Ордынцы: Зеркало Ахерона. Часть 1

– Беги!

Михаил бросился за ним, сжимая в руке карту, которая вдруг стала горячей, будто живой. Когда он выскочил наружу, первый удар грома расколол небо надвое, и дождь хлынул стеной, смывая следы, но не страхи.

Оглянувшись, он увидел, как в окнах дома №26 замигали огни – не электрические, а какие-то другие, более древние, будто зажжённые внутри зеркал. А на пороге, раскинув лапы, сидел чёрный кот со стигматами на боку и смотрел ему вслед.

– Вперёд, северный всадник, – донёсся его голос сквозь грохот грома. – Твой поезд уже подходит.

И когда Михаил побежал по размокшей дороге, карта в его руке вдруг зашептала, повторяя одно и то же: «Келья 13, келья 13, келья 13…» – как будто само время отсчитывало последние минуты перед тем, как история повторится снова.

Глава 13. Первая жертва

Дождь перестал к утру, оставив после себя воздух, густой, как бульон из старых костей. Михаил сидел на крыльце дома, разглядывая карту, которую вручил ему Кот-Хроникёр. Бумага была странно живой под пальцами – то нагревалась, то холодела, будто дышала. Из-за угла дома донеслись шаги – неспешные, с легким прихрамыванием. Гастон Лефевр, парижский антиквар с глазами, похожими на старые монеты, присел рядом, доставая из внутреннего кармана потрёпанный фолиант.

– Посмотри-ка, дружище, – его голос звучал так, будто он разговаривал сквозь слой ваты. – Нашёл кое-что любопытное в архивах вашего замечательного учителя Зотова.

Он развернул перед Михаилом страницу с астрологическими таблицами. В центре листа красовался календарь Нострадамуса, где 21 декабря было обведено кроваво-красными чернилами. Рядом стояла пометка: «Северный всадник явится в червлёных одеждах».

– Зимнее солнцестояние, – прошептал Гастон, и его пальцы дрожали, когда он проводил по дате. – Самый длинный в году ночь. Когда граница между мирами становится… тоньше.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Вчерашние слова кота о спирали времени вдруг обрели зловещую конкретность.

– Ты думаешь, это буквально?

Гастон странно усмехнулся, и в этот момент солнце, пробившись сквозь тучи, осветило его лицо, показав сеть тонких морщин, которых не было ещё вчера.

– Мой дорогой, в Ордынцах всё буквально. Даже метафоры здесь имеют зубы и когти.

Он резко захлопнул книгу, и в воздухе запахло старым пергаментом и чем-то ещё – сладковатым, как разлагающиеся яблоки.

– Сегодня вечером я спущусь в подвал дома №26. Там, под каменной плитой, должно быть…

Его слова оборвал протяжный вой, донёсшийся со стороны колодца. Не собачий – человеческий, но искажённый до неузнаваемости. Гастон побледнел, как мел.

– Они уже знают.

Он вскочил, судорожно засунув книгу за пазуху, и побежал к колодцу, странно подпрыгивая на ходу, будто его ноги вдруг стали разной длины. Михаил последовал за ним, чувствуя, как земля под ногами становится липкой, словно пропитанной чем-то тёплым и жирным.

Колодец встретил их молчанием. Ни воя, ни шороха – только густой, неестественно белый туман, клубящийся над срубом, хотя вокруг стояла ясная погода. Гастон, тяжело дыша, облокотился на край колодца.

– Слушай внимательно, – прошептал он. – Если со мной что-то случится, найди мой портсигар. В нём…

Туман вдруг сгустился, обвивая его, как живой. Михаил сделал шаг вперёд, но что-то – какая-то невидимая сила – отбросила его назад. Он видел, как рот Гастона открывается в беззвучном крике, как его пальцы судорожно цепляются за мокрые доски сруба, оставляя кровавые полосы.

Потом – тишина.

Туман рассеялся так же внезапно, как появился. На краю колодца валялась только шляпа Гастона, мокрая, будто её окунали в воду. Михаил подбежал к срубу и заглянул вниз.

Чёрная вода. Ни ряби, ни пузырей – только неподвижная гладь, отражающая его лицо, но с одной странностью: его отражение улыбалось, тогда как сам он был перекошен от ужаса.

– Гастон! – крикнул он, и эхо вернуло ему его же голос, но искажённым, словно прошедшим сквозь слои времени.

Тишина.

Михаил уже хотел отойти, когда снизу донёсся звук. Сначала тихий, как шёпот, потом громче. Это был крик Гастона – тот самый, что они слышали минуту назад, но теперь он звучал из глубины колодца, будто проделал долгий путь сквозь тьму.

– …найди портсигар… – донеслось снизу, и голос был таким далёким, словно принадлежал человеку, стоящему на краю другой вселенной. – …в нём… ключ…

Последнее слово оборвалось, как оборванная нить. Вода в колодце вдруг забурлила, и на поверхность всплыл пузырь воздуха размером с человеческую голову. Он лопнул с тихим хлопком, выпустив запах – точь-в-точь как в комнате Гастона: старые книги, ладан и что-то сладковато-гнилостное.

Михаил отшатнулся. На краю колодца, где только что лежала шляпа, теперь сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу с таким видом, будто наблюдал за всем этим представлением от начала до конца.

– Поздно, – сказал он, переставая вылизываться. – Они уже забрали его. Но не волнуйся – ты ещё встретишься. Правда, он будет немного… другим.

Солнце снова скрылось за тучами, и первые капли дождя упали на землю, смешиваясь с кровавыми полосами на срубе колодца. Где-то вдали, в доме №26, звонко разбилось стекло.

                                             * * *

Дождь усиливался, превращая землю вокруг колодца в месиво из грязи и пожухлой травы. Михаил стоял на коленях, впиваясь пальцами в сырую почву, словно пытаясь вырвать у земли её тайны. Кот-Хроникёр исчез так же внезапно, как появился, оставив после себя лишь мокрый след, напоминающий отпечаток человеческой ладони.

– Портсигар… – бормотал Михаил, перебирая пучки травы у основания колодца. Каждая травинка под пальцами казалась холодной, как металл, и оставляла на коже липкий след, будто смоченный чем-то гуще воды.

Внезапно его пальцы наткнулись на что-то твёрдое. Среди корней и грязи блеснул серебряный уголок. Михаил вытащил портсигар – изящный, старинный, с гравировкой на крышке: «Ключ в руке, замок в сердце». Надпись была выполнена тем же витиеватым шрифтом, что и пометки в календаре Нострадамуса.

Он щёлкнул застёжкой. Внутри лежала единственная сигарета, обёрнутая в бумажку с надписью: «Для того, кто найдёт». Под ней – миниатюрный ключик, похожий на те, что открывают старинные шкатулки.

– Что ты за ключ такой… – прошептал Михаил, поворачивая его на ладони.

В этот момент воздух вокруг сгустился, наполнившись запахом озона и мокрой шерсти. Михаил резко поднял голову. На опушке леса, в десяти шагах от него, стоял Зеркальный Пёс. Его шерсть переливалась, отражая небо, землю, самого Михаила – но не так, как должно было быть. В отражениях на собачьей шкуре небо было кроваво-красным, деревья – кривыми, как на гравюрах Босха, а его собственное лицо…

Оно улыбалось.

– Уходи, – прошептал Михаил, сжимая портсигар.

Пёс сделал шаг вперёд. Его лапы не оставляли следов на мокрой траве. Второй шаг. Третий. Михаил почувствовал, как ключик в портсигаре вдруг нагрелся, будто реагируя на приближение существа.

– Я сказал, уходи!

Он схватил первый попавшийся камень и швырнул в собаку. Камень пролетел сквозь отражения на её шкуре, как сквозь воду, и исчез где-то внутри, оставив лишь круги, расходящиеся по «шерсти».

Пёс прыгнул.

Михаил едва успел откатиться в сторону. Он почувствовал, как что-то холодное и скользкое коснулось его руки – не зубы, не когти, а скорее… язык. Но язык, покрытый не слюной, а чем-то металлическим, оставляющим на коже ощущение ртути.

Портсигар выпал из его рук.

Зеркальный Пёс схватил его зубами и бросился к лесу. Михаил вскочил и кинулся в погоню, но уже через три шага понял, что бежит не за собакой, а за её отражениями – они множились, дробились, прыгали с дерева на дерево, пока весь лес не превратился в калейдоскоп искажённых образов.

– Верни! – крикнул он, и эхо вернуло ему не слово, а смех – высокий, как у ребёнка, и старый, как само время.

Последнее, что он увидел, прежде чем лес поглотил пса окончательно – как портсигар в его зубах раскрылся, и из него выпал ключик, сверкнув на мгновение в воздухе, прежде чем исчезнуть в траве.

Михаил опустился на колени, чувствуя, как дождь стекает по его лицу, смешиваясь с чем-то солёным. Он не заметил, когда к нему подошёл Кот-Хроникёр, пока тот не ткнул его мокрым носом в ладонь.

– Не расстраивайся, – сказал кот, вылизывая лапу. – Он просто выполнил свою роль. Как и Гастон. Как и ты.

– Что это за ключ?

Кот перестал вылизываться и посмотрел на него своими жёлтыми глазами, в которых отражались сразу все звёзды, какие только есть на свете.

– Ты же читал надпись. Ключ – в руке. Замок – в сердце.

Он повернулся и пошёл прочь, оставляя за собой следы, которые дождь стирал быстрее, чем Михаил успевал их разглядеть.

Где-то в глубине леса завыл Зеркальный Пёс. Или это был Гастон? Или кто-то ещё? Михаил больше не был уверен ни в чём, кроме одного: ключ, который он должен найти, не открывает двери. Он их закрывает.

                                             * * *

Михаил вернулся в дом, когда сумерки уже вползали в окна, как незваные гости. Его одежда была мокрой от дождя, а в кармане лежал найденный у опушки леса ключик – маленький, холодный, будто вылитый изо льда. Он щелкнул выключателем, но свет не загорелся – только слабое мерцание, будто лампочка вот-вот испустит дух.

Стены в прихожей были влажными на ощупь, словно дом пропотел за день тревог. Михаил провёл рукой по обоям, и его пальцы наткнулись на шероховатость. Он отшатнулся. На стене, там, где вчера ещё ничего не было, проступали буквы. Они казались влажными, будто их только что написали, но, когда он коснулся их – пальцы остались сухими.

«Он теперь их голос».

Надпись была сделана не краской. Это была кровь – старая, тёмная, но всё ещё пахнущая медью и чем-то сладковатым, как испорченный мёд. Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он знал, о ком это.

– Гастон… – прошептал он, и в ответ где-то в глубине дома хлопнула дверь.

Он бросился на звук, сжимая в кулаке ключик, который вдруг стал горячим, как уголёк. Гостиная была пуста, если не считать Кота-Хроникёра, сидевшего на спинке кресла и вылизывавшего лапу с видом полного равнодушия.

– Ты знал, – сказал Михаил, и это не было вопросом.

Кот перестал вылизываться и посмотрел на него жёлтыми глазами, в которых отражалось нечто большее, чем должно было бы.

– Конечно знал. Но если бы рассказал заранее, ты бы не полез в этот колодец за портсигаром. А это было… необходимо.

– Что с ним сейчас?

Кот спрыгнул с кресла и подошёл к стене с надписью. Он ткнул лапой в слово «голос», и буквы на мгновение зашевелились, как черви.

– Они всегда берут сначала голос. Потом глаза. Потом память. В конце остаётся только… проводник.

Где-то наверху скрипнула половица. Михаил поднял голову. На лестнице, в полосе света от уличного фонаря, стояла фигура. Высокая, слишком худая, с плечами, поднятыми к ушам, будто их что-то невидимое держало за ниточки.

– Гастон?

Фигура не ответила. Она только покачала головой, и этот жест был слишком плавным, слишком… нечеловеческим. Потом шагнула назад, в темноту.

Михаил бросился к лестнице.

– Подожди!

Но наверху никого не было. Только открытая дверь в комнату с зеркалом и лёгкий запах – старых книг, ладана и чего-то сладковато-гнилого.

Он вошёл в комнату. Обсидиановое зеркало стояло на своём месте, но теперь его поверхность была не чёрной, а мутно-серой, как вода в колодце. И на ней, как на фотобумаге, проявлялось изображение: Гастон стоял посреди бесконечного коридора с множеством дверей. Его рот был открыт в беззвучном крике, а из глаз струилась ртуть, образуя на полу слова: «КЛЮЧ В РУКЕ. ЗАМОК В СЕРДЦЕ».

– Как мне тебя найти? – прошептал Михаил, прикасаясь к зеркалу.

Стекло под пальцами было тёплым, почти живым. На мгновение ему показалось, что он видит, как Гастон поворачивает голову. Их взгляды встретились – и в этот момент изображение исчезло, оставив после себя только отражение самого Михаила.

Но не совсем.

Его двойник в зеркале улыбался.

– Добро пожаловать в игру, – сказало отражение голосом Гастона.

За спиной у Михаила громко мяукнул Кот-Хроникёр.

– Пора уходить, – сказал он. – Ты получил то, за чем шёл.

Михаил посмотрел на ключик в своей руке. Он больше не был холодным. Теперь он пульсировал, как живое сердце.

– Что мне с ним делать?

Кот вздохнул и повернулся к выходу, его хвост нервно подёргивался.

– Пока ничего. Но когда придёт время… помни: некоторые двери лучше не открывать. Некоторые голоса лучше не слышать.

Они вышли из комнаты, и дверь захлопнулась за ними сама собой, с глухим стуком, похожим на удар по крышке гроба.

На стене в прихожей надпись «Он теперь их голос» медленно стекала вниз, как слеза, оставляя после себя только тёмное пятно. Но когда Михаил подошёл ближе, он увидел, что пятно складывается в новые слова:

«Ты следующий».

Где-то в глубине дома завыл ветер. Или это был голос Гастона? Или что-то ещё? Михаил больше не был уверен.

Он только крепче сжал ключик в руке и последовал за Котом-Хроникёром в ночь, которая вдруг стала такой тёмной, будто все звёзды на небе разом погасли.

Глава 14. Надписи кровью

Холодный ветер пробирался сквозь щели в стенах дома №26, шевеля пожелтевшие страницы книг, разбросанных по полу. Михаил стоял посреди комнаты, втягивая в себя воздух, пропитанный запахом старой бумаги, сырости и чего-то ещё – чего-то металлического, словно в доме незримо лилась кровь. Он провёл ладонью по стене, и шероховатая штукатурка оставила на коже мелкие царапины.

– Ты видишь это? – голос Анастасии донёсся из зеркала, глухой, будто сквозь толщу воды.

Михаил повернулся. В обсидиановом стекле, которое не отражало ничего, кроме неё, она стояла, прижав ладони к поверхности, словно пытаясь протолкнуть их в реальный мир. Её пальцы оставляли на стекле мутные следы, но не от влаги – скорее, будто само зеркало медленно растворялось под её прикосновением.

– Вижу, – ответил он, хотя на самом деле ещё не понимал, что именно должен увидеть.

Стена перед ним была испещрена тонкими, почти невидимыми линиями, проступающими сквозь обои, как шрамы на коже. Но теперь, при свете керосиновой лампы, линии наливались цветом – тёмно-красным, почти чёрным. Буквы. Слов. Язык.

– Это Лимб, – прошептала Анастасия. – Они пишут.

Буквы не просто появлялись – они расти, выползали из трещин в стене, как черви, извиваясь и сплетаясь в строки. Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Что они говорят?

Анастасия наклонилась ближе к стеклу, её дыхание затуманило поверхность.

– «Они стирают тех, кто знает».

Михаил сглотнул.

– Кто «они»?

Зеркало дрогнуло, исказилось, будто кто-то, с другой стороны, ударил по нему кулаком. Анастасия отпрянула, её глаза расширились.

– Ты не хочешь этого знать.

За дверью раздался скрип половиц – тяжёлые, неторопливые шаги. Михаил обернулся, сердце колотилось где-то в горле. В дверном проёме стояла Зинаида Кружевницкая, её тень, отброшенная лампой, казалась неестественно длинной, почти касаясь потолка. В руках она держала свёрток, завёрнутый в жёлтую ткань, от которой пахло сушёной полынью и чем-то горьким.

– Ну что, историк, – прохрипела она, – нашёл новые страницы для своей книги?

Михаил указал на стену.

– Вы можете это прочитать?

Зинаида подошла ближе, её пальцы, узловатые, как корни старого дерева, протянулись к кровавым письменам. Она не касалась их – лишь водила кончиками ногтей в миллиметре от поверхности, будто боялась обжечься.

– Ох… – её голос стал тише, почти благоговейным. – Давно не видела такого.

– Что это? Проклятие?

Старуха фыркнула.

– Проклятие? Нет, детка. Это инструкция.

Михаил почувствовал, как в животе ёкнуло.

– Инструкция к чему?

Зинаида повернулась к нему, и в её глазах, мутных от возраста, вспыхнул странный огонёк.

– Как открыть врата, конечно.

Тишина повисла в воздухе, густая, как смола. Даже ветер за окном стих, будто затаив дыхание.

– Михаил, – снова заговорила Анастасия из зеркала, её голос дрожал. – Они уже здесь.

И тогда он услышал.

Тихий, едва уловимый шорох за спиной.

Он обернулся.

На стене, там, где только что были буквы, теперь двигалась тень. Не его. Не Зинаиды.

Чья-то ещё.

Безликая, бесформенная, она скользила по поверхности, как пятно масла по воде, и там, где она проходила, буквы исчезали.

Стирались.

– Они стирают тех, кто знает, – повторила Анастасия, и её голос звучал теперь как похоронный звон.

Михаил почувствовал, как что-то твёрдое и холодное сжимается у него в груди.

– Значит, – прошептал он, – теперь мы знаем слишком много?

Зинаида медленно кивнула.

– И что теперь? – спросил он.

Старуха ухмыльнулась, обнажив пожелтевшие зубы.

– Теперь, милок, либо мы закроем врата первыми… либо они закроют нас.

В углу комнаты что-то шевельнулось. Чёрное, гибкое.

Кот-Хроникёр прыгнул на подоконник, его жёлтые глаза сверкнули в полумраке.

– Или, – протянул он, облизывая лапу со стигматом, – можно просто поджечь этот дом и уехать в Испанию.

Михаил посмотрел на него.

– Ты серьёзно?

Кот пожал плечами (насколько это возможно для кота).

– Нет. Но было бы неплохо.

И где-то в глубине, сквозь страх, Михаил почувствовал – крошечную, иррациональную досаду.

Потому что даже в конце света найдётся кто-то, кто будет шутить.

                                             * * *

Подвал дома №26 пах сыростью и тлением, словно стены здесь десятилетиями впитывали не просто влагу, а саму тьму. Михаил спускался по скрипучим ступеням, прижимая к груди керосиновую лампу, чьё пламя отбрасывало на стены дрожащие тени. Они извивались, как живые, и ему вдруг показалось, что он не просто идёт вниз – а проваливается куда-то глубже, в самое нутро дома, в его чёрную, забытую память.

– Ты уверен, что это хорошая идея? – спросил Кот-Хроникёр, идущий следом. Его лапы ступали бесшумно, но каждый шаг оставлял на запылённых досках отчётливые следы – не от грязи, а от чего-то тёмного, будто пепла.

– Нет, – честно ответил Михаил. – Но что ещё остаётся?

Последняя ступенька скрипнула особенно громко, словно предупреждая: «Остановись». Но он уже видел.

Посреди подвала, на полу, выложенном старыми кирпичами, лежал круг.

Не нарисованный – выложенный. Тонкой струйкой пепла, чёрного, как сажа сгоревших книг. Он был идеально ровным, будто его вывел циркуль, а не человеческая рука. И в самом центре, там, где должен быть знак или символ, отпечатался след.

Кошачья лапа.

Михаил обернулся. Кот сидел на ступеньке, тщательно вылизывая подушечку передней лапы.

– Это твоё?

Кот поднял глаза, в которых мерцало что-то древнее и нечеловеческое.

– Ну, технически, лапа моя. Но круг – нет.

– Тогда чей?

– Того, кто здесь был до меня.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Сколько… сколько таких, как ты, было в этом доме?

Кот задумался, его хвост медленно раскачивался, как маятник.

– Двадцать шесть.

Тишина повисла густым, тяжёлым пологом. Где-то капала вода, и каждый звук отдавался в подвале, как удар колокола.

Михаил подошёл ближе. Внутри круга, между линиями пепла, проступали символы – не буквы, не руны, а что-то среднее. Они напоминали трещины на стекле, узоры инея, следы когтей.

– Это Лимб?

– Да, – прошептала Анастасия. Она стояла в дверях подвала, её белое платье светилось в полумраке, как призрачное видение. – Но не просто слова. Это… приглашение.

Михаил повернулся к ней.

– Приглашение для кого?

Анастасия не ответила. Её глаза были прикованы к кругу.

– Произнеси это, – вдруг сказал Кот. Его голос потерял привычную иронию, стал низким, почти звериным.

– Что?

– Фразу. В центре. Произнеси её.

Михаил посмотрел вниз. В самом сердце круга, прямо под отпечатком лапы, лежали три символа. Они казались проще остальных, но от них веяло чем-то… голодным.

– А что будет, если я произнесу?

Кот медленно моргнул.

– Увидишь.

Сердце Михаила забилось чаще. Он знал, что это глупо. Что нельзя произносить слова на языке, которого не понимаешь. Но разве он уже не переступил эту грань? Разве не ради этого он пришёл в Ордынцы?

Он сделал шаг вперёд. Пальцы сами собой сжались в кулаки.

– «Ке-раст-вал».

Глаза Анастасии расширились.

– «Ке-раст-вал», – повторил Михаил, и язык будто обжёг ему губы.

И тогда зеркало – старое, покрытое паутиной, стоявшее в углу подвала, – вдруг вздрогнуло.

Стекло потемнело, стало чёрным, как обсидиан. А потом…

Вспыхнуло.

Не отражением пламени – настоящим огнём. В зеркале горела Александровская слобода.

Не просто горела – пожиралась. Дома рушились, как карточные домики, а по улицам, вместо людей, метались тени. Длинные, безликие, они двигались рывками, как марионетки, и там, где они проходили, оставалась только пустота.

– Что… – голос Михаила сорвался. – Что это?

– Будущее, – сказал Кот. – Или прошлое. Или то, что может быть.

– Это случится, если врата откроются?

– Нет. Это случится, когда они откроются.

Анастасия подошла ближе. Её лицо в отблесках пламени казалось почти прозрачным.

– Мы должны остановить это.

Михаил хотел ответить, но вдруг зеркало взвыло.

Звук был нечеловеческим – смесь скрежета металла, крика и шепота. Стекло затряслось, и на его поверхности проступили трещины – тонкие, как паутина.

– Назад! – рявкнул Кот.

Но было поздно.

Из трещин хлынул дым. Чёрный, густой, он стелился по полу, обвивая ноги Михаила, как цепкие руки.

И тогда он увидел.

Не слободу. Не огонь.

Себя.

Стоящего перед огромными, чёрными вратами. И за ними – что-то смотрело на него.

Что-то старое.

– Михаил! – крикнула Анастасия.

Он рванулся назад, споткнулся о край круга – и пепел взметнулся в воздух, как стая чёрных птиц.

Зеркало разбилось.

Осколки упали на пол, звонко звеня, и в тишине, которая воцарилась после, Михаил услышал только одно:

– Они идут.

Это сказал Кот. Его голос был тихим, но в нём не было ни шутки, ни сарказма.

Только правда.

                                             * * *

Дрожь в руках не проходила. Михаил стоял на кухне, сжимая в пальцах гранёный стакан с водой, которая уже давно перестала быть холодной. Он поднёс его к губам, сделал глоток – и вода показалась ему странно тяжёлой, словно в ней растворился свинец.

– Ты побледнел, как призрак, – заметил Кот-Хроникёр, устроившись на столе рядом с солонкой. Его хвост медленно раскачивался, задевая крошки хлеба, оставшиеся от вчерашнего ужина. – Хочешь совет?

– Нет, – ответил Михаил.

– Тогда хочешь водки?

– Нет.

– Странный ты человек. Отказываешься и от мудрости, и от спасительного алкоголя.

Михаил хотел ответить, но в этот момент дверь скрипнула.

Ольга Власова стояла на пороге, прижимая к груди свёрток в клетчатом платке. Её глаза, обычно тусклые от возраста, сейчас казались неестественно яркими, почти горящими.

– Я.… пирог принесла, – сказала она и вдруг замолчала, уставившись на Михаила.

Тишина повисла между ними, густая и неловкая.

– Спасибо, – наконец произнёс Михаил.

Но Ольга не двигалась. Её пальцы сжали платок так сильно, что костяшки побелели.

– Вы… – её голос дрогнул. – Вы из прошлого цикла?

Стакан выскользнул из рук Михаила и разбился о пол. Вода растекалась по половицам, образуя причудливые узоры, похожие на те письмена, что они только что видели в подвале.

– Что?

Ольга сделала шаг назад.

– Я думала… – она облизнула сухие губы. – Я думала, вы ещё не помните.

Кот спрыгнул со стола и подошёл к Ольге, потёршись о её поношенные тапочки.

– Ну вот, – сказал он. – Теперь ты напугал бабушку. Поздравляю.

Михаил не обращал на него внимания.

– Ольга Петровна, что вы имеете в виду?

Женщина медленно опустилась на стул, её руки дрожали.

– В прошлый раз… в прошлый раз вы пришли раньше. На неделю. И зеркало тогда было целое.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– Какой «прошлый раз»?

Ольга подняла на него глаза.

– Ты не первый, Михаил.

Тишина.

Где-то за окном заскрипела старая вывеска, ветер играл ею, как будто дразня.

– Объясните, – попросил Михаил.

Ольга развязала платок. Внутри лежал не пирог, а старая фотография. Пожелтевшая, с надорванным углом.

– Вот.

Михаил взял её.

На фото стояли люди. Дед. Молодая Ольга. И…