Небесный архив: исправленные судьбы. Часть 2

Его длинные пальцы (сегодня их было шесть на каждой руке) перебирали странные предметы на прилавке: склянки с туманом, запертые в клетки сны, несколько страхов в красивых шкатулках.

– Что вам нужно? – спросила Вера, чувствуя, как ожог на ладони пульсирует в такт ее сердцу.

Купец улыбнулся – его рот растянулся до ушей, обнажая идеально ровные белые зубы.

– О, мне много чего нужно. Но сегодня у меня специальное предложение – память о будущем. Всего за один ваш страх.

Он достал из-под прилавка маленькое зеркальце в черной рамке. В нем отражалось не ее лицо, а какое-то темное помещение, где что-то лежало на каменном полу.

– Что это? – Вера потянулась к зеркалу, но купец ловко отдернул руку.

– Ваша возможная смерть, дорогая. Один из вариантов. Хотите увидеть? Всего лишь страх. Один единственный.

Его пальцы снова изменились – теперь их было по двенадцать, тонких, как паутина.

– Какой страх? – спросила Вера, чувствуя, как что-то холодное ползет по спине.

Купец наклонился вперед. Его дыхание пахло старыми книгами и чем-то кислым.

– Самый сильный. Тот, что прячется в самом темном углу вашего сердца.

Он протянул руку к ее груди. Вера отпрянула, но было поздно – его пальцы вошли в нее, не оставляя ран, но вызывая невыносимую боль. Когда он отдернул руку, в ней что-то шевелилось – маленькое, черное, бесформенное.

– Вот он, – прошептал купец, любовно поглаживая существо. – Страх быть забытой. Прекрасный экземпляр.

Он поднес зеркало к ее лицу. Вера хотела отвести взгляд, но не смогла. В зеркале она увидела себя – лежащую в луже крови на каменном полу. Ее глаза были широко открыты, рот – тоже, как будто она что-то кричала в последний миг. А вокруг стояли фигуры в черных халатах, и один из них наклонялся, чтобы закрыть ей глаза.

– Нравится? – спросил купец, забирая зеркало. – Это всего лишь один вариант. Но, как говорится, предупрежден – значит…

Он не договорил. Вдруг его лицо исказилось гримасой ужаса.

– Он идет, – прошептал он, и его голос вдруг стал детским. – Забери свой страх назад! Быстрее!

Он сунул черный комочек обратно в грудь Вере. Боль была такой сильной, что она упала на колени. Когда зрение прояснилось, ларька уже не было – только на мостовой валялось разбитое зеркальце.

Вера подняла его. Теперь оно отражало только ее лицо – бледное, с расширенными зрачками. Но когда она повернула зеркало, на обратной стороне увидела надпись, сделанную чем-то красным:

«Он уже здесь».

                                              * * *

Шёпот разорванных страниц преследовал Веру по пустынным улицам. Воздух был наполнен мельчайшими бумажными клочьями, кружащимися в невидимом вихре. Она шла, сжимая в кулаке обломок зеркала, чувствуя, как его острые края впиваются в ладонь, оставляя кровавые полумесяцы на коже.

Внезапный шорох заставил её обернуться. Из-под канализационной решётки выползало нечто – сначала просто клубок смятых страниц, но на глазах обретающее форму. Бумага складывалась, сминалась, превращаясь в подобие пса. Его лапы были из переплетённых строк, глаза – из выдранных точек и запятых, а когда пасть разверзлась, Вера увидела клыки, сложенные из острых букв «К» и «Р».

– Правдоискательница… – прошипело существо, и голос его звучал как шелест переворачиваемых страниц. – Архив помнит. Архив не прощает.

За ним из всех щелей полезли другие – десятки бумажных тварей, каждый клык на которых был отдельным словом, каждая шерстинка – строчкой из чьей-то уничтоженной истории. Они двигались странными рывками, как будто кто-то перелистывал их существование.

Вера бросилась бежать. За спиной раздался скрежет бумажных когтей по брусчатке. Она свернула в узкий переулок, но оттуда уже выползали новые твари – поменьше, с глазами из восклицательных знаков.

– Они не могут читать мысли, – прошептал кто-то рядом, и Вера увидела мальчика, прижавшегося к стене. Его лицо было наполовину стёрто, как старая фотография. – Беги к часовне. Они не войдут туда.

Бумажные псы уже заполняли переулок. Один из них прыгнул, и Вера едва увернулась – бумажные клыки схлопнулись в сантиметре от её руки, вырвав кусок воздуха.

Часовня виднелась в конце улицы – маленькое кривое здание, будто составленное из разных архитектурных стилей. Дверь была приоткрыта, из щели сочился тусклый свет. Вера влетела внутрь, захлопнув дверь за собой. Снаружи раздался вой – не собачий, а скорее похожий на звук рвущейся бумаги.

Внутри пахло ладаном и плесенью. Длинные свечи горели ровным пламенем, не колеблясь. На скамьях сидели люди – точнее, их тени, едва очерченные, как карандашные наброски. В центре, перед алтарём, стоял монах в потрёпанной рясе. Его лица не было – только гладкая маска из пергамента без единой черты.

На алтаре лежала огромная книга в кожаном переплёте. Монах перелистывал её пустые страницы, время от времени прикладывая к ним ладонь – и тогда на пергаменте проступали слова, но лишь на мгновение, прежде чем исчезнуть снова.

– Они не войдут сюда, – сказал монах, не оборачиваясь. Его голос был мягким и печальным. – Это место для тех, кого уже стёрли. Тебе здесь не место.

Вера подошла ближе. Теперь она видела, что книга на алтаре – вовсе не книга, а переплетённые куски кожи, испещрённые шрамами в виде букв.

– Что это? – спросила она.

Монах наконец повернулся к ней. Его безликая маска отражала пламя свечей странным образом – будто огонь горел где-то внутри.

– Это мы. Те, кого забыли. Те, чьи имена вырвали из истории. – Он провёл рукой по странице, и на мгновение Вера увидела мелькающие лица, даты, события. – Я молюсь за нас. За то, чтобы хоть кто-то помнил.

Снаружи бумажные псы выли, царапали стены, но не решались войти. Вера подошла к алтарю и коснулась книги. В тот же миг перед её глазами пронеслись образы – войны, которых не было, люди, которых никогда не существовало, истории, запрещённые к упоминанию.

– Почему они охотятся на меня?

Монах склонил голову.

– Потому что ты помнишь. А память – единственное, что может вернуть нас. – Он перевернул страницу, и Вера увидела свою собственную лицо среди сотен других – но изображение начало блекнуть, как мокрые чернила. – Тебя ещё не стёрли до конца. Но они работают над этим.

Вдруг свечи погасли. На мгновение воцарилась абсолютная темнота. Когда свет вернулся, монаха уже не было – только книга на алтаре оставалась открытой на чистой странице. Вера наклонилась и увидела, как на пергаменте проявляются слова, написанные чем-то тёмным и густым:

«Найди того, кто пишет историю. Прежде чем он напишет твой конец.»

Снаружи вой бумажных псов внезапно прекратился. Воцарилась тишина, более страшная, чем все предыдущие звуки. Вера поняла – что-то заставило их замолчать. Что-то гораздо более страшное, чем псы из разорванных страниц.

                                              * * *

Тишина в часовне длилась недолго. Стены вдруг содрогнулись, как страницы книги, по которой ударили кулаком. Вера подняла голову – сквозь закопченные витражи пробивался неестественный свет, пульсирующий в такт ускоряющемуся сердцебиению. Она знала этот свет. Это был свет горящих букв.

На улице раздался крик – нечеловеческий, вырванный из самой глубины души. Вера бросилась к двери и распахнула ее. То, что она увидела, заставило кровь застыть в жилах.

Посреди площади стоял Алексей. Вернее, то, что от него осталось. Его тело было почти прозрачным, как пергамент на просвет, сквозь который виднелись буквы, слагающие его существо. Но руки… Руки еще сохраняли форму. Он поднял правую руку, и Вера увидела, как из кончиков его пальцев сочится не кровь, а чернила – густые, синие, как глубокая ночь.

Он начал писать. Не на бумаге, не на стене – в самом воздухе. Каждое движение давалось ему с невероятной мукой. Буква «С» вспыхнула огненно-красной, обжигая ему пальцы. «В» – синей, как лед, покрывая руку инеем. «О» – золотой, ослепительной, заставляющей щуриться.

– Алексей! – крикнула Вера, но он, казалось, не слышал. Его глаза были прикованы к невидимой строке, которую он выводил с мучительной тщательностью.

Бумажные псы кружили вокруг, но не решались приблизиться. Их бумажные клыки скрежетали, глаза-запятые бешено вращались, но огненные буквы отпугивали их.

«Б» – зелёная, как молодая листва. «О» – фиолетовая, как синяк. «Д»…

На этой букве что-то пошло не так. Алексей замер на мгновение, его тело содрогнулось. Чернила, сочащиеся из пальцев, вдруг почернели, стали густыми, как смола. Он с усилием вывел последнюю букву, но Вера видела – это стоило ему последних сил.

«А» – белая. Совершенно белая, как чистый лист. Как снег перед первым шагом.

Слово «СВОБОДА» повисло в воздухе, вспыхнув всеми цветами радуги. Бумажные псы завизжали и начали рассыпаться, их тела превращались в клочья бумаги, которые тут же сгорали в отблесках разноцветного пламени.

Алексей упал на колени. Его правая рука, та самая, что вывела последнюю букву, начала темнеть. Сначала кончики пальцев, потом ладонь, потом запястье – все превращалось в пепел, медленно, неумолимо, как сгорающая страница. Пепел падал на брусчатку, оставляя за собой черную дорожку.

Вера бросилась к нему, но было уже поздно. Когда она дотронулась до его плеча, Алексей поднял голову. Его глаза – последнее, что еще оставалось человеческого в нем – смотрели на нее с невыразимой грустью и.… облегчением.

– Найди… – прошептал он, и его голос был уже едва слышен, – …того, кто пишет историю…

Его тело начало рассыпаться. Не как рука – нет, оно распадалось на буквы, на слова, на предложения. «А» отлетела от груди, «Л» – от плеча, «Е» – от лба. Они кружились в воздухе, складываясь в фразы, которые тут же рассыпались, не в силах удержать смысл.

Последней исчезла буква «Я». Она вспыхнула ярче всех, осветив на мгновение всю площадь, а затем погасла, оставив после себя только горстку пепла да слово «СВОБОДА», все еще горящее в воздухе.

Вера стояла на коленях, не в силах пошевелиться. Где-то вдали раздался звук – будто кто-то перевернул страницу огромной книги. Горящие буквы перед ней начали блекнуть, одна за другой.

Первой погасла «С». Потом «В». Потом «О»…

Когда осталась только последняя «А», Вера услышала голос. Не Алексея – нет. Другой. Древний. Без эмоций.

– Опечатки надо исправлять, – произнес голос, и последняя буква погасла.

Тьма снова поглотила площадь. Но теперь Вера знала, куда идти. Она поднялась, стряхнула пепел с коленей и посмотрела в ту сторону, откуда донесся голос.

Туда, где в конце улицы виднелось огромное здание, которого раньше не было. Здание, похожее одновременно на дворец, тюрьму и библиотеку. На фронтоне, едва различимая в темноте, виднелась надпись:

«Архив истинных историй. Вход воспрещен.»

Вера сделала шаг вперед. Потом еще один. Пепел Алексея кружился у ее ног, выстраиваясь в стрелки, указывающие путь.

Она шла навстречу тому, кто писал историю.

Навстречу своему создателю.

Навстречу концу, который, возможно, был началом.

Глава 9. Разрушение начала

Трещина в реальности зияла, как расколотая кость, обнажая чернильные жилы Архива. Они пульсировали, извивались, будто сама система истекала словами. Стены, некогда безупречные, теперь напоминали старую рукопись, испещрённую правками безумного писца. Из разломов сочилась густая, почти живая тьма – не просто чернила, а сгустки забытых воспоминаний, вытесненных страхов, стёртых имён. Они стекали вниз, образуя лужи, которые тут же начинали шевелиться.

Бумажные псы, твари с клыками из оборванных строк, жадно лакали эту тьму. Их плоть – спрессованные страницы, их рёбра – согнутые обложки. Они росли на глазах, разбухая от поглощённых историй. Один, самый крупный, поднял морду, и Вера увидела в его пасти обрывки букв – «роди», «люб», «смер». Они сливались в нечленораздельный шёпот, будто пытались что-то сказать, но язык Архива давно отучил их от смысла.

– Они пожирают нас, – прошептала Вера, ощущая, как холодная капля чернил падает ей на запястье. Осталось красное пятно, будто ожог.

Рядом Алексей, уже больше тень, чем человек, провёл пальцем по трещине. Его кожа начала распадаться на буквы, но он не отдернул руку. Вместо этого написал прямо на стене: «Они едят сами себя». Слова тут же впитались, как вода в песок.

И тогда явился он.

Тихий Гость возник из ничего – не шагнул, не материализовался, а проступил, как пятно на промокашке. Его фигура, всегда чуть размытая, теперь почти прозрачна. Лицо, лишённое черт, всё ещё хранило отблеск чего-то человеческого – может, в уголках рта, может, в том, как он склонил голову, будто слушал музыку, которую никто, кроме него, не слышал.

– Архив – это не тюрьма, – сказал он, и его голос, всегда звучавший прямо в голове, на этот раз был едва слышен, будто доносился из другой комнаты. – Это крик о помощи.

Вера замерла. Она ждала подвоха, намёка, ещё одной загадки – но Тихий Гость, кажется, впервые говорил прямо.

– Чьей помощи? – спросила она, и её собственный голос показался ей чужим.

Тень улыбнулась – если это можно было назвать улыбкой. Просто складки воздуха дрогнули.

– Той, что забыла, как кричать.

За его спиной трещина разверзлась шире, и на мгновение Вера увидела её – бесконечную библиотеку, где полки уходили вверх, вниз, вбок, нарушая все законы перспективы. Там, среди миллионов книг, мелькнула чья-то спина – человек в потрёпанном пальто, склонившийся над фолиантом.

– Кто это? – вырвалось у Веры.

– Первый, кто попытался сбежать, – ответил Тихий Гость. – Он до сих пор ищет выход.

Алексей резко поднял голову. Его глаза – теперь больше похожие на выжженные страницы – расширились. Он что-то понял.

– Ты говоришь о Создателе, – прошептала Вера.

Тихий Гость покачал головой.

– О том, кто стал Создателем.

И тут Вера осознала. Архив не был построен. Он вырос – как опухоль, как кошмар, как бесконечное письмо в тюремной камере. Кто-то когда-то застрял здесь, как они все, и чтобы выжить, начал записывать реальность. Слово за словом, страница за страницей. Пока не забыл, где кончается текст и начинается он сам.

– Он всё ещё там? – спросила она, но уже знала ответ.

Тихий Гость медленно поднял руку – вернее, то, что от неё осталось: прозрачные очертания, сквозь которые просвечивали падающие буквы.

– Всё, что ты видишь, – его черновик. Даже меня.

И тогда он рассыпался. Не исчез – рассыпался, как книга, которую порвали на глазах у читателя. Последнее, что успела услышать Вера, было:

– Разрушь начало, если хочешь найти конец.

Воздух сомкнулся, и его не стало.

Алексей схватил Веру за руку – его пальцы уже почти не чувствовались, будто она держала горсть пепла. Он писал что-то в воздухе, но буквы распадались, едва успев сложиться.

Бумажные псы подняли головы. Они учуяли новую добычу.

Где-то далеко, в глубинах Архива, зазвенело стекло.

Библиотека просыпалась.

                                              * * *

Треск ломающихся переплётов разнёсся по коридорам Архива, как предсмертный хрип. Из запретного раздела, того самого, где хранились «сожжённые судьбы», выползло оно – Книжный дракон. Его чешуя была сложена из обугленных страниц, крылья – из пергаментных лоскутов, сшитых жилами исчезнувших авторов. Глаза, два тлеющих уголька, светились тем же огнём, что когда-то уничтожил эти книги.

Он не рычал. Не ревел. Он шелестел – тысячами голосов, сливающихся в один протяжный шёпот:

– «Я… хранил…»

Первая полка рухнула, едва дракон коснулся её. Книги исчезали в его пасти, не оставляя пепла – просто растворялись, будто их никогда не существовало. Вера почувствовала, как где-то далеко, в глубине собственной памяти, гаснут чужие голоса. Каждый том – чья-то душа. Каждая исчезнувшая строка – ещё одно забытое имя.

– Он не ест их, – прошептал Алексей, его пальцы, уже наполовину превратившиеся в буквы, сжали запястье Веры. – Он стирает.

Дракон повернул голову. Его взгляд упал на них – не злобный, не голодный. Усталый.

– «Вы… тоже… ошибки?»

И тогда Вера поняла. Это не монстр. Это тюремщик, запертый в собственной тюрьме. Последний страж Архива, обречённый уничтожать то, что когда-то должен был защищать.

Внезапно воздух перед ними задрожал, как поверхность воды. Зеркало, которого секунду назад не было, отразило не Веру, а её – Соню. Но это была не та Соня, что сражалась на стороне Корректоров. Это была девочка в потрёпанном платье, с глазами, полными слёз, которые так и не пролились.

Она вышла из зеркала. Не шагнула – вытекла, будто её вытолкнула сама реальность.

– Один из нас должен исчезнуть, – сказала Соня. Её голос звучал так, словно доносился из глубин колодца. – Иначе Архив не рухнет.

В её руке был нож. Не оружие Корректоров, не мистический артефакт. Обычный кухонный нож, с пятнами ржавчины на лезвии.

– Почему? – вырвалось у Веры.

Соня улыбнулась. Не горько. Не печально. По-детски.

– Потому что мы – одна душа, разорванная пополам. Они сделали это, чтобы мы никогда не были целыми.

Алексей попытался встать между ними, но его ноги уже рассыпались в чёрные хлопья, как пепел от сожжённого письма.

– Нет, – прошептал он. – Есть другой путь.

Соня покачала головой.

– Ты всегда верил в чудеса, – сказала она. – Но чудеса кончились.

Дракон приближался. Его тень поглощала стены, полки, свет. Остался только этот миг – три человека (если их ещё можно было назвать людьми), нож и тишина, густая, как чернила.

– Я не убью тебя, – сказала Вера.

– Я знала, что ты так скажешь, – Соня повернула нож остриём к себе. – Поэтому выбор за мной.

И тогда Вера вспомнила.

Не событие. Не момент. Запах. Ванильное мороженое, которое они ели в парке. Лето. Жара. Соня смеялась, вытирая капли с подбородка.

– Ты… – начала Вера.

– Помнишь? – Соня улыбнулась. – Вот и хорошо.

Нож вошёл бесшумно. Не было крови – только свет, вырывающийся из раны, как страницы из разорванной книги.

– Когда выйдешь, – прошептала Соня, уже теряя форму, – съешь мороженое. Ванильное. За нас обеих.

И она рассыпалась в миллионе искр.

Дракон замер.

Архив ахнул.

А где-то далеко, в мире, которого ещё не было, маленькая девочка с двумя косичками лизала ванильное мороженое и смеялась.

Над ними рухнул потолок.

                                              * * *

Пол Архива разверзся перед Верой внезапно, как разорванная переписка между мирами. Река Времени – не вода, не жидкость, а густая субстанция из забытых мгновений – бурлила у её ног. Каждый пузырь на поверхности лопался с тихим стоном, выпуская обрывки фраз: «первый поцелуй…", «мама, не уходи…", «я же говорил тебе…". Вера зажмурилась – не от страха, а от внезапной боли в висках, будто кто-то вырывал страницы прямо из её черепа.

– Прыгай! – крикнул Алексей, его голос уже наполовину рассыпался на отдельные буквы, которые тут же пожирали Бумажные псы. – Они стирают всё!

Вера шагнула вниз. Чернильная пучина приняла её как нежеланного гостя – обожгла кожу, впилась в лёгкие, вывернула память наизнанку. Она не тонула – она растворялась, как сахар в кипятке. Вокруг проплывали обрывки чужих жизней: вот мальчик в синем свитере роняет мороженое, вот старик пишет письмо, которое никогда не отправит, вот женщина в зелёном платье (знакомая? нет, не вспомнить) роняет в реку собственное имя. Каждый момент оставлял на коже Веры шрам-воспоминание, которое тут же стиралось, заменяясь новым.

– Нет! – закричала она, но вместо звука изо рта вырвался поток цифр – дат, которые должны были стать её жизнью: 12.06.1995 – рождение, 17.09.2013 – первая любовь, 03.11.2024 – стирание. Вера судорожно схватилась за проплывающее мимо воспоминание (детские качели, смех, чьи-то тёплые руки) и —

Вынырнула. В абсолютной тишине.

Комната была круглая, как зрачок спящего гиганта. Стены пульсировали в такт несуществующему сердцу, испещрённые шрамами-правками. В центре, на пьедестале из сломанных перьев, лежала Книга.

Она дышала.

Обложка из человеческой кожи (чьей? может быть, её собственной?) вздымалась и опадала. Золотые буквы на корешке складывались в её имя, затем рассыпались и собирались снова, будто не могли решить – она всё ещё Вера или уже просто «Ошибка 777».

– Сердце Архива, – прошептала Вера, и эхо вернуло ей голос, которым она говорила в семь лет.

Из складок переплёта выползли чернильные щупальца. Они не угрожали – они изучали, как слепой читатель изучает брайлевский текст. Одно коснулось её лба, и Вера увидела:

Себя в халате Корректора, стирающую чьи-то воспоминания.

Алексея, пишущего её имя на стене собственной кровью.

Соню, которая (о Боже) всё ещё там, в зеркале, бьётся в стекле, которое теперь стало её гробом.

– Нет! – Вера отшатнулась. Щупальце разорвалось, брызнув ей в лицо чернилами, которые на вкус оказались… солёными. Как слёзы.

Книга раскрылась сама.

На странице, испещрённой шрамами от ножниц и клеем от склеенных страниц, пульсировала одна-единственная фраза:

«Вера стирает себя. Конец?»

Вопрос висел в воздухе, как запах перед грозой. Где-то далеко (в прошлом? в будущем?) смеялась кукла-плакальщица. Вера протянула руку – не к книге, а к собственному запястью, где когда-то в детстве остался шрам от ожога.

И начала писать.

Не чернилами. Не кровью.

Памятью.

Первая буква вспыхнула, как спичка в тёмной комнате. Потом вторая. Третья.

Архив застонал.

Где-то рухнула полка с «исправленными» судьбами. Где-то разбилось зеркало, выпуская на свободу всех забытых двойников. Где-то, в самом начале этой истории, маленькая девочка с двумя косичками впервые взяла в руки книгу и удивилась, почему буквы на странице шевелятся.

А Книга в центре мира замерла, ожидая последнего слова.

                                              * * *

Книга раскрылась с тихим стоном, будто переплёт ломал себе хребет. Последняя страница оказалась не бумагой, а тонкой кожей, натянутой между мирами – она пульсировала, как барабанная перепонка, реагируя на каждый вздох Архива. Текст, написанный не чернилами, а чем-то более древним (кровью? слезами? пеплом?), пульсировал в такт Верному сердцу:

«Вера стирает себя. Конец?»

Вопросительный знак в конце был не пунктуацией, а настоящей петлёй – крошечной виселицей, на которой качалась тень её собственной подписи. Вера протянула руку, и кожа страницы обожгла пальцы воспоминаниями:

Первая ложь в семь лет («я не брала конфеты»).

Последний поцелуй Алексея (губы, пахнущие железом и чернилами).

Соня, роняющая ванильное мороженое на тротуар («съешь за нас обеих»).

– Это не конец, – прошептала Вера, но книга уже отвечала ей, переписывая фразу заново: «Вера стирает Архив. Начало?»

Где-то в глубинах системы заскрипели перья Корректоров, спешно переписывающих историю. Где-то рухнула очередная полка, выпуская на свободу «исправленные» судьбы. Где-то кукла-плакальщица замерла с иглой, наполовину воткнутой в собственное глазное яблоко, прислушиваясь к тишине.

Алексей, вернее то, что от него осталось – горстка букв, ещё держащих форму человеческих пальцев, – дотянулся до страницы. Его послание было простым: «ПИШИ». Буквы рассыпались сразу после появления, как песок через пальцы.

Вера вздохнула. Вдруг вспомнила, как в детстве разрисовала обои в приюте – воспитательница кричала, а она, маленькая бунтарка, добавляла всё новые цветы, пока её не оттащили насильно. Теперь она снова чувствовала в пальцах ту же краску.

Она прикоснулась к вопросительному знаку. Не стёрла его – переписала. Тонкая нить петли разорвалась, превратившись в точку. Затем в тире. Затем в стрелку, указывающую за пределы страницы.

Книга ахнула. Чернила закипели. Архив содрогнулся, как больной в лихорадке, и в этот момент Вера увидела:

Бесконечные коридоры, складывающиеся в оригами.

Бумажных стражей, растворяющихся в слезах.

Тихого Гостя, который наконец обрёл лицо – её собственное, но на тридцать лет старше.

– Ты поняла, – прошептал он её же голосом. – Архив – это не тюрьма. Это крик о помощи. Твой собственный.

Последняя страница загорелась. Но огонь не пожирал бумагу – он очищал её, оставляя лишь чистый лист, на котором уже проступали новые слова. Вера не успела их прочесть – пол под ней провалился, и она падала вниз, сквозь слои реальности, в то время как сверху сыпались:

Обрывки её детских рисунков.

Страницы из дневника, который она никогда не вела.

Фотография двух девочек (она и Соня?) с ванильным мороженым.

И где-то совсем далеко, на границе между сном и явью, чей-то голос (её собственный? Алексея? Или того, кто когда-то стал Создателем?) произнёс последнюю в этой истории фразу:

– Глава десятая. Пробуждение.

Тьма сомкнулась. Но это была уже другая тьма – тёплая, мягкая, полная обещаний. Как чистый лист перед рассветом.