Небесный архив: исправленные судьбы. Часть 2

Вера вздрогнула. Где-то в глубине коридоров заскрипели полки, будто старые кости. Она знала, что за этим последует: бесконечные тоннели книг сложатся, как карточный домик, и все, кто прятался в них, окажутся на свободе. Но какой ценой?

– А что будет со мной?

Ребёнок с книгой опустил глаза.

– Ты станешь пустым местом. Белым листом. Никто не вспомнит, как ты выглядишь. Никто не произнесёт твоего имени.

– Это и есть свобода? – Вера рассмеялась, но смех её был сухим, как шелест пересохших листьев. – Быть ничем?

– Свобода – это когда тебя больше нет в их историях.

Тихий гость, до этого молча наблюдавший из угла, кашлянул. Его голос, как всегда, был похож на скрип несмазанных дверей.

– Знаешь, что общего между могилой и чистым листом? – Он прищурился. – И там, и там можно написать что угодно. Но в первом случае – уже никто не прочитает.

Вера посмотрела на перо. Оно казалось таким лёгким, но в нём была тяжесть целого мира.

– А если я не сделаю этого?

– Тогда Архив будет стоять вечно. И они – тоже.

Она закрыла глаза. Вспомнила лица тех, кого оставила за этими стенами. Мать, которая больше не узнавала её имени. Отца, чьи письма давно превратились в пыль. Друзей, чьи голоса теперь были лишь эхом в переплётах чужих книг.

– Хорошо, – сказала она.

Перо коснулось бумаги.

И мир начал гореть.

                                              * * *

Трещина зияла, как разорванный шов между мирами. Края её дрожали, осыпались, будто страницы, которые кто-то торопится перелистнуть. Соня стояла на самом краю, её двойник – точная копия, но с глазами, в которых читалось что-то чужое, – смотрел на неё без упрёка, почти с облегчением.

– Ты уверена? – спросила Соня, и голос её дрогнул, потому что она уже знала ответ.

Двойник улыбнулся – нежной, печальной улыбкой, какой улыбаются матери, отпуская детей в темноту.

– Мы всегда знали, чем это закончится.

Она шагнула вперёд – не прыжком, не падением, а будто растворилась в воздухе, как чернила в воде. Но прежде, чем исчезнуть, обернулась в последний раз.

– Теперь ты будешь жить за нас обеих.

И тогда трещина сомкнулась – не со стуком, не с грохотом, а с тихим звуком, похожим на вздох. Соня протянула руку, но в ладони осталась лишь горсть пепла, лёгкого, как пыль с библиотечных полок.

Где-то в глубине Архива заскрежетали переплёты, будто кости старика, пытающегося подняться. Стены дрогнули, и с потолка посыпались буквы – сначала по одной, потом целыми роями, как испуганные птицы. Они кружились в воздухе, вспыхивали и гасли, оставляя после себя лишь запах гари и что-то неуловимо горькое, как привкус несбывшихся слов.

– Ну вот, – раздался голос Тихого гостя. – Теперь мы все в одной могиле. Точнее, в одной библиотеке. Хотя какая разница? И там, и там полно пыли и никто ничего не читает.

Но его шутка потерялась в грохоте рушащихся стеллажей. Книги падали, раскрывались, и из них вырывались тени – тонкие, прозрачные, как дым. Они взмывали вверх, кружились под сводами, будто пытаясь вспомнить, как выглядит небо.

Вера стояла среди этого хаоса, сжимая в руке перо. Оно было тёплым, почти живым, будто впитало в себя чей-то пульс. Она понимала, что должна была чувствовать ужас, отчаяние, но вместо этого в груди было лишь странное, почти болезненное облегчение.

– Это конец? – крикнула она, но голос её потонул в рёве огня.

– Нет, – ответил Ребёнок с книгой, появившись рядом. – Это начало.

Пол под ногами Веры дрогнул, потом провалился. Она падала в пустоту, и вокруг неё кружились страницы – горящие, но не сгорающие, словно написанные на вечном огне. Где-то вдалеке смеялся Тихий гость, и его смех был похож на скрип пергамента.

– Знаешь, что самое смешное? – донёсся его голос уже откуда-то сверху. – Они думали, что в книгах – правда. А правда в том, что книги тоже горят.

Вера сжала перо крепче. Она не знала, куда падает, но знала, что когда-нибудь это падение закончится. И тогда – тогда она напишет новую историю.

А вокруг горели книги, освобождая души, которые так долго ждали этого момента. Они поднимались вверх, к разорванному куполу Архива, за которым виднелось что-то, напоминающее звёзды.

Или, может быть, это были просто искры.

                                              * * *

Белая комната встретила Веру молчанием. Не тем тяжёлым, гнетущим молчанием архивных залов, где даже воздух казался спрессованным из невысказанных слов, а лёгким, почти стерильным – будто пространство между строк в только что отпечатанной книге. Она открыла глаза медленно, словно боялась, что веки окажутся последними страницами, которые ей суждено перелистнуть.

Потолок был безупречно ровным, без трещин, без пятен, без намёка на то, что где-то над ним существует небо. Стены – такими же белыми, настолько чистыми, что Вере на мгновение показалось, будто она лежит внутри листа бумаги, ещё не тронутого чернилами.

Потом она увидела книгу.

Она лежала на столе из матового стекла, одиноко, как корабль, пришвартованный к несуществующему берегу. Переплёт – тёмно-синий, потёртый по краям, будто его часто листали чужие руки. Вера поднялась, ощущая, как холод пола проникает в босые ступни, и подошла ближе. На обложке не было ни названия, ни автора – только отпечаток ладони, словно кто-то на мгновение прижал её к страницам, пытаясь удержать что-то внутри.

Отпечаток был знакомым.

– Алексей…

Его имя сорвалось с губ шёпотом, но в белой комнате оно прозвучало громко, как выстрел. Вера коснулась страниц, и бумага ответила ей лёгким шелестом – не угрожающим, не зловещим, а скорее усталым, будто книга только что закончила долгий рассказ и теперь ждала, когда начнётся новый.

Где-то далеко раздался смех.

Он был высоким, звенящим, но в то же время каким-то влажным – будто смеялся тот, кто давно разучился это делать и теперь лишь имитировал звук, вспоминая его по обрывкам памяти. Вера замерла. Она знала этот смех.

Кукла-плакальщица.

– Освобождение, – донёсся голос, – это когда тебя выпускают из одной клетки, чтобы ты могла рассмотреть прутья следующей.

Слова плыли по воздуху, как дым, оседая на стенах едва заметными трещинами. Вера сжала книгу, чувствуя, как края страниц впиваются в ладони.

– Ты здесь? – спросила она, но ответом был лишь новый взрыв смеха – на этот раз ближе, почти у самого уха.

– Я везде, – прошептала кукла. – Я – последняя страница каждой истории. Той, что никто не хочет дочитывать.

Вера повернулась, но комната оставалась пустой. Только книга в её руках вдруг стала тяжелее, будто впитала в себя что-то помимо слов.

– Что ты хочешь?

– Хочу? О, милая, я ничего не хочу. Я просто наблюдаю. Как ты открываешь глаза. Как ты трогаешь книгу. Как ты готовишься сделать следующий шаг. – Пауза. – Ты ведь знаешь, что будет дальше?

Вера не ответила. Она знала.

Кукла засмеялась снова, и теперь её смех был похож на звук рвущейся бумаги.

– Конечно знаешь. Ты же уже видела этот сон.

Белая комната дрогнула. Где-то в углу появилось пятно – сначала маленькое, едва заметное, но оно расползалось, как чернильная клякса, превращаясь в тень, в дверь, в проход.

– Вперёд, – прошептала кукла. – Встречай своё освобождение.

Вера сделала шаг. Потом ещё один. Книга в её руках тихо шелестела, будто пересказывала ей историю, которую она уже слышала, но никак не могла запомнить.

А смех куклы-плакальщицы оставался где-то позади – звенящий, влажный, бесконечно одинокий.

Как эхо в пустой комнате.

Как последнее слово в закрытой книге.

                                              * * *

Перо лежало перед Верой, такое же древнее, как сама идея письма, и такое же новое, как первый вздох только что рожденного мира. Его перья, некогда белые, теперь потемнели от времени и чернил, впитав в себя тысячи историй, тысячи судеб. Оно ждало. Чистый лист перед ней дышал, слегка колыхаясь, будто не бумага, а живая плоть, готовая принять в себя новую вселенную.

Вера подняла перо. Оно оказалось удивительно легким и невероятно тяжелым одновременно – как будто в нем заключалась тяжесть всех миров, которые ей предстояло создать или уничтожить. Чернильница стояла пустая, но она знала – стоит лишь коснуться пером бумаги, и чернила появятся сами. Из ничего. Из всего.

– Интересный выбор, – раздался голос Тихого гостя. Он сидел в углу, его тень сливалась с тенями полок, будто он был частью этого умирающего мира. – Создать или уничтожить. Как будто между этим есть разница. Все созданное обречено на уничтожение, а все уничтоженное когда-то было создано. Замкнутый круг, не находишь?

Вера не ответила. Ее пальцы сжимали перо, и она чувствовала, как в нем пульсирует что-то живое. Возможно, последние отголоски Архива. Возможно, первые проблески нового.

Она посмотрела на чистый лист. Такой белый. Такой пустой. Такой… страшный. В Архиве все было прописано, предопределено, расставлено по полочкам. Здесь же – только бесконечность возможностей, давящая своей свободой.

– Знаешь, что самое смешное? – Тихий гость покачивал головой, его голос звучал как скрип несмазанных дверей. – Люди всегда думают, что свобода – это когда перед тобой открыты все пути. Но никто не понимает, что это и есть самая страшная тюрьма. Выбор – вот что убивает. Не его отсутствие.

Вера провела пальцами по краю листа. Бумага была шершавой, живой. Она вспомнила лица. Соню. Алексея. Девушку из бумаги. Ребенка с книгой. Всех тех, кто остался там, в рушащемся Архиве. Всех, кто заплатил за ее свободу.

– Если я напишу новый мир… они будут в нем? – ее голос звучал хрипло, будто она годами не произносила ни слова.

Тихий гость рассмеялся. Его смех был похож на падение книг с верхней полки.

– Будут ли буквы в новой книге помнить о том, что было в старой? Ты спрашиваешь не о том, будут ли они. Ты спрашиваешь – будешь ли ты помнить. А это, дорогая моя, уже совсем другой вопрос.

Вера закрыла глаза. В темноте перед ней вспыхивали образы. Архив, горящий, но не сгорающий. Книги, превращающиеся в птиц. Лица, стирающиеся, как карандашные наброски. И белая комната. Всегда эта белая комната.

Перо в ее руке дрогнуло. Оно знало. Оно ждало. Оно боялось не меньше ее.

– Всегда можно просто ничего не писать, – прошептала она. – Оставить лист чистым.

– Ах, – Тихий гость поднял палец, будто ловил эту мысль в воздухе. – Вот он, самый страшный выбор! Не между созданием и разрушением. А между действием и бездействием. Между словом и молчанием. Между жизнью и…

Он не договорил. Вера поняла. Она крепче сжала перо. Вдохнула. И…

Перо коснулось бумаги. Первая буква легла на чистый лист, как капля крови на снег. Потом вторая. Третья. Слово росло, разрасталось, обрастало смыслами и тенями. Вера писала, не зная, что именно выходит из-под ее пера, но чувствуя, что это – правильно. Что это – единственно возможное.

Архив рушился за ее спиной. Полки падали, страницы рассыпались в прах, переплеты трещали, как кости. Но Вера не оборачивалась. Она писала. Создавала. Уничтожала. Освобождала.

Тихий гость наблюдал, и в его глазах – впервые за все время – было что-то похожее на уважение.

– Ну что ж, – прошептал он, когда последняя буква легла на бумагу. – Теперь посмотрим, что из этого выйдет. В конце концов, даже Бог на третий день отдыхал.

Но Вера уже не слышала его. Она смотрела на написанное, на новый мир, рождающийся у нее на глазах, и впервые за долгое время – улыбалась.

Глава 6. Чернильные сны

Белая комната встретила Веру стерильным молчанием. Не тем благоговейным безмолвием архивных залов, где воздух был густ от невысказанных слов, а хирургической тишиной – будто пространство между жизнью и смертью, между памятью и забвением. Она открыла глаза медленно, словно веки были последними страницами, которые ей удалось спасти от огня.

Стены – безупречно ровные, без единого изъяна, без малейшего намёка на дверь или окно – отражали свет, которого не бьiло. Пол, холодный как ледяной лист пергамента, обжигал босые ступни. Вера поднялась, ощущая, как в висках стучит кровь, густая и тёмная, как архивные чернила.

Потом она увидела надпись.

Буквы стекали по стене неровными ручьями, будто кто-то писал их дрожащей рукой, торопясь, пока не кончилась краска. «Ты не должна была вспомнить». Последняя буква растянулась в длинный след, как кровавый палец, проведённый по стеклу.

– Вспомнить… что? – её голос разбился о стены, рассыпался на десяток эхо, которые вернулись к ней искажёнными, чужими.

Из угла донёсся шорох – сухой, как шелест пересохших страниц. Вера обернулась.

Кукла-плакальщица сидела, поджав колени, её фарфоровые руки лежали на коленях в неестественно правильной позе. Платье, когда-то белое, теперь пожелтело, как старый пергамент. Но самое страшное – глаза. Там, где раньше были нарисованные зрачки, зияли пустые провалы, будто кто-то выжег их раскалённым шилом.

– Архив голоден, – прошептала кукла. Её голос был похож на скрип несмазанных шестерёнок. – Он ест сам себя. Страницу за страницей. Слово за словом.

Вера сделала шаг назад. Пол под ногами вдруг показался зыбким, будто она стояла не на твёрдой поверхности, а на тонком слое бумаги, готовой порваться в любой момент.

– Что он ест?

– Воспоминания. Истории. Имена. – Кукла склонила голову, и Вера увидела, что у неё на шее – тонкий шов, будто голову когда-то пришивали обратно. – Но больше всего он любит тех, кто помнит. Они самые… вкусные.

Где-то в белизне стен что-то хрустнуло – звук, похожий на ломающиеся корешки книг. Воздух наполнился запахом гари и чего-то сладковато-тошнотворного, как гниющие страницы.

– Почему я здесь?

Кукла закачалась вперед-назад, её пустые глазницы казались бездонными.

– Ты пролила чернила. На чистый лист. – Она внезапно засмеялась – звук, от которого у Веры похолодела спина. – Разве не смешно? Все думают, что слова создают миры. Но никто не задумывается, что эти же слова могут сожрать их создателей.

Вера прижала ладони к стенам – они были тёплыми, почти живыми.

– Как отсюда выбраться?

– Выбраться? – Кукла перестала качаться. – Милая, ты ведь уже выбралась. Или… – её голос внезапно стал детским, звонким, – или тебя выплюнули?

Стены дрогнули. С потолка посыпалась белая пыль, похожая на пепел. Где-то в глубине комнаты – хотя комната казалась абсолютно пустой – раздался звук, похожий на чавканье.

– Он идёт, – прошептала кукла и вдруг повалилась набок, как сломанная игрушка. Её голова с глухим стуком ударилась о пол. – Беги.

– Куда? – Вера озиралась, но комната оставалась идеально белой, идеально пустой.

– В сны. В чернила. В междустрочие. – Голос куклы становился всё тише. – Но не вспоминай. Ради всего святого, не вспоминай…

Последнее слово превратилось в шипение. Кукла затихла.

А стены начали кровоточить.

Тонкие алые ручейки стекали по белизне, образуя слова, фразы, целые абзацы. Вера узнавала их – это были отрывки из её собственных воспоминаний, вырванные, искажённые, перевёрнутые с ног на голову.

И где-то совсем близко раздавалось тяжёлое, влажное дыхание.

Архив был голоден.

И он шёл за своей едой.

                                              * * *

Трещина появилась внезапно – тонкая, как бумажный порез, протянувшаяся по идеально белому полу. Она дышала, расширяясь и сужаясь, будто живая. Вера стояла на коленях, наблюдая, как из темноты разреза медленно выплывает конверт – пожелтевший, с обугленными краями, будто его вытащили из печи в последний момент. На нём не было ни адреса, ни печати, только следы пальцев, вдавленные в бумагу так глубоко, что казалось – кто-то пытался удержать его из последних сил.

Конверт упал на пол с глухим стуком, рассыпая серую пыль. Вера протянула руку, и в тот момент, когда пальцы коснулись бумаги, конверт раскрылся сам, выпуская облачко пепла. Оно поднялось ей в лицо, в нос, в рот – едкое, горькое, с привкусом сожжённых воспоминаний.

Мир перевернулся.

Перед глазами поплыли образы – чёрно-белые, как старые фотографии. Улицы, которых она никогда не видела, но которые узнавала до боли. Дома с фасадами, напоминающими переплёты книг. И тени – высокие, в длинных чёрных халатах, с лицами, скрытыми за белыми масками. Корректоры. Они двигались размеренно, почти ритуально, проводя по стенам домов странными инструментами, похожими на ножи для вскрытия писем. И там, где они проходили, здания растворялись, как сахар в воде. Не рушились – именно растворялись, оставляя после себя чистые белые пятна, будто кто-то взял ластик и стёр кусок реальности.

– Это наш город, – прошептала Вера, хотя не понимала, откуда знает это.

Один из Корректоров обернулся. Маска не имела прорезей для глаз, но она чувствовала его взгляд. Он поднял руку, показывая на что-то за её спиной.

Вера обернулась и увидела себя.

Саму себя в восьмилетнем возрасте, стоящую посреди улицы с куклой в руках. Маленькая Вера смотрела прямо на Корректора, не понимая, не видя угрозы.

– Нет! – закричала Вера, но её голос растворился в пепле.

Корректор сделал шаг вперёд.

Мир дрогнул, и видение рассыпалось. Вера снова оказалась в белой комнате, на полу, с пустым конвертом в руках. Из трещины в полу теперь сочилась чёрная жидкость – густая, как чернила, но пахнущая медью и солью.

– Нравится экскурсия в прошлое? – раздался голос.

Вера подняла голову. В противоположном конце комнаты, где раньше не было ничего, теперь стояло зеркало. Старое, с потрескавшейся амальгамой, в деревянной раме, испещрённой странными символами.

И в нём – её отражение.

Но не совсем.

Зеркальная Вера была одета в длинный чёрный халат Корректора. Её волосы, обычно растрёпанные, были собраны в тугой пучок. В руках она держала тот самый странный инструмент – нечто среднее между пером и скальпелем.

– Кто ты? – прошептала настоящая Вера.

Зеркальная двойница улыбнулась – недобро, слишком широко, обнажая зубы, которые казались чуть более острыми, чем должны быть. Она поднесла палец к стеклу и медленно провела по нему, стирая слой пыли.

Буквы появлялись одна за другой, будто невидимая рука выводила их обугленным пером:

«Кто из нас настоящая?»

Настоящая Вера отпрянула. Зеркальная копия рассмеялась – звук был точь-в-точь как смех куклы-плакальщицы.

– Ты думала, что сбежала? – спросила двойница, наклоняя голову. – Милая, ты просто сменила клетку.

Она постучала по стеклу скальпелем-пером. Трещина побежала по зеркалу, разделяя её лицо на две части – как будто кто-то проводил границу между двумя версиями одной истории.

– Архив голоден, – продолжила двойница, – но он не ест всё подряд. У него есть меню. И сегодня в нём… – она приложила палец к губам, – …десерт.

Вера почувствовала, как что-то твёрдое и холодное сжимает её запястье. Она посмотрела вниз – из чернильной лужи у её ног выросла рука, бледная, как страница, с длинными пальцами, заканчивающимися острыми, как перья, ногтями.

Зеркальная Вера улыбнулась ещё шире.

– Добро пожаловать домой, сестричка.

Зеркало разбилось. Но осколки не упали – они повисли в воздухе, и в каждом теперь отражалась разная Вера. В одном – ребёнок с куклой. В другом – девушка в архиве. В третьем – Корректор в чёрном халате.

А чернильная рука тянула её вниз, в трещину, где уже ждал голодный рёв Архива.

                                              * * *

Воздух сгустился перед Верой, заколебался, как нагретый асфальт в знойный день, и внезапно сложился в знакомые черты. Алексей. Его лицо казалось вырезанным из пожелтевшей бумаги – тонкие морщинки у глаз напоминали следы от частого перелистывания, а губы были сжаты в одну бледную линию. Он протягивал к Вере руки, что-то кричал, но звука не было – только странное шуршание, будто кто-то листает старую газету.

Вера шагнула вперед, пытаясь разобрать слова по губам, но в этот момент рот Алексея распахнулся неестественно широко – и из него хлынул поток бумажных бабочек. Они вырывались наружу судорожными толчками, будто его рвало воспоминаниями. Крылья бабочек, тонкие как папиросная бумага, трепетали в невидимом ветре, и на каждом было выведено одно и то же слово, повторяющееся с навязчивой точностью: «Ловушка». «Ловушка». «Ловушка».

Одна из бабочек приземлилась Вере на ладонь. Она хотела рассмотреть ее ближе, но существо вдруг сложило крылья и рассыпалось в прах, оставив на коже лишь серый след, похожий на пепел. Алексей схватился за горло, его глаза расширились от ужаса – последняя бабочка вырвалась у него из ноздрей, задержалась в воздухе на мгновение и лопнула, как мыльный пузырь. Вместе с ней исчез и он сам, растворившись в воздухе, оставив после себя лишь запах старого переплета и тишину, густую, как библиотечная пыль.

Вера стояла, сжимая пустую ладонь, чувствуя, как что-то холодное и тяжелое опускается у нее внутри. Она обернулась – белая комната исчезла. Теперь она стояла на берегу реки, но воды в привычном понимании здесь не было. Вместо нее текли письма. Тысячи, миллионы писем, переплетающихся в причудливый узор, шелестящих, как листья в осеннем лесу. Конверты всех цветов и размеров плыли по течению, некоторые раскрывались по пути, выпуская в воздух обрывки фраз, запахи духов и слез, крики и шепоты, запечатанные когда-то между строк.

Она опустилась на колени и протянула руку к этому потоку. Бумага была теплой, почти живой, и слегка липкой, будто пропитанной невысохшими чернилами. Одно из писем вдруг резко развернулось и обвилось вокруг ее запястья, как живое существо. Вера вздрогнула, но не стала стряхивать его – вместо этого развернула дрожащими пальцами.

«Спаси меня, пока не стало слишком поздно».

Буквы были неровными, торопливыми, кое-где чернила растекались в кляксы, будто автор писал через слезы. Вера перевернула листок – на обратной стороне стояла подпись: «Соня». И чуть ниже, уже другим почерком, будто добавленное позже: «Они стирают нас по частям».

Письмо вдруг зашевелилось в ее руках, свернулось в тугой рулон и прыгнуло обратно в реку, где мгновенно потерялось среди других посланий. Вера хотела было встать, чтобы последовать за ним, но в этот момент заметила – вода… нет, не вода, этот поток писем – начинает менять цвет. Вверх по течению он становился темнее, почти черным, и эта тьма медленно, но неотвратимо распространялась в ее сторону. Письма на границе светлого и темного участков сворачивались, чернели и рассыпались в прах, который тут же уносило невидимым ветром.

– Красиво, не правда ли? – раздался за ее спиной голос.

Вера резко обернулась. На берегу стоял Тихий гость, его пальцы перебирали четки, сделанные из… да это же человеческие зубы, аккуратно просверленные и нанизанные на нитку. Он ухмыльнулся, заметив ее взгляд.

– Моя коллекция. Каждый – чья-то последняя улыбка. Этот, – он потрогал один из зубов, – принадлежал поэту. Говорят, перед смертью он пытался укусить Корректора.

Тихий гость рассмеялся своему собственному рассказу, затем махнул рукой в сторону реки.

– Не стоит лезть туда, дорогая. Река воспоминаний – она только для писем. Для живых там места нет. Хотя… – он наклонил голову, – кто сказал, что ты живая? Может, ты тоже просто письмо, которое кто-то забыл отправить?

Темнота подбиралась все ближе. Теперь Вера могла разглядеть – там, где поток чернел, в воде появлялись лица. Они всплывали на мгновение, открывали рты в беззвучном крике и исчезали, оставляя после себя только пузыри на поверхности писем.

Одно из лиц она узнала – Соня. Ее губы шевелились, повторяя одно и то же слово.

«Беги».

«Беги».

«Беги».

Тихий гость вздохнул.

– Ну вот, опять все испортили. А у меня был такой хороший монолог подготовлен…

Он разжал пальцы, и четки рассыпались, зубы упали в песок с тихим стуком.

– Беги, если можешь. Но помни – даже письма иногда возвращаются к тем, кто их отправил.

Темнота была уже в нескольких шагах. Вера отпрянула, почувствовав исходящий от нее холод – не физический, а какой-то иной, проникающий прямо в душу, вымораживающий воспоминания.

Она побежала.

Письма под ногами рвались, шепча ей вслед последние слова тех, кто когда-то их написал.

А река воспоминаний продолжала течь, унося в темноту все новые и новые истории.

                                              * * *

Бег привел Веру в тупик – точнее, к маленькой хижине, которая стояла посреди бесконечного поля спутанных нитей. Они тянулись из земли к небу, переплетались в причудливые узоры, образуя нечто среднее между паутиной и гигантским ткацким станком. Воздух здесь пах старыми книгами, воском и чем-то горьковатым – как будто кто-то пытался сжечь письма, но огонь отказался их принимать.

Дверь в хижину была приоткрыта. Из щели струился теплый желтый свет, такой домашний и уютный, что у Веры на мгновение сжалось сердце. Она толкнула дверь, и та отворилась с тихим скрипом, будто давно ждала этого момента.