Ордынцы: Зеркало Ахерона. Часть 1

Он сам.

Точнее, человек, похожий на него, как две капли воды. Тот же разрез глаз, тот же наклон головы. Но одежда… одежда была из другой эпохи.

– Это…

– 1974 год, – прошептала Ольга. – Ты тогда сказал, что вернёшься. Что исправишь.

Михаил почувствовал, как комната поплыла перед глазами.

– Я не могу быть на этой фотографии.

– Нет, – согласилась Ольга. – Не можешь.

Кот запрыгнул на стол и потрогал фотографию лапой.

– Ох уж эти семейные тайны. Такое ощущение, что я попал в плохую театральную постановку.

Михаил посмотрел на Ольгу.

– Вы знали. Все эти годы… вы знали?

Она кивнула.

– Мы все знаем. Только… забываем. Пока не приходит время.

– Время чего?

– Время нового цикла.

За окном резко завыл ветер, ударив ставнем о стену. Михаил вздрогнул.

– Сколько их уже было?

Ольга опустила глаза.

– Двадцать шесть.

Тишина.

Даже Кот не шутил.

Михаил подошёл к окну. За стеклом темнело поле, а за ним – лес, который казался сейчас бесконечным.

– И что… что было в прошлый раз?

– Ты проиграл, – просто сказала Ольга.

– А Анастасия?

– Она ждёт.

Михаил закрыл глаза.

– Значит, всё это уже было.

– Да.

– И будет снова.

– Если ты проиграешь.

Он повернулся.

– А если выиграю?

Ольга вдруг улыбнулась. Это была странная улыбка – грустная и тёплая одновременно.

– Тогда, милок, может, наконец, у меня получится испечь этот чёртов пирог как следует.

Кот фыркнул.

– Наконец-то приоритеты.

Михаил посмотрел на фотографию, потом на Ольгу, потом на Кота.

– Что мне делать?

Ольга встала, её кости затрещали.

– То, что делал всегда.

– А именно?

– Искать правду.

– И?

– Разочаровываться.

Кот прыгнул Михаилу на плечо.

– Добро пожаловать в клуб.

За окном, над лесом, медленно поднималась луна. Она была красноватой, как засохшая кровь.

Глава 15. Тайна горящего поля

Сон настиг Михаила внезапно, как волна накрывает неосторожного купальщика. Одна секунда – он лежал на скрипучей кровати в доме №26, считая трещины на потолке, другая – стоял посреди бескрайнего поля, где колосья пшеницы пламенели, но не сгорали. Огонь лизал стебли языками сине-золотых всполохов, но жара не было – только леденящий холод, пробирающий до костей.

В центре этого адского костра стояла Анастасия. Её белое платье развевалось в такт странному ветру, который шёл не снаружи, а словно из неё самой. Волосы, обычно собранные в тугую косу, теперь рассыпались по плечам живой рекой, и каждый локон отражал пламя, будто соткан из чистого света.

– Ты не должен был произносить те слова, – сказала она, не шевеля губами. Голос звучал прямо в голове, как эхо в пустом соборе.

Михаил попытался сделать шаг, но ноги не слушались – корни огня оплели его лодыжки, не обжигая, но и не отпуская.

– Какие слова? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим, размытым, будто доносящимся из-под воды.

Анастасия подняла руку, указывая куда-то за его спину. Её пальцы были прозрачными на кончиках, словно она медленно растворялась в этом странном огне.

– Они идут по следу. Ты разбудил то, что спало.

Он обернулся. За спиной, там, где должно быть поле, зияла чёрная дыра – ворота из обугленных брёвен, на которых висели 26 ржавых замков. И за ними… движение. Что-то огромное, бесформенное, пульсирующее, как сердце в груди испуганного зверя.

– Кто…?

Пламя вдруг рванулось вверх, закрывая видение, и Анастасия вскрикнула – впервые за всё время настоящим, живым, испуганным голосом. Её фигура дрогнула, и Михаил увидел – сквозь платье, сквозь кожу, прямо в груди у неё светился тот же символ, что был начертан пеплом в подвале.

– Найди меня до того, как они…

Сон оборвался резко, как обрывается плёнка в старом кинопроекторе. Михаил вскочил на кровати, всей кожей ощущая, как по спине струится липкий пот. В горле пересохло, а перед глазами ещё секунду танцевали оранжевые пятна – последние отголоски того нереального пламени.

– Приятные сновидения? – с потолка донесся знакомый голос. Кот-Хроникёр сидел на балке, свесив хвост, как маятник старых часов. Его глаза светились в полумраке жёлтыми точками.

– Ты видел? – хрипло спросил Михаил, с трудом отрывая язык от нёба.

– Видел, как ты дёргался и стонал, как девица на первом свидании. Очень трогательно.

Михаил встал, ноги дрожали, будто после долгого марафона. За окном едва светало – сизоватый рассвет пробивался сквозь грязные стёкла, окрашивая комнату в цвет больного тела.

– Мне нужно поговорить с бабушкой Нюрой.

Кот зевнул, демонстративно показывая розовую пасть и острые клыки.

– В пять утра? Она тебя кочергой встретит.

Но Михаил уже натягивал куртку. В ушах ещё звенел тот нечеловеческий крик Анастасии, а на ладони – горело. Он разжал кулак и увидел: прямо по линии жизни шёл тонкий красный след, будто от бумажного пореза. Только крови не было. Вместо неё на коже выступали крошечные чёрные точки, похожие на… пепел.

Бабушка Нюра, как и предсказывал Кот, встретила их не кочергой, но близко к тому – старуха открыла дверь, сжимая в руке чугунный утюг, явно готовый превратиться в оружие при первом подозрительном движении.

– Мальчик, ты в своём уме? – проскрипела она, щуря выцветшие глаза. – Какие гости до петухов?

– Мне нужно спросить про 1924 год, – выпалил Михаил, не дав ей захлопнуть дверь. – Про горящее поле.

Рука бабушки Нюры дрогнула. Утюг опустился на пару сантиметров.

– Кто тебе про это наболтал?

– Никто. Мне приснилось.

Старуха фыркнула, но шагнула назад, пропуская их в избу. Внутри пахло сушёными травами, старыми яблоками и чем-то ещё – может быть, временем, может быть, смертью, которая уже примеривалась к этой ветхой плоти, но пока не решалась забрать.

– Садись, – буркнула она, указывая на лавку. – Раз уж разбудил, слушай.

Михаил сел. Кот устроился у печки, подставив бока остаточному теплу.

– Было это в июне, – начала бабушка Нюра, разливая в гранёные стаканы что-то мутное и пахучее. – Не то 23-го, не то 24-го. Ночь стояла тихая, безветренная. И вдруг – зарево. Всё поле за деревней занялось, будто кто-то серной спичкой чиркнул.

Она отхлебнула из стакана, сморщилась.

– Народ сбежался, ведрами таскали воду, но пламя не бралось. Горело и всё. А к утру… – она сделала паузу, её взгляд ушёл куда-то вглубь себя, – к утру всё поле выгорело дотла, но ни одной головешки не осталось. Чисто, будто пеплом присыпали. И посреди…

Старуха замолчала.

– Посреди? – подтолкнул Михаил.

– Посреди стояла она. В белом платье, вся как есть целая, даже подол не опалило. Глаза – как маковые зёрна, чёрные-чёрные. И смотрит прямо на тебя, будто в душу.

– Анастасия, – прошептал Михаил.

Бабушка Нюра резко подняла голову.

– Ты откуда имя знаешь? Никто её так не звал. Мы звали Беглянкой, потому что…

– Потому что?

– Потому что на следующий день она исчезла. А ещё через неделю в деревне началось. – Старуха перекрестилась. – Зеркала стали показывать то, чего не должно быть. А потом и вовсе люди пропадать. Первым – мой брат Ванька. Полез в колодец за ведром и.… – она щёлкнула пальцами. – Как не бывало.

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки.

– И что было дальше?

– Дальше? – Бабушка Нюра горько усмехнулась. – Дальше приехал твой дед. Сказал, что будет разбираться. И пропал тоже. Только через месяц вернулся, весь седой, будто ему не тридцать, а сто лет. И с тех пор в доме №26 никто не жил. До тебя.

Кот вдруг поднял голову, уши навострились.

– Интересная история. Но вы забыли про самое вкусное.

– А именно? – нахмурился Михаил.

– Про то, – Кот медленно облизнулся, – что в ту ночь на поле видели не только девочку. Видели ещё и кота. Чёрного. Со стигматами.

Бабушка Нюра резко встала, опрокинув стакан. Мутная жидкость растеклась по столу, образуя странные узоры, похожие на те письмена, что Михаил видел в подвале.

– Как ты… – она задыхалась, – как ты знаешь?

Кот лениво потянулся.

– О, бабушка, – прошептал он, и в его глазах вспыхнуло что-то древнее и страшное, – я ведь и есть тот самый кот.

                                             * * *

Школьный архив Романа Зотова помещался в крошечной комнатке за кабинетом истории, где пахло пылью, старыми чернилами и чем-то ещё – возможно, временем, застрявшим между страницами пожелтевших документов. Михаил сидел за столом, перебирая папки с выцветшими надписями, а перед ним стоял сам Зотов – высокий, сутулый, с вечной тенью невыспавшегося человека под глазами.

– Вот, – он положил перед Михаилом тонкую тетрадь в кожаном переплёте, потёртом по краям. – Дневник наблюдений за 1924 год. Ваш дед вёл его, когда работал здесь.

Михаил провёл пальцем по обложке, ощущая подушечками шероховатость потертой кожи.

– Почему вы храните это?

Зотов поправил очки, его глаза за толстыми линзами казались больше, чем были на самом деле.

– Потому что странные вещи в Ордынцах не заканчиваются. Они повторяются. Как урок, который никто не выучил.

Михаил открыл тетрадь. Первая страница была исписана аккуратным, почти каллиграфическим почерком – таким, каким уже не пишут.

«23 июня 1924 года. Начало «зеркальной эпидемии». Сегодня в деревне пропал первый человек – мальчик Петя Шустров. Последний раз его видели у колодца. Говорит, что в воде увидел «другую маму».

Страница шуршала под пальцами, будто живая. Михаил перевернул её.

«25 июня. В доме №26 разбилось зеркало. Хозяйка утверждает, что оно „закричало“ перед тем, как треснуть. Нашли осколки с каплями непонятной жидкости. Напоминает ртуть, но тяжелее и не испаряется.»

– Что это было? – спросил Михаил, не отрываясь от текста.

– Никто не знает, – Зотов сел напротив, сложив руки на столе. – Ваш дед пытался разобраться. Он собрал все свидетельства, записал каждую деталь. А потом…

– Потом?

– Потом исчез. На месяц. Вернулся седым, с пустыми глазами и сжёг все свои записи. Кроме этой.

Михаил перевернул ещё несколько страниц. Последняя запись была датирована 30 июня.

«Они приходят через отражения. Не знаю, кто они, но знаю, как их остановить. Надо разбить все зеркала в деревне. Надо…»

Дальше шла клякса, будто автору помешали дописать.

– Надо что?

Зотов молча развёл руками.

Михаил закрыл тетрадь. В груди было тяжело, будто он проглотил кусок свинца.

– Где зеркала, которые он собрал?

– Нигде. Они исчезли вместе с ним в тот месяц.

Кот-Хроникёр, до этого молча сидевший на подоконнике, вдруг поднял голову.

– Интересно, а что он делал эти тридцать дней? Может, в отпуск съездил? К морю?

Зотов посмотрел на кота, потом на Михаила.

– Ваш… питомец всегда так разговаривает?

– Он не мой, – вздохнул Михаил. – И, к сожалению, да.

Кот обиженно фыркнул.

– «К, сожалению». А кто тебе в подвале жизнь спас, когда ты решил поиграть в чернокнижника?

Михаил проигнорировал его и встал.

– Можно я возьму это на время?

– Берите, – Зотов махнул рукой. – Только предупреждаю – после того, как люди читают эти записи, с ними начинают происходить… странные вещи.

– Например?

– Например, – Зотов медленно убрал очки и протёр их платком, – они начинают видеть в зеркалах то, чего там быть не должно.

Дорога домой показалась Михаилу короче, чем обычно. Возможно, потому, что мысли его были далеко – в 1924 году, на том самом поле, где стояла Анастасия. Он шёл, не замечая ни серости неба, ни криков ворон, ни даже того, что Кот-Хроникёр что-то бормочет ему под ноги.

Только переступив порог дома №26, он почувствовал неладное.

Воздух внутри был гуще, тяжелее, словно пропитанным статическим электричеством. Михаил повесил куртку и, не включая свет, прошёл в ванную.

Он хотел умыться. Смыть с себя этот день, эту историю, это ощущение, будто он идёт по чьим-то следам – следам, которые оставил он сам, только очень давно.

Вода была ледяной. Он набрал её в ладони, плеснул в лицо, поднял голову —

И увидел.

В зеркале его отражение улыбалось.

Широкая, неестественная улыбка, которой у него не было. Глаза сузились, губы растянулись, обнажая зубы – слишком белые, слишком острые.

Михаил отпрянул.

Отражение осталось на месте.

– Привет, – сказало оно. Голос был похож на его собственный, но с лёгкой хрипотцой, будто его годами не использовали. – Наконец-то ты меня увидел.

Михаил почувствовал, как сердце замерло в груди.

– Кто ты?

– Ты же знаешь, – отражение склонило голову, его движения были плавными, как у змеи. – Я – то, что ты прячешь. Я – твоя вторая тень.

– Зеркальный Князь, – прошептал Михаил.

Отражение рассмеялось.

– О, мне нравится это имя. Драматично. Пафосно. Прямо как в плохом романе.

За спиной у Михаила что-то упало. Он обернулся – на полу лежала рама от другого зеркала. Стекло разбилось.

Когда он снова посмотрел в зеркало, его отражение было обычным.

Только уголки губ всё ещё подрагивали, будто пытаясь удержать улыбку.

Из гостиной донёсся голос Кота:

– Ну что, познакомились?

Михаил вышел, всё ещё вытирая лицо.

– Ты знал.

Кот лениво потянулся.

– Конечно знал. Ты думаешь, я просто так с тобой возился?

– А почему ты не сказал?

– А ты бы поверил? – Кот запрыгнул на стол и уселся прямо на тетрадь деда. – «Ой, кстати, у тебя в зеркале живёт твой тёмный близнец, который, возможно, и есть причина всего этого бардака». Да ты бы меня в психушку сдал.

Михаил опустился на стул.

– И что теперь?

– Теперь, – Кот зевнул, – теперь он знает, что ты его видишь. А это, поверь, совсем нехорошо.

За окном стемнело окончательно. Где-то вдалеке завыл ветер, и Михаилу показалось, что в этом звуке слышится смех.

Тот самый, что он только что видел в зеркале.

                                             * * *

Полночь приближалась неспешно, как незваный гость, знающий, что его ждут. Михаил сидел на кухне, перебирая в руках тетрадь деда, а перед ним на столе лежали три вещи: обсидиановый осколок с едва заметным отражением Анастасии, костяная игла, которую дала Зинаида, и перстень с трещиной – той самой, что образовалась после ритуала в подвале.

Кот-Хроникёр спал на подоконнике, свернувшись в чёрный пушистый шар, но Михаил знал – это обманчивое спокойствие. Как только часы пробьют двенадцать, он проснётся с той же невозмутимостью, с какой засыпал, и скажет что-нибудь едкое, но точное.

Михаил вздохнул и потянулся за кружкой с уже остывшим чаем. В этот момент в окно что-то стукнуло.

Сначала он подумал – ветка. Потом вспомнил, что ближайшее дерево растёт в десяти метрах от дома.

Стук повторился.

Кот открыл один глаз.

– Ну вот, – пробормотал он. – Началось.

Михаил подошёл к окну. На подоконнике лежал конверт из плотной желтоватой бумаги, похожей на пергамент. На нём не было ни надписей, ни печати – только странный узор по краям, напоминающий сплетённые пальцы.

Он поднял конверт. Бумага оказалась на удивление тёплой, почти живой.

– Открывай уже, – сказал Кот, потягиваясь. – Или хочешь, чтобы я прочёл за тебя?

Михаил разорвал конверт. Внутри лежал билет на поезд.

Не современный, с QR-кодом и штрихами, а старый, картонный, с выдавленными буквами:

«Ордынцы – Александровская слобода. Отправление 00:00. Вагон 13. Место 26.»

На обороте мелким почерком было написано: «Билет действителен в одну сторону».

– Это шутка? – спросил Михаил.

Кот запрыгнул на стол и обнюхал билет.

– Нет. Это приглашение.

– От кого?

– От тех, кто хочет с тобой поговорить.

Михаил перевернул билет в руках. Бумага шуршала, как осенние листья под ногами.

– Такого поезда не существует.

– Существует, – Кот уселся, обмотав хвостом лапы. – Просто он ходит не каждый день. Только когда кто-то решает поехать.

За окном завыл ветер, и ставень снова стукнул о стену. Михаил посмотрел на часы – 23:45.

– Я должен ехать, да?

Кот медленно моргнул.

– Ты мог бы остаться. Выпить чаю. Лечь спать. Проснуться утром и решить, что всё это – сон.

– И что тогда?

– Тогда через неделю в Ордынцах начнётся то же, что было в 1924-м. Зеркала заговорят. Люди начнут исчезать. А ты… – Кот наклонил голову. – Ты станешь следующим хранителем. Как твой дед.

Михаил сжал билет в кулаке.

– А если я поеду?

– Тогда, – Кот прыгнул ему на плечо, неожиданно лёгкий для своего размера, – тогда ты наконец узнаешь, почему Анастасия стоит в том огне.

Михаил взглянул в окно. На дороге, ведущей к станции, уже сгущалась тьма – не обычная ночная темнота, а что-то плотнее, гуще, будто сама тень решила материализоваться.

– Ладно, – он глубоко вдохнул. – Поехали.

Кот муркнул ему прямо в ухо:

– Отличный выбор. Жаль только, что обратных билетов не бывает.

Они вышли в ночь, оставив дом №26 позади – молчаливый, тёмный, полный тайн, которые ещё предстояло разгадать.

Глава 16. Возвращение Гастона

Туман над Ордынцами был не просто сыростью, поднявшейся от реки, а чем-то плотным, вязким, словно его выдохнула сама земля. Он оседал на крышах, затягивал тропинки, превращал деревню в размытый акварельный набросок. Михаил стоял у колодца, пальцы судорожно сжимали черенок ведра, будто это единственное, что удерживало его в реальности. Вода в глубине не отражала небо – лишь мутную зелень тины и что-то ещё, что шевелилось там, внизу, едва уловимо, как тень на краю зрения.

И тогда он появился.

Гастон вышел из тумана так, будто его вылепили из самого воздуха – сначала контуры, потом резкость, и наконец, детали: пальто с вытертыми локтями, шарф, когда-то бордовый, а теперь выцветший до грязно-розового, руки, вцепившиеся в края колодца, будто он боялся упасть. Но больше всего Михаила поразили его глаза. Они были зеркальными. Не метафорически – буквально. Вместо радужки и зрачков – гладкие, мерцающие поверхности, в которых, если приглядеться, плавали отражения, но не окружающего мира, а чего-то другого: огня, теней, чужих лиц.

– Вы… живы? – Михаил не узнал собственный голос. Он звучал хрипло, как будто его годами не использовали.

Гастон медленно повернул голову. Его губы дрогнули, но ответа не последовало. Вместо этого он начал бормотать – не слова, а обрывки, будто ловил их из эфира:

– Когда северный всадник… явится в червлёных одеждах… двое станут ключом…

Это был катрен. Тот самый, что Михаил нашёл в сумке Гастона перед его исчезновением.

– Гастон, вы помните, где были? Что с вами случилось?

Антиквар моргнул – странно, медленно, словно веки были ему в тягость.

– Я… не знаю вас.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не просто забыл – не знал.

– Мы говорили три дня назад. Вы приехали в Ордынцы за пророчествами Нострадамуса. Помните зеркало? Дом номер двадцать шесть?

Гастон нахмурился, и в его зеркальных глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.

– Зеркало… – Он произнёс это слово так, будто пробовал его на вкус. – Нет. Нет, я не…

Он вдруг схватился за голову, пальцы впились в волосы, вырывая пряди.

– Они внутри! – Его голос сорвался на крик, но не его собственный, а чужой, наложенный поверх, как запись на плёнке. – Они смотрят через меня!

Михаил отступил на шаг. Вокруг Гастона воздух дрожал, как над раскалённым асфальтом, и на мгновение ему показалось, что контуры его тела сдвинулись, стали размытыми, будто он был не человеком, а проекцией.

– Кто смотрит?

Гастон замер. Потом медленно опустил руки и уставился прямо на Михаила. Его зеркальные глаза отразили не его лицо, а что-то другое – тёмное, безликое, шевелящееся.

– Ты уже знаешь.

И в этот момент из-за угла дома выскользнул Кот-Хроникёр. Его чёрная шерсть сливалась с тенью, только стигматы на боку светились тусклым розоватым светом, как старые шрамы. Он подошёл к Гастону, обнюхал его ботинки и вдруг резко зашипел, выгнув спину.

– Он теперь проводник, – сказал Кот, не отводя жёлтых глаз от антиквара. – Не верь ему.

Гастон повернулся к животному, и его лицо исказилось в подобии улыбки – слишком широкой, слишком неестественной.

– А ты всё ещё здесь, старый грешник? – Его голос снова стал наложенным, чужим. – Сколько циклов ещё пройдёт, прежде чем ты сдашься?

Кот не ответил. Он лишь помахал хвостом, как профессор, устало выслушивающий глупого студента, и прыгнул на плечо Михаилу.

– Уходим. Сейчас.

Михаил хотел возразить, но в этот момент Гастон сделал шаг вперёд – и земля под ним вздохнула. Трава почернела, свернулась, будто обожжённая невидимым пламенем.

– Беги, – прошептал Кот.

И они побежали.

Позади раздался смех – не Гастона, а чего-то другого, что говорило его голосом. Что-то шлёпнуло по лужам, догоняя их, но Михаил не обернулся. Он знал: если увидит, что именно бежит за ним, сойдёт с ума.

Только когда они скрылись за поворотом, за стенами дома №26, Михаил рискнул остановиться. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди.

– Что это было?

Кот спрыгнул с его плеча и сел, тщательно вылизывая лапу.

– Гастон. Но не совсем.

– Он не помнил меня.

– Потому что тот Гастон, которого ты знал, больше не существует. Теперь он – дверь.

– Для чего?

Кот поднял глаза, и в них мелькнуло что-то, похожее на жалость.

– Для них.

И где-то в тумане, над деревней, завыл ветер – точь-в-точь как голос в колодце.

                                             * * *

Михаил не сразу заметил татуировку. Она проступила на запястье Гастона постепенно, будто проявлялась на фотобумаге – сначала бледные штрихи, потом чёткие линии, складывающиеся в знаки. Язык Лимба. Тот самый, что появлялся на стенах дома №26, что Анастасия читала без перевода, что жил в деревне, как подкожная лихорадка, вспыхивая в самых неожиданных местах.

– Что это? – Михаил схватил руку Гастона, не думая о последствиях. Кожа была холодной, как мрамор в подвале, и слегка липкой, будто покрытой испариной из другого мира.

Знаки складывались в фразу: «Я – дверь».

Гастон не сопротивлялся. Он смотрел на свою руку с отстранённым любопытством, как учёный на неожиданный результат эксперимента.

– Красиво, – пробормотал он. – Надо бы завести себе такое.

Голос его звучал плоско, без интонаций – словно кто-то вставил в магнитофон чужую кассету и теперь проигрывал её на неправильной скорости.

Кот-Хроникёр, сидевший на заборе, вдруг замер, уши прижались к голове.

– Не трогай его, – сказал он. – Это не чернила. Это приглашение.

Михаил отпустил руку Гастона. Вдруг стало ясно, что знаки не нанесены на кожу – они проросли изнутри, как корни сквозь асфальт.

– Гастон, ты понимаешь, что это значит?

Антиквар медленно поднял глаза. В его зеркальных зрачках отразилось небо – но не серое, низкое, нависшее над Ордынцами, а какое-то другое: багровое, с чёрными прожилками, как на старых фресках, изображающих Судный день.

– Дверь должна открываться, – ответил он. – Иначе зачем ей петли?

И в этот момент Михаил спросил о зеркале.

Не нарочно. Не обдуманно. Просто слово сорвалось с губ, как пуля из заевшего затвора.

– Ты видел, что там, в зеркале?

Воздух сгустился.

За спиной Гастона, где секунду назад была лишь пустота, заколебался туман. Он струился, сбивался в клубы, уплотнялся – и вдруг обрёл форму.

Тени.

Безликие, но не бесформенные. Они стояли, слегка раскачиваясь, будто под невидимым ветром, их контуры дрожали, как изображение на плохо настроенном телевизоре. Их было трое. Или пятеро. Или больше – сосчитать мешало то, что они то сливались, то снова разделялись, как ртутные капли.

– А вот и гости, – пробормотал Кот. – Надеюсь, они не останутся на ужин.

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки. Это были не просто призраки. Это были исполнители. Те, кто переписывал реальность. Кто стирал деревни с карт, вырывал страницы из книг, вычёркивал имена из памяти.

Один из них сделал шаг вперёд.

– Не двигайся, – прошептал Кот. – Они видят только движение.

Но было поздно.

Тень протянула руку – вернее, нечто, напоминающее руку, – и коснулась плеча Гастона.

Антиквар вздрогнул. Его рот открылся, но вместо крика из него вырвался… голос. Не его. Чей-то ещё. Глухой, многослойный, будто десятки людей говорили в унисон:

– Он уже здесь.

И тут же тени схлопнулись. Не исчезли – именно схлопнулись, как чёрные дыры, сжимающиеся в точку. Воздух хлопнул, как от взрыва, и Михаила отбросило назад.

Когда он поднялся, Гастона уже не было.

На земле остались лишь два следа: лужа с радужной плёнкой, как от разлитого бензина, и… перчатка. Та самая, что Гастон носил всегда, хвастаясь, что она принадлежала самому Нострадамусу. Теперь она лежала, пальцами вверх, будто что-то схватившее пустоту.