жуткий. Михаил резко обернулся. Обсидиановая поверхность была неподвижна, лишь блики от свечи дрожали на ней, словно пытаясь вырваться.

– Кто лжёт? – спросил он в пустоту, уже зная, что ответа не будет.

Но зеркало ответило.

– Тот, кто ослеп, чтобы не видеть.

Голос был похож на голос Анастасии, но с примесью чего-то чужого – будто говорили сотни уст одновременно, едва не сбиваясь с ритма. Михаил подошёл ближе, и его отражение не последовало за ним. Вместо него в глубине стекла колыхался туман, а в нём – силуэт девушки в белом, её пальцы прижаты к стеклу с той стороны, будто она пытается протолкнуть их в реальный мир.

– Отец Иов видел то, что сделало его слепым, – продолжал голос. – Он думает, что это наказание. Но это – дар.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Что он видел?

Зеркало молчало. Затем – лёгкий стук, будто кто-то постучал по стеклу изнутри.

– Ты уже знаешь.

В этот момент с улицы донёсся протяжный вой – то ли собачий, то ли чего-то другого. Михаил вздрогнул и отступил от зеркала. Его ладони были влажными, а в горле стоял ком, будто он проглотил кусочек льда.

– Чёрт возьми… – прошептал он, сжимая кулаки.

За его спиной раздалось мягкое шарканье лап.

– Ну, вот и началось, – произнёс Кот-Хроникёр, запрыгивая на подоконник. Его жёлтые глаза светились в полумраке, как два крошечных фонарика. – Ты только что спросил зеркало о том, чего не должен был спрашивать.

– Я не спрашивал. Оно само заговорило.

Кот медленно моргнул, словно давая понять, насколько глупо это прозвучало.

– Оно всегда говорит. Просто люди редко слушают.

Михаил провёл рукой по лицу. Усталость накатывала волнами, но спать в этом доме было равносильно безумию.

– Отец Иов сказал, что зеркало – это глаз. Чей?

– Ты действительно хочешь услышать ответ? – Кот лениво вытянулся, демонстрируя стигматы на боку. – Потому что, если да, то потом уже нельзя будет сделать вид, что ты ничего не знаешь.

Михаил задумался. Ветер за окном завыл сильнее, и старые рамы затрещали, будто дом пытался предупредить его.

– Да.

Кот вздохнул, как старый профессор перед особенно тупым студентом.

– Глаз принадлежит тому, кто смотрит. Но не тому, кто думает, что он смотрит.

– Это ещё что за загадки?

– Не загадка. Просто способ сказать правду так, чтобы твой мозг не взорвался.

Михаил хотел ответить что-то резкое, но в этот момент зеркало снова зашептало:

– Он боится, что ты увидишь то же, что и он.

– Кто?

– Твой дед.

Сердце Михаила ёкнуло.

– Что он видел?

Зеркало молчало.

– Ответь!

Но вместо голоса в стекле что-то пошевелилось. Сперва это было похоже на рябь, потом – на руку, прижатую к стеклу с обратной стороны. Пальцы медленно распластывались, словно пытаясь найти щель.

Кот внезапно зашипел, шерсть на его загривке встала дыбом.

– Отойди. Сейчас.

Михаил не успел.

Зеркало треснуло.

Трещина побежала сверху вниз, точно молния, разделяя отражение комнаты на две части. И там, в глубине, что-то шевельнулось.

– Беги, – прошептал Кот.

Но Михаил не мог пошевелиться.

Из трещины вытекло несколько капель чёрной жидкости. Они упали на пол и тут же испарились, оставив после себя запах серы и старой крови.

А потом зеркало взорвалось.

Осколки разлетелись по комнате, но ни один не задел Михаила – будто невидимая сила отвела их в сторону. Вместо отражения в раме теперь зияла пустота.

И из неё раздался смех.

Тихий, леденящий, будто доносящийся из-под земли.

Кот прыгнул на пол, выгнув спину.

– Поздравляю. Теперь ты его видел.

Михаил медленно опустился на колени.

– Кого?

– Того, кто смотрит.

На полу перед ним лежал самый крупный осколок. И в нём, как в крошечном окне, отражалось горящее поле.

И девушка в белом, стоящая среди огня.

Глава 12. Кот-Хроникёр

Дождь стучал по крыше дома №26, как будто кто-то рассыпал горох по жести, а ветер выл в щелях между досками, словно пытался напомнить, что этот дом давно никто не считал жилым. Михаил сидел у камина, где огонь, несмотря на сырые дрова, упрямо цеплялся за жизнь, отбрасывая на стены прыгающие тени. Внезапно скрипнула половица у порога – негромко, но так, будто кто-то наступил на неё с особой осторожностью, словно боясь разбудить саму тишину.

Он обернулся. В дверном проёме, окутанный предрассветным сумраком, стоял чёрный кот. Его шерсть, мокрая от дождя, сливалась с темнотой, и только глаза – два жёлтых серпа – горели в полумраке, как угли, забытые в пепле. Но больше всего Михаила поразило не это. Кот вылизывал лапой рану на боку, и царапины, будто выведенные невидимым пером, повторяли узор, который Михаил видел на крышке гроба деда – те же переплетающиеся линии, те же зазубрины на краях, будто кто-то пытался вырваться изнутри.

– Приветствую, – произнёс кот, отрываясь от раны. Голос у него был низкий, с хрипотцой, словно прошедший сквозь века дым. – Неловко прерывать твои размышления у столь жалкого огня, но, полагаю, ты ждал меня.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он привык к странностям за эти дни – к зеркалам, в которых не отражался, к теням, шепчущим на неизвестном языке, даже к тому, что деревни Ордынцы не было ни на одной карте. Но разговаривающий кот, да ещё и с раной, которая словно бы перекочевала с гроба… это было слишком.

– Ждал? – он сгрёб пальцами прядь волос, выбившуюся из-за уха. – Я даже не знал, что ты существуешь.

– О, – кот лениво зевнул, обнажая клыки, желтоватые, как старые церковные свечи. – Ты не знаешь многого. Например, что время – не прямая дорога, а спираль. Или что ты уже горел в этом доме.

Михаил замер. Огонь в камине дрогнул, и тень кота на стене вытянулась, превратившись в нечто большее, чем просто силуэт животного – на мгновение ему показалось, что это очертания человека в монашеском одеянии.

– Что ты такое? – спросил он, и голос его звучал хрипло, будто пересохший колодец.

Кот переступил с лапы на лапу, оставляя на полу мокрые следы, которые тут же исчезали, словно впитываясь в древесину.

– Я – память, – ответил он. – Память о всех циклах, обо всех попытках, обо всех ошибках. Я помню, как ты умирал здесь в 1924-м. Как кричал, когда пламя лизало твои ноги. Как твой дед пытался вытащить тебя, но ты сам рвался обратно – к зеркалу.

Михаил почувствовал, как в висках застучало. Перед глазами всплыли обрывки снов – горящие стены, чьи-то руки, тянущиеся к нему, и девушка в белом, стоящая среди огня, будто он её не касался.

– Это бред, – прошептал он.

– Бред? – кот прыгнул на подлокотник кресла, и его хвост медленно обвил спинку, как змея. – Тогда объясни, почему ты знаешь язык Лимба, хотя никогда его не учил? Почему тебе снятся места, где ты не бывал? Почему, когда ты впервые увидел Анастасию в зеркале, ты назвал её именем, которое раньше не слышал?

Михаил сжал кулаки. Внутри него что-то сопротивлялось, отказывалось верить, но другая часть – та, что глубже, древнее – уже знала ответ.

– Если это правда…, то зачем ты здесь?

Кот наклонил голову, и в его глазах мелькнуло что-то, что можно было бы назвать жалостью, если бы не холодная, почти математическая точность взгляда.

– Чтобы напомнить. Чтобы ты не совершил ту же ошибку. Опять.

Огонь в камине внезапно вспыхнул ярче, и на мгновение Михаилу показалось, что в пламени мелькнуло лицо – его собственное, но искажённое, с глазами, полными ртути.

– Какую ошибку?

Кот медленно закрыл глаза, будто усталость наконец настигла его.

– Ты думаешь, что должен спасти её. Но на самом деле… ты должен отпустить.

И тогда где-то в глубине дома, в комнате с обсидиановым зеркалом, что-то звонко треснуло.

                                             * * *

Тишина повисла между ними густым, почти осязаемым полотном, нарушаемым лишь потрескиванием дров в камине. Михаил встал, и его тень, удлинённая и неверная, метнулась по стене, будто пытаясь убежать от того, что сейчас услышит. Кот следил за ним тем пристальным, не моргающим взглядом, каким смотрят на приговорённого – без жалости, но и без злорадства. Просто констатация факта.

– Покажи мне, – вдруг вырвалось у Михаила. Голос звучал чужим, словно это говорил не он, а кто-то, кто давно жил в его теле, дожидаясь своего часа.

Кот медленно соскочил с подлокотника, его лапы ступали бесшумно, оставляя на пыльном полу едва заметные звёздочки влажных следов.

– Следуй за мной. И не трогай стен.

Они спускались в подвал по скрипучей лестнице, ступени которой прогибались под ногами с тихим стоном, будто предупреждая об опасности. Воздух здесь был другим – густым, пропитанным запахом сырой земли, старой бумаги и чего-то ещё, чего Михаил не мог определить, но что заставляло его кожу покрываться мурашками.

Подвал оказался неожиданно большим. В свете фонаря, который кот каким-то образом держал в зубах (Михаил не стал спрашивать, откуда он взялся), открылись стены, испещрённые рисунками. Детскими рисунками.

– Подойди ближе, – сказал кот, роняя фонарь на пол. Свет закачался, и тени на стенах ожили, зашевелились, будто не желая показывать то, что было здесь изображено.

Михаил сделал шаг вперёд. И замер.

На стене, в неровных детских линиях, был нарисован дом. Этот самый дом, №26. А рядом – мальчик, держащий за руку девочку в белом платье. Внизу, корявыми, но уверенными буквами было выведено: «Миша и Настя. 1924 год».

– Это…

– Твой почерк, – закончил за него кот. – Ты рисовал это. Здесь. Только тогда это был не подвал, а твоя комната.

Михаил протянул руку, пальцы его дрожали. Он почти коснулся стены, но кот резко ударил его лапой по запястью.

– Не трогай. Чернила особенные. Они помнят.

– Как это возможно? – Михаил отшатнулся, натыкаясь на что-то мягкое. Оглянулся – это был старый детский ботинок, покрытый плесенью. Тот самый, что выкопал зеркальный пёс.

Кот вздохнул – странный, почти человеческий звук.

– Я уже говорил. Время – спираль. Ты был здесь раньше. Много раз.

Он подошёл к углу, где среди паутины и пыли лежал осколок зеркала. В нём, как в капле чёрной воды, отражались их силуэты – но не те, что были сейчас. Михаил в военной форме образца 1940-х. Кот – в образе старика с выжженными на лбу стигматами.

– Девять жизней, – прошептал кот, тыча лапой в осколок. – У кошек, говорят, их девять. У меня – бесконечность. И я помню каждую.

Картинка в осколке изменилась. Теперь там была Анастасия – но не та, что являлась Михаилу в зеркале. Другая. Старше. С тёмными кругами под глазами и сединой в волосах. Она стояла перед зеркалом, а за её спиной…

– Это я? – Михаил наклонился ближе, пытаясь разглядеть.

– Ты. В прошлом цикле.

В осколке его отражение подняло пистолет.

– Нет!

Михаил отпрянул, но было поздно – он уже видел, как его двойник стреляет. Как стекло трескается, а Анастасия падает, и её кровь растекается по полу, образуя те самые письмена, что появлялись на стенах дома.

– Её смерть в каждом цикле, – сказал кот. – Разная. Но всегда от твоей руки.

Михаил схватился за голову. В висках стучало, перед глазами плясали чёрные точки.

– Зачем ты мне это показываешь?

Кот вдруг заурчал – низко, почти угрожающе.

– Потому что в этот раз всё может быть иначе.

Он подтолкнул осколок лапой, и стекло перевернулось, показывая другую сцену: Анастасия, живая, выходит из зеркала. Но что-то в этом было неправильное, неестественное.

– Если ты спасёшь её, – прошептал кот, – она станет дверью. И тогда откроется то, что нельзя открывать.

Фонарь погас. В темноте только светились глаза кота – два жёлтых серпа в кромешной тьме.

– Выбор за тобой, Михаил Ордынский. Спасти её – или спасти всех.

Где-то наверху, в комнате с обсидиановым зеркалом, что-то звонко упало и разбилось.

                                             * * *

Темнота в подвале сгущалась, как старая кровь, а фонарь, упавший на пол, продолжал мерцать, бросая на стены конвульсивные всполохи света. Михаил стоял, прижав ладонь к холодной кирпичной кладке, чувствуя, как его пальцы бессознательно повторяют контуры детского рисунка – этого странного автопортрета из другого времени. В горле стоял ком, и он не мог решить – то ли это предчувствие, то ли просто подвальная сырость въелась в лёгкие.

– Ты говоришь, будто у меня нет выбора, – наконец выдавил он, – но показываешь именно его. Это издевательство?

Кот, сидевший у его ног, выгнул спину в странном полупоклоне, и в этом движении было что-то почти человеческое – то ли насмешка, то ли уважение.

– Выбор есть всегда. Даже у камня есть выбор – стать ступенькой или надгробием. Вопрос в цене.

Он повернулся и исчез в темноте, оставив Михаила одного с его мыслями, которые кружились, как осенние листья над могилой. Через несколько мгновений из темноты донёсся странный звук – не то шорох, не то чавканье, будто кто-то разжёвывал пергамент. Потом в луче умирающего фонаря появился кот, несущий в зубах какой-то предмет.

– Держи, – пробурчал он сквозь зубы, выплюнув к ногам Михаила пожелтевший клочок бумаги.

Михаил наклонился. Это был обрывок карты – не современной, а старинной, с выцветшими чернилами и рваными краями, будто её вырвали из книги. На ней чётко просматривались координаты: 56°24» с.ш. 38°43» в.д. и надпись, сделанная витиеватым почерком: «Александровская слобода, келья 13. Вход только для отражённых».

– Что это? – Михаил поднял обрывок, и бумага странно затрепетала у него в пальцах, будто живая.

– Твой билет в один конец, – ответил кот, усаживаясь и начина вылизывать лапу с видом полного равнодушия, хотя его хвост нервно подёргивался. – Если, конечно, ты не передумал.

Михаил разглядывал карту. Что-то в этих линиях было знакомым – изгиб реки, очертания холмов…

– Я видел это во сне. Там была…

– Анастасия, – закончил за него кот. – Да, она там. Вернее, её отражение. Или то, что от него осталось.

Внезапно кот вскочил, его шерсть встала дыбом, а глаза расширились, отражая нечто, что Михаил не мог видеть.

– Они знают, что ты видел карту.

– Кто они?

– Те, кто пишет на стенах, – прошипел кот. – Тени-исполнители. Они уже идут.

Где-то наверху раздался грохот – будто упал шкаф, затем послышался скрежет, словно кто-то проводил ногтями по стеклу. Михаил инстинктивно сжал карту в кулаке.

– Что мне делать?

Кот посмотрел на него с выражением, в котором смешались досада и какое-то странное одобрение.

– Бежать. Пока не поздно. Поезд на Александровск отправляется в полночь. Он не ждёт, но он тебя ждёт.

– Это бессмыслица.

– Вся наша жизнь – бессмыслица, – фыркнул кот. – Просто некоторые её главы написаны невидимыми чернилами.

Шум наверху усиливался. Теперь это походило на десятки ног, шаркающих по полу. Кот вдруг прыгнул Михаилу на плечо, и его когти впились в кожу сквозь ткань рубашки.

– Последний совет, – прошептал он прямо в ухо. – Когда придёшь в келью 13, не смотри в зеркало, пока не услышишь, как я мяукну три раза.

– Но ты же будешь со мной?

Кот странно улыбнулся – да, именно улыбнулся, уголки его пасти загнулись вверх, обнажая желтоватые клыки.

– Я всегда с тобой, Михаил Ордынский. Просто в разных формах.

Потолок подвала вдруг закапал – не водой, а чем-то тёмным и густым, что оставляло на полу пятна, похожие на искажённые лица. Кот спрыгнул и метнулся к узкой лестнице, ведущей в сад.