Ордынцы: Зеркало Ахерона. Часть 1

Его пальцы, испачканные типографской краской, тыкали в строки мелкого шрифта. Михаил наклонился ближе, различая пожелтевшие страницы, где чей-то давний карандаш подчеркнул слова:

«…всадник не есть человек, но событие, когда трое солнц сойдутся на небосклоне…»

– Три солнца? – Михаил потрогал бумагу, которая оказалась неожиданно холодной, как металл зимой.

– Парад планет, – Сергей щелкнул по странице, поднимая маленькое облачко пыли. – Юпитер, Сатурн и Марс в одной линии. Такое было в 1666 году, будет через месяц. – Он вдруг понизил голос, хотя вокруг никого не было. – И именно тогда, по местным записям, в Ордынцах происходили… ну, странности.

Михаил ощутил, как по спине пробежали мурашки. В кармане пиджака лежал тот самый белый цветок Анастасии, теперь уже слегка увядший, но все еще сохраняющий неестественную свежесть. Он машинально коснулся его через ткань.

– Какие странности?

Сергей перевернул несколько страниц, где чья-то рука сделала пометки на полях – кривые, нервные линии, будто писали при плохом свете.

– Вот, смотри: «В Ордынцах в ночь на 12 октября поле горело, но травы не тлели. Нашли девицу в белом, не помнящую родства». И ниже: «Зеркала в тот день отражали то, чего не было».

Михаил резко поднял голову:

– Какая дата?

– 1924 год. Почти сто лет назад. – Сергей вдруг замер, его глаза расширились. – Черт… Михаил, ты же говорил, твой дед…

– Родился в 1923, – прошептал Михаил, чувствуя, как кусочки мозаики начинают складываться. – Он мог быть там. Мог видеть…

Он не договорил. Вдруг воздух в библиотеке стал густым, как сироп. Звуки – приглушенными. Даже пылинки в луче света замерли, будто время замедлилось. Сергей что-то говорил, но его слова доносились, как сквозь толщу воды. Михаил видел только, как его губы шевелятся, а перед глазами плыли пятна – сначала красные, потом золотые, как языки пламени.

Он не заметил, как закрыл глаза. А когда открыл – стоял посреди поля.

Не библиотечного зала, а бескрайнего поля, охваченного огнем. Пламя лизало небо, но не жгло – лишь искажало воздух, как марево. И посреди этого ада, в эпицентре огненного вихря, стояла Анастасия. Ее белое платье не тлело, лишь колыхалось в горячих потоках, как знамя. Она смотрела прямо на него, и в ее глазах было не ужас, а бесконечная печаль. Губы шевелились, произнося слова, которые Михаил слышал не ушами, а всем телом:

«Найди меня прежде, чем они сделают из меня дверь…»

Она протянула руку, и Михаил увидел – ее ладонь покрыта теми же странными символами, что и стены в доме №26. Язык Лимба. Но теперь он понимал его без перевода. Это было предупреждение. И обетование. И проклятие.

Поле начало темнеть. Пламя сгущалось в черные вихри, принимая формы – то ли крыльев, то ли огромных рук. Анастасия смотрела вверх, и на ее лице отразился ужас. Последнее, что успел увидеть Михаил – как что-то огромное и безликое наклоняется к ней с высоты, как паук к попавшей в паутину мухе…

– Михаил! Ты в порядке?

Сергей тряс его за плечо. Библиотека, книги, стол – все вернулось на свои места. Только во рту стоял вкус пепла, а на ладони, где лежал цветок, проступила капля крови – будто невидимый шип вонзился в кожу.

– Ты побледнел, как смерть, – Сергей налил ему воды из походной фляжки. – Что случилось?

Михаил покачал головой, смачивая пересохшие губы. Вода оказалась странно горькой, как настой полыни.

– Ничего. Просто… вспомнил кое-что. – Он посмотрел на катрен, где слова «северный всадник» теперь казались написанными не чернилами, а чем-то темнее. – Сергей, ты можешь узнать точную дату этого парада планет?

Журналист уже достал телефон, его пальцы быстро бегали по экрану.

– Через три недели. Ночь с 11 на 12 октября. – Он поднял глаза, и Михаил увидел в них не просто любопытство, а настоящий страх. – Михаил… это же годовщина. Той истории с полем. И…

– И что?

Сергей медленно перевернул несколько страниц в книге, показывая на пожелтевшую газетную вырезку, вклеенную между листами. Заметка была датирована 12 октября 1924 года: «В деревне Ордынцы пропал ребенок. Поиски не дали результатов».

Рядом – фотография. Размытая, но узнаваемая. Группа людей стоит у края поля. Среди них – молодой мужчина, лицо которого Михаил узнал бы даже через сто лет. Его дед. А рядом с ним… девушка в белом платье. Анастасия. Та самая. Только как?

Михаил вскочил, опрокинув стул. Книга с грохотом упала на пол, и в этот момент из ее страниц выскользнул еще один листок – маленький, с обгоревшими краями. Сергей поднял его, и его пальцы сразу же начали дрожать.

– Господи… – прошептал он. – Это же…

На листке был нарисован символ – круг с трещиной. Тот самый, что видел Михаил в зеркале. А под ним – детская рука вывела корявыми буквами: «Спаси меня».

Почерк был знакомым. Слишком знакомым. Потому что так, с характерным закруглением буквы «С», писал только он сам. В детстве.

                                             * * *

Михаил стоял перед обсидиановым зеркалом, и его отражение не шевелилось. Оно застыло, будто вырезанное из чёрного льда, и только глаза – не его глаза, а чужие, слишком тёмные, бездонные – медленно моргали, отставая на секунду, на две, на три. Воздух в комнате сгустился, как сироп, и каждое движение давалось с усилием, будто сквозь толщу воды.

– Ты – моя тень, – прошептало отражение, и губы его шевельнулись на мгновение позже, чем должны были.

Голос был его собственным, но искажённым, словно записанным на плёнку и прокрученным назад. Михаил почувствовал, как холодная струйка пота скатилась по позвоночнику. Он поднял руку – медленно, будто преодолевая сопротивление невидимой среды, – и отражение повторило жест, но пальцы его сомкнулись в пустоте на секунду позже, чем настоящие.

– Кто ты? – спросил Михаил, и его собственный голос показался ему чужим, приглушённым, будто звук шёл через вату.

Отражение улыбнулось – не сразу, а с задержкой, как будто раздумывая, стоит ли отвечать.

– Я – то, что ты отбросил. То, что ты не смог унести с собой. Я – тень, которая всегда была здесь.

Зеркальный Князь. Это имя всплыло в памяти само, будто вынырнуло из тёмных вод подсознания. Михаил попытался отступить, но ноги не слушались – ступни будто приросли к полу, впитывая холод, исходивший от стекла.

– Ты уже был здесь, – продолжило отражение. – Ты всегда возвращаешься.

За спиной что-то шуршало. Михаил не обернулся – он знал, что это Тени-исполнители, те самые безликие существа, которые переписывали реальность, стирая следы Гастона, меняя слова в письмах, подтасовывая факты так, чтобы ничто не нарушало их безупречную, чудовищную логику.

– Что ты хочешь? – спросил Михаил, и в этот момент зеркало дрогнуло, будто поверхность воды, тронутая ветром.

Отражение наклонилось вперёд, и вдруг стекло перестало быть барьером – холодные пальцы коснулись его груди, не встречая сопротивления, будто плоть и кости были лишь иллюзией.

– Я хочу быть целым, – прошептал Зеркальный Князь.

И в этот момент раздался смех.

Нечеловеческий, металлический, будто сотни крошечных колокольчиков, разбитых и склеенных обратно. Михаил рванулся назад, отрываясь от зеркала с усилием, будто вытаскивал ногу из трясины, и обернулся.

На подоконнике сидел Энки.

Демон был худ, как голодный кот, а его глаза – две лужицы ртути, переливающиеся в полумраке. Он покачивал ногами, словно ребёнок, сидящий на краю песочницы, и улыбался слишком широко, слишком зубасто, будто его рот был просто дыркой в лице, не предназначенной для улыбок.

– Ну и сценка, – проговорил Энки, и его голос звучал так, будто кто-то пересыпал слова железными опилками. – Два Михаила, один зеркальный, другой – не очень. Кто из вас настоящий? Или, может, ни один?

– Убирайся, – прошипел Михаил, но голос его дрогнул.

Энки рассмеялся снова, и звук этот был похож на падение монет в пустой колодец.

– О, нет-нет-нет, дорогой. Ты ведь хочешь найти её, да? Ту самую девушку в белом, которая так ловко исчезает, оставляя после себя только цветы да шёпот. – Он наклонился вперёд, и его ртутные глаза растеклись, заполняя всё лицо. – Я могу дать тебе путь.

– Какую цену? – Михаил сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

Энки приложил палец к подбородку, изображая раздумье, и вдруг его лицо стало на мгновение человеческим – усталым, почти жалостливым.

– Твой страх.

– Что?

– Не весь, конечно. Только тот, что связан с ней. Страх потерять её. Страх, что она уже мертва. Страх, что ты опоздаешь. – Энки вытянул руку, и его пальцы удлинились, став тонкими, как проволока. – Отдай мне это – и я покажу дорогу.

Михаил замер. Где-то за спиной зеркало тихо звенело, будто кто-то проводил ногтем по его поверхности.

– А если я откажусь?

Энки вздохнул, и в его лёгких зазвенело, будто кто-то тряс банку с гвоздями.

– Тогда ты продолжишь блуждать. А время-то идёт, милый. Северный всадник уже скачет.

И тогда Михаил понял, что выбора у него нет.

– Бери, – прошептал он.

Энки улыбнулся – на этот раз почти по-человечески, с лёгкой грустью.

– Умный мальчик.

Его пальцы впились в грудь Михаила, и боль была не физической, а какой-то глубинной, будто кто-то выдёргивал из него корни.

А потом страх ушёл.

Не весь, конечно. Остался страх смерти, страх боли, страх темноты – обычные, человеческие страхи. Но того, главного, что годами грызло его изнутри, больше не было.

И от этого стало ещё страшнее.

Энки отстранился, держа в руке что-то вроде клубка серебристого дыма.

– Держи путь к реке, – прошептал он. – Там, где вода отражает небо, но не людей.

И исчез, оставив после себя только запах озона и тихий звон, будто кто-то уронил монету на каменный пол.

Михаил остался один.

Зеркало за его спиной было пустым.

                                             * * *

Пыль поднималась медленными спиралями, когда Михаил переворачивал страницы старого атласа. Кожаный переплет потрескался от времени, и золотые буквы на корешке – «Карты губерний Российской Империи, 1892» – стерлись до бледных теней. Каждый лист шелестел, как осенняя листва, будто предупреждая, что знания, которые он ищет, не должны быть потревожены. Его пальцы скользили по бумаге, шершавой от времени, пока не наткнулись на едва заметную складку – страницу, аккуратно подклеенную внутрь, будто кто-то пытался спрятать ее даже от самого атласа.

Он развернул ее, и перед ним раскинулась карта, которой не было ни в одном современном справочнике. Чернила выцвели до цвета ржавчины, но линии – дороги, реки, границы лесов – все еще можно было разглядеть. В правом нижнем углу, там, где должна быть легенда, кто-то нарисовал маленькое зеркало, а рядом с ним – крест и три цифры: 26.

И там, где на новых картах была лишь пустота, обозначенная как «незаселенные земли», на этой стояла пометка:

Александровская слобода. 59° 57′ с.ш., 30° 19′ в.д.

– Вот ты где, – прошептал Михаил, и его голос растворился в тишине комнаты, будто его проглотили стены.

Он провел пальцем по координатам, и бумага подушечкой пальца казалась теплее, чем остальные страницы, будто кто-то часто возвращался к этому месту, снова и снова, оставляя на карте следы своего внимания.

– Дед, – сказал он вслух, – что ты там нашел?

Ответа не было. Только скрип половиц под ногами, когда он встал, и внезапный холодок на затылке – ощущение, будто кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся.

В дверном проеме сидел Кот-Хроникёр.

Черный, как ночь между звездами, с глазами, в которых мерцали отблески не этого мира, он умывал лапу с невозмутимостью существа, знающего все наперед. На его боку, там, где шерсть сбивалась в странные завитки, виднелись бледные шрамы – стигматы, похожие на старые царапины от когтей.

– Нашел, – сказал кот, не поднимая взгляда, будто комментировал очевидное.

Михаил сглотнул.

– Ты знал, что она здесь.

Кот прищурился, и в его взгляде мелькнуло что-то древнее, усталое.

– Я знаю многое. Например, что ты все равно туда пойдешь.

Михаил сжал карту. Бумага хрустнула у него в пальцах, как осенний лист.

– Она там. Анастасия.

– Возможно. А возможно, там только то, что ты боишься увидеть.

– Что это значит?

Кот зевнул, обнажив клыки, белые, как кости в черной земле.

– Слобода – не место. Она – состояние. Дверь. И если ты в нее войдешь… – Он замолчал, будто раздумывая, стоит ли продолжать.

– Что?

– Обратной дороги не будет.

Тишина повисла между ними, густая, как туман над болотом. Михаил посмотрел на карту снова. Координаты будто пульсировали у него в руках, зовя, маня, обещая ответы.

– Почему? – спросил он наконец.

Кот повернул голову, и в его глазах отразилось что-то, что Михаил не мог понять – то ли жалость, то ли усталую насмешку.

– Потому что двери закрываются только с одной стороны.

Михаил замер. Где-то за окном завыл ветер, и старые рамы задрожали, будто в страхе.

– А если я не пойду?

Кот медленно поднялся, выгнул спину, и его тень на стене стала вдруг огромной, искаженной, будто не кошачьей, а чьей-то еще.

– Тогда она останется там навсегда.

И в этот момент Михаил понял, что выбора у него нет. Никогда и не было.

Он свернул карту, аккуратно, бережно, будто это был не кусок бумаги, а последняя нить, связывающая его с тем, что он когда-то называл реальностью.

– Я иду.

Кот посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом, затем медленно моргнул.

– Тогда возьми это.

Он помахал хвостом, и что-то маленькое, блестящее упало на пол с легким звоном. Михаил наклонился.

На деревянных досках лежал ключ. Старый, железный, с трещиной вдоль сердцевины.

– Что он открывает?

Кот уже повернулся, чтобы уйти, но на пороге остановился.

– То, что ты сам закроешь.

И исчез в темноте коридора, оставив после себя только запах ладана и тихий, почти не слышный звук – будто где-то далеко захлопнулась дверь.

Михаил поднял ключ. Металл был холодным, как лед, и на мгновение ему показалось, что он слышит сквозь него – сквозь ржавчину, сквозь время – тихий шепот.

«Ищи меня…»

Он сунул ключ в карман, взял карту и вышел из комнаты.

Дом №26 молча наблюдал за его уходом.

И где-то в глубине, в самом сердце черного зеркала, что-то улыбнулось.

Глава 6. Первая жертва

Рассвет в Ордынцах был не тем ясным, обещающим свет, а скорее медленным угасанием ночи, словно кто-то нехотя отдирал чёрную плёнку с мира, оставляя липкие серые следы. Михаил вышел из дома №26, и холодный воздух впился в лёгкие, как тысячи иголок. Он шёл по тропинке, ещё не просохшей от ночной сырости, и его ботинки вязли в грязи, будто земля не хотела отпускать.

Шарф Гастона лежал у колодца, неестественно яркий на фоне выцветшей травы – тёмно-бордовый, с вышитыми золотыми узорами, которые теперь казались потускневшими, почти мёртвыми. Михаил наклонился, и запах ударил в нос – ладан и медь, густой, как церковный дым, но с металлическим привкусом, будто кто-то смешал святое с кровью. Он поднял шарф, и ткань оказалась влажной, но не от росы – маслянистая жидкость липла к пальцам, оставляя радужные разводы, как бензин в луже.

– Гастон? – позвал Михаил, и его голос разбился о тишину.

Ни ответа, ни шороха. Только ворона каркнула где-то за спиной, и звук прокатился по деревне, будто камень, брошенный в пустой колодец. Михаил сжал шарф в кулаке. Куда он мог деться? Вчера вечером Гастон ещё спорил с отцом Иовом о пророчествах Нострадамуса, тыча пальцем в пожелтевшие страницы, а теперь…

– Или его не было вообще? – прошептал он себе под нос, и от этих слов стало ещё холоднее.

Сергей Морозов пришёл через час, с помятым лицом и диктофоном в руке. Он уже успел обойти всю деревню, опросить бабку Нюру, дядю Витю и даже Зинаиду Кружевницкую, которая, как обычно, бормотала что-то о «тенях, что крадут имена».

– Ты не поверишь, – начал Сергей, закуривая, – но в участке даже бровью не повели. Говорят, никакого Гастона Лефевра в их базе нет. Вообще. Ни паспорта, ни визы, ни въезда в страну.

– Как так? – Михаил потёр виски. – Он же живой человек, не призрак.

– Призраков, кстати, тоже не существует, – усмехнулся Сергей, но смех вышел нервным. – По крайней мере, официально.

Они сидели на крыльце дома №26, и Михаил не мог отделаться от ощущения, что кто-то наблюдает за ними из-за штор. Ветер шевелил страницы блокнота Сергея, где тот записывал показания: «Никто не помнит, когда видел Гастона в последний раз», «Почтальон Галя клянётся, что не приносила ему писем», «Антон Крутов, хозяин магазина, утверждает, что „этот француз“ никогда у него не покупал даже хлеба».

– Значит, он… вымышленный? – Михаил провёл рукой по лицу.

– Либо мы все сошли с ума, – Сергей щёлкнул ручкой, – либо тут что-то гниёт не только в датском королевстве, но и в русской деревне.

В этот момент из-за угла вышла Ольга Власова, неся в руках миску с парящим борщом. Её лицо было бледным, будто вымытым дождём.

– Вам покушать, – сказала она, избегая смотреть на шарф в руках Михаила. – А то с утра ничего не ели.

– Спасибо, – кивнул Михаил, но аппетита не было.

– Он… этот француз… – Ольга замялась, – он вчера спрашивал про зеркало. Говорил, что видел в нём что-то.

– Что именно? – Сергей наклонился вперёд, и его глаза загорелись азартом репортёра, напавшего на след.

– Не знаю. – Ольга сжала руки. – Но после этого он пошёл к колодцу… и больше его не видели.

Тишина повисла между ними, густая, как туман над рекой. Михаил вспомнил, как Гастон вчера вечером показывал ему катрен: «Когда северный всадник явится в червлёных одеждах…»

– Может, он сам уехал? – пробормотал Сергей, но в голосе его не было уверенности.

– Без шарфа? В такую погоду? – Михаил усмехнулся.

– А может, он и не нуждался в шарфе, – раздался голос за спиной.

Они обернулись. На крыльце сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу со стигматами. Его жёлтые глаза светились, как два крошечных фонарика в предрассветной мгле.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Михаил.

Кот зевнул, обнажив острые клыки.

– Тени не мёрзнут. Им не нужны шарфы.

Сергей фыркнул:

– Отлично. Теперь у нас пропавший француз, который, возможно, призрак, и говорящий кот, который знает об этом больше нас.

– Я знаю больше всех, – равнодушно ответил Кот, – но рассказываю ровно настолько, насколько вам полезно.

Михаил вздохнул. Где-то вдали, за лесом, взошло солнце, но до Ордынцев его свет, казалось, не доходил.

                                             * * *

Зинаида Кружевницкая сидела за столом, окружённая травами, сушёными кореньями и пожелтевшими книгами с потрёпанными корешками. В её хижине пахло полынью и чем-то ещё – чем-то древним, как сама земля под Ордынцами. На столе лежал катрен, который Гастон показывал накануне, и старуха водила по нему костлявым пальцем, будто читала не буквы, а пространство между ними.

– Северный всадник, – прошептала она, и её голос напоминал шелест сухих листьев. – Глупцы. Все думают, что это человек.

Михаил перевёл взгляд на Сергея, который нервно постукивал карандашом по блокноту.

– А что же это?

– Тьма, – ответила Зинаида и подняла глаза. В них отражался не свет лампы, а что-то другое, будто она видела сквозь время. – Самая долгая ночь в году. Когда солнце поворачивает на юг, а тени становятся длиннее самой вечности.

Сергей фыркнул:

– Зимнее солнцестояние? Это что, астрономический справочник или пророчество?

– И то, и другое, – сказала Зинаида, не обращая внимания на его сарказм. – Врата открываются, когда свет слабеет.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он вспомнил, как Гастон вчера вечером говорил о том же – о том, что Нострадамус предсказывал не людей, а моменты. Моменты, когда мир становится тонким, как бумага, и что-то может прорваться сквозь.

– Когда? – спросил он, и его голос прозвучал чужим даже для него самого.

– Через три недели, – ответила Зинаида. – Если, конечно, вы доживёте.

Сергей откинулся на стуле, и дерево жалобно скрипнуло под ним.

– Отлично. У нас есть три недели, чтобы выяснить, куда делся Гастон, почему его никто не помнит, и что за врата такие, которые открываются раз в год.

– Не раз в год, – поправила Зинаида. – Раз в цикл.

– В какой ещё цикл?

Но старуха уже отвернулась, занявшись какими-то травами, будто разговор окончен.

                                             * * *

Когда они вернулись в дом №26, на стене уже было написано.

Буквы проступали из обоев, как кровь сквозь бинты – тёмные, липкие, с запахом меди и чего-то сладковатого, что заставляло сжиматься желудок. Михаил подошёл ближе, и буквы, казалось, шевельнулись, будто черви.

– Что это за язык? – прошептал Сергей.

– Лимб, – ответил Михаил, хотя сам не понимал, откуда знает.

Он повернулся к зеркалу, и там, в глубине обсидианового стекла, стояла Анастасия. Её лицо было бледным, почти прозрачным, а глаза – слишком большими, как у тех рыбок, что живут в вечной темноте подземных озёр.

– Прочитай, – сказал Михаил, и его голос дрогнул.

Анастасия подняла руку и провела пальцем по стеклу, будто повторяя форму букв.

– Он уже здесь.

Сергей закашлял, будто в горле у него застрял комок пыли.

– Кто?

Но Анастасия лишь покачала головой, и её губы шевельнулись без звука.

В этот момент с улицы донёсся шум – что-то между скрипом и смехом. Михаил подошёл к окну и увидел, как по дороге идёт Кот-Хроникёр, неся в зубах что-то блестящее.

– Он что-то нашёл, – сказал Михаил и распахнул дверь.

Кот вплыл в комнату, как тень, и выплюнул к их ногам перстень – старинный, с треснувшим камнем.

– Ваш француз больше не нуждается в украшениях, – сказал Кот, усаживаясь на лапы.

Сергей наклонился, но не решался поднять перстень.

– Это… его?

– Нет, – ответил Кот. – Это того, кто был до него. И того, кто будет после.

Михаил поднял перстень, и металл оказался холодным, как лёд. В трещине на камне что-то шевельнулось – крошечная тень, похожая на человечка.

– Что это значит? – спросил он.

Кот зевнул, обнажив острые клыки.

– Это значит, что вы опоздали. Врата уже начали открываться.

А на стене, пока никто не смотрел, буквы медленно поползли вниз, образуя новые слова.

                                             * * *

Кот-Хроникёр сидел на подоконнике, вылизывая лапу со стигматами, когда Михаил вернулся в дом №26. Лунный свет падал на его чёрную шерсть, превращая её в подобие звёздного неба – мерцающую, живую тьму. В зубах он держал что-то металлическое, блестящее тускло, как забытая монета.

– Ты где пропадал? – спросил Михаил, сбрасывая промокшую куртку.

Кот медленно опустил добычу на пол. Это был перстень – старинный, с трещиной посередине камня, будто кто-то пытался расколоть его ударом молота.

– Возьми, – сказал Кот. – Он твой.

Михаил наклонился. Перстень лежал на полу, и трещина в нём казалась слишком глубокой, неестественной, будто уходила куда-то внутрь, за пределы самого камня.

– Откуда он?

– Из прошлого цикла, – ответил Кот, умывая морду. – Ты потерял его в прошлый раз. Когда пытался спасти её.

Михаил взял перстень. Металл был холодным, но не так, как должно быть холодным серебро – холоднее, как лёд в глубине колодца, который никогда не тает.

– Я не понимаю.

– И не должен, – Кот зевнул. – Пока.

В этот момент где-то снаружи раздался шум – глухой плеск воды, будто кто-то упал в колодец. Михаил бросился к окну.

Во дворе, у колодца, стоял Гастон.

Он был мокрым с головы до ног, будто только что вылез из воды, но странное дело – одежда на нём была сухой. Только волосы слипались на лбу, как водоросли, а в глазах плавала пустота.

– Гастон? – Михаил распахнул дверь.

Француз повернулся. Его лицо было бледным, почти прозрачным, а губы синими, будто от холода.

– Вы… вы меня знаете?

Михаил замер.

– Ты что, не помнишь? Вчера мы…

– Вчера? – Гастон нахмурился. – Я вчера был в Париже.

Сергей, стоявший за спиной Михаила, тихо выругался.

– Ладно, – сказал он, подходя ближе. – Давай по порядку. Ты Гастон Лефевр, антиквар из Парижа, приехал в Ордынцы три дня назад. Вчера вечером ты исчез. Мы нашли твой шарф у колодца.

Гастон медленно покачал головой.

– Я никогда не носил шарфов.

– А это? – Михаил протянул перстень.

Гастон взглянул на него и вдруг отшатнулся, будто увидел змею.

– Откуда у тебя это?

– Ты мне его показывал.

– Неправда, – прошептал Гастон. – Я видел его только во сне.

Кот-Хроникёр, наблюдавший за этой сценой с крыльца, вдруг засмеялся – странный, скрипучий звук, похожий на скрежет веток по стеклу.