Небесный архив: исправленные судьбы. Часть 2

– Ткачиха, – прошептал Алексей, и в его голосе впервые зазвучало что-то, кроме усталости. Надежда?

Старуха подняла голову. Её глаза были зашиты тонкими нитями, но Вера знала – она видит. Видит так, как не дано другим.

– Подойди, дитя, – проскрипела Ткачиха. – Ты ищешь то, что потеряла.

– Я ищу правду, – сказала Вера.

– Правду? – старуха усмехнулась, и шарф в её руках зашевелился сильнее. – Правды нет. Есть только то, что помнишь. И то, что заставили забыть.

Она протянула шарф.

– Надень. Всего на час. Но будь осторожна – некоторые вещи забывают не просто так.

Вера взяла шарф. Материя была холодной, как страница, которую никто не открывал годами. Она медленно обернула его вокруг шеи – и мир взорвался.

Она маленькая. В комнате пахнет ванилью и воском. Кто-то поёт колыбельную – низкий, тёплый голос. Мать? Отец? Рука гладит её по волосам. «Спи, Вера». Но она не хочет спать. Она хочет запомнить этот момент навсегда. Потому что знает – завтра её заберут. Завтра начнётся Архив.

– Нет! – Вера сорвала шарф. Дыхание стало прерывистым, в глазах темнело.

– Видишь? – Ткачиха покачала головой. – Иногда забвение – милость.

– Это не милость, – голос Веры дрожал. – Это убийство.

Алексей молча поднял шарф с земли. Его пальцы, уже почти полностью прозрачные, сжали ткань.

– Можно ли вспомнить его? – спросил он шёпотом.

Ткачиха вздохнула.

– Ты знаешь цену.

– Я заплачу.

Он накинул шарф на плечи – и Вера увидела, как чернила в его жилах побелели, стали прозрачными. Он застыл, будто слушая что-то, что слышал только он. Потом упал на колени, и из его глаз хлынули не слёзы, а буквы.

– Алексей!

Она бросилась к нему, но было поздно. Шарф рассыпался в пыль, а он поднял на неё лицо, на котором не осталось ничего, кроме пустоты.

– Я вспомнил, – прошептал он. – Но теперь забыл снова.

Тихий Гость, до этого молча наблюдавший со стороны, сделал шаг вперёд. Его фигура, уже почти неосязаемая, дрожала, как пламя свечи на сквозняке.

– Архив – это не книга, а огонь, – сказал он. – Им можно согреться… или сжечь себя дотла.

И тогда Вера поняла: они не просто борются с системой. Они сражаются с собственной памятью. А это куда страшнее.

                                              * * *

Тишина в Саду Отражений была особого рода – не пустотной, а густой, как чернила, оставленные на пергаменте слишком долго. Она давила на уши, заставляя слышать то, чего не существовало: шёпот страниц, скрип переплётов, лёгкий треск рассыхающейся бумаги. Вера стояла посреди аллеи, где деревья росли корнями вверх, а их листья были сложены, как письма, которые никто не решился отправить. Алексей, всё ещё бледный после встречи с Ткачихой, опирался о ствол, и его пальцы – теперь почти полностью прозрачные – оставляли на коре влажные следы, будто он писал что-то невидимое.

– Мы должны идти, – сказал он, но голос его звучал так, словно доносился из-за толстого стекла.

– Куда? – Вера огляделась. Сад, казалось, не имел ни начала, ни конца.

– Вперёд. Пока не поздно.

Они двинулись по тропинке, выложенной плитками с выгравированными датами – днями, которые Архив стёр из памяти мира. Вера наступила на одну из них, и под ногой что-то хрустнуло. Она наклонилась и подняла осколок зеркала. В нём отражалось не её лицо, а чьё-то другое – знакомое и чуждое одновременно.

– Выбрось, – резко сказал Алексей. – Они повсюду.

Но Вера не успела разжать пальцы. Из-за поворота, где воздух колыхался, как страница под чьим-то дыханием, донёсся звук – тихий, прерывистый, похожий на плач.

– Это…

– Кукла, – прошептал Тихий Гость. Его фигура, почти неосязаемая, дрожала, как пламя перед тем, как погаснуть. – Не слушай её. Она лжёт даже тогда, когда говорит правду.

Но Вера уже шла на звук.

За последним деревом, в углу, образованном двумя зеркалами, стояла кукла. Небольшая, в потрёпанном платье из пожелтевшего кружева, с лицом, на котором не было ни глаз, ни рта – только две чёрные дыры и тонкий шов вместо губ. Её руки, сшитые из грубой ткани, были подняты, будто в мольбе, а из прорезей на месте глаз струились чёрные слёзы, оставляя на полу пятна, похожие на кляксы.

– Она плачет, – сказала Вера.

– Нет, – Алексей схватил её за руку. – Это не слёзы.

Кукла повернула голову. Шов на её губах разошёлся, и из него вырвался голос – детский и древний одновременно.

– Когда разобьётся последнее зеркало, ты станешь одной из нас.

Тишина, последовавшая за этими словами, была гуще, чем прежде. Даже листья перестали шелестеть.

– Что это значит? – спросила Вера, но кукла уже не отвечала. Её голова склонилась, чёрные струйки продолжали течь, и вдруг Вера поняла: это не слёзы. Это чернила.

– Она не плачет, – прошептала Вера. – Она пишет.

Алексей потянул её назад.

– Это предупреждение.

– Или угроза.

Тихий Гость засмеялся – звук, похожий на шелест страниц под ножом.

– Разница лишь в том, кто держит нож.

Кукла подняла голову ещё раз. Теперь её шов растянулся в подобие улыбки.

– Ты уже почти здесь, – сказала она. – Мы ждём.

И тогда Вера увидела их. В каждом осколке разбитого зеркала, в каждой луже чернил – десятки, сотни таких же кукол. Они сидели, стояли, лежали в углах, которых не должно было существовать. Их пустые глазницы смотрели на неё, а швы на губах шевелились, повторяя одни и те же слова:

Когда разобьётся последнее зеркало…

Алексей резко дёрнул Веру за руку.

– Нам нужно уходить. Сейчас.

Она позволила ему увести себя, но слова куклы звучали в её ушах даже тогда, когда Сад Отражений остался далеко позади.

– Кто они? – спросила Вера, когда они остановились перед входом в Чёрный коридор.

– Те, кто не смог, – ответил Алексей.

– Смог что?

– Выбраться.

Тихий Гость, шагавший чуть позади, остановился. Его силуэт колебался, как дым.

– Архив берёт плату за память, – сказал он. – Одни платят годами. Другие – собой.

Вера посмотрела на свои руки. Они дрожали.

– А мы?

– Мы платим тем, чего у нас нет, – прошептал Алексей. – Будущим.

И тогда Вера поняла, что кукла не угрожала. Она предсказывала.

Последнее зеркало разобьётся.

И тогда она станет одной из них.

Глава 4. Сердце Архива

Дверь в запретный раздел оказалась не дверью вовсе, а пробоиной в самой реальности – рваным краем пергамента, где текст обрывался на полуслове. Вера провела пальцами по краю, и бумажная плоть мира затрепетала, как рана под прикосновением. Запахло старыми чернилами и чем-то металлическим – возможно, кровью, возможно, ржавчиной веков.

– Последний шанс повернуть назад, – прошептал Алексей. Его голос теперь звучал странно – будто не из гортани, а из пустоты между буквами. Его руки почти полностью превратились в полупрозрачные чернильные очертания.

Тихий Гость, чья тень таяла с каждым мгновением, провёл бесформенной ладонью по стене. Буквы под его прикосновением оживали, складываясь в предостережение: «Здесь умирают имена».

Вера переступила порог.

Запретная зона оказалась не комнатой, а бесконечным коридором из книжных полок, уходящих ввысь дальше, чем хватало глаз. Но это были не обычные полки – они состояли из спрессованных страниц, сросшихся в единую массу, как деревья в первобытном лесу. И стены дышали. Каждый вдох приносил шёпот:

– Марья Петровна… стёрта 12.03.1942…

– Илья Григорьевич… исправлен на Василия…

– Софья… Софья… Софья…

Последнее имя повторялось чаще других, и Вера почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она обернулась к Алексею, но тот лишь покачал головой – не сейчас.

На полу, между стеллажами, тянулись следы. Не крови – точнее, не только крови. Чернильные подтёки смешивались с чем-то алым, образуя причудливый узор, похожий на карту забытых мест. Вера наклонилась, и капля с её волос упала в одну из луж. Вода задрожала, и на мгновение ей показалось, что в глубине мелькнуло лицо – её собственное, но с пустыми глазницами.

– Не смотри, – Алексей потянул её за руку. – Здесь всё отражается. Даже то, чего ещё не было.

Они шли по следам, которые вели вглубь коридора. С каждым шагом шёпот стен становился громче, превращаясь в навязчивый гул. Имена сливались, перекрывали друг друга, создавая какофонию потерянных жизней. Вера прижала ладони к ушам, но голоса звучали внутри черепа, будто всегда были частью её.

Неожиданно коридор оборвался. Перед ними оказалась круглая комната без дверей, с единственным предметом в центре – зеркалом в раме из сросшихся книжных корешков. Но это было не просто зеркало. В нём не отражалось ничего из того, что находилось в комнате – только туманная дымка, в которой иногда мелькали тени.

– Зеркало Создателя, – прошептал Алексей. Его голос дрожал. – Оно показывает не то, что есть, а то, что должно быть.

– И что оно показывает сейчас?

– Тебя. Всегда тебя.

Вера сделала шаг вперёд. В этот момент туман в зеркале рассеялся, и она увидела старика. Не просто старого человека – существо, чья древность чувствовалась в каждом морщинистом сгибе, в каждом взгляде, полном усталой мудрости. Его глаза были похожи на пожелтевшие страницы, а борода – на клубок чернильных нитей.

– Вера, – сказал старик, и её имя прозвучало как приговор и благословение одновременно. – Я ждал тебя дольше, чем предполагал.

– Кто вы? – спросила она, чувствуя, как колени подкашиваются от этого взгляда.

– Я был первым. Тем, кто начал. Тем, кто сломался. – Он поднял руку, и Вера увидела, что его пальцы состоят из крошечных букв, постоянно меняющих своё положение. – Архив должен был хранить. Но он начал исправлять.

– Исправлять? Вы называете это исправлением? – Вера указала на стены, где продолжали звучать имена. – Вы стёрли их!

Старик вздохнул, и в зеркале появились трещины – тонкие, как паутина.

– Нет ничего более опасного, чем память, которая не подчиняется. Мы думали, что создаём идеальный мир. Где нет боли. Где нет ошибок. – Он покачал головой. – Но «исправленные» судьбы оказались заплатками на разорванном полотне. И чем больше мы чинили, тем больше оно рвалось.

Трещины расползались по его лицу, как чернильные реки по бумаге. Теперь Вера видела, что за его фигурой – тысячи других, таких же, но разных. Версии. Варианты. Несостоявшиеся возможности.

– Почему вы показываетесь мне? – спросила она.

– Потому что ты первая, кто дошёл до конца. Первая, кто может выбрать. – Его голос стал тише, трещины сходились у рта. – Архив сломан, Вера. Но его можно не только уничтожить. Его можно переписать.

Последние слова старика почти потерялись в треске лопающегося стекла:

– Будь осторожна с тем, что ты…

Зеркало разлетелось на осколки. Но вместо того, чтобы упасть, они застыли в воздухе, образуя новую фразу, новое послание:

«Создатель – это тот, кто решает, когда история закончена».

Алексей схватил Веру за плечо:

– Они идут. Корректоры. Мы должны…

Но Вера не слушала. Она смотрела на осколки, где в каждом теперь отражалась её собственная фигура – но в разных вариантах. В одном – она в плаще Корректора. В другом – лежит бездыханная. В третьем – держит на руках ребёнка, чьё лицо постоянно меняется.

Тихий Гость, чья форма теперь еле угадывалась в воздухе, произнёс последнюю в этой главе фразу, которая позже станет крылатой среди читателей:

– Когда зеркало бьётся – это не конец истории. Это начало тысячи новых.

                                              * * *

Осколки Зеркала Создателя всё ещё висели в воздухе, образуя причудливый узор, похожий на звёздную карту, когда в комнате запахло жасмином и снегом – ароматами, которых не могло быть в этом мире чёрных чернил и пожелтевшей бумаги. Вера обернулась и увидела её.

Соня стояла в дверном проёме, которого секунду назад не существовало, в платье из полупрозрачного пергамента, сквозь которое просвечивали буквы – целые абзацы её потерянной биографии. Она не была точной копией Веры – чуть бледнее, чуть прозрачнее, будто набросок, сделанный карандашом, который вот-вот сотрут.

– Ты не должна была приходить, – сказала Соня, и её голос звучал как эхо в пустой библиотеке.

Вера почувствовала, как что-то сжимается у неё в груди. Не страх, не ненависть – что-то более древнее. Тоска по человеку, которого она не помнила, но чьё отсутствие ощущала каждой клеткой.

– Ты не моя тень, – прошептала Вера.

– Нет. Я твоя незаконченная страница.

Алексей сделал шаг вперёд, его чернильные пальцы сжались в кулаки.

– Ловушка.

– Нет, – Соня покачала головой, и с её волос осыпались крошечные буквы – «а», «б», «в» – как будто кто-то разбирал её по алфавиту. – Я такая же жертва, как и вы. Только меня стёрли раньше.

Тихий Гость, чья форма теперь напоминала дым от погасшей свечи, вдруг зашевелился:

– Когда стирают душу, остаётся только отражение. Но и оно может плакать.

Соня протянула руку – движение, полное такой мучительной осторожности, будто она боялась разбить воздух между ними. Вера увидела, что их ладони начали светиться – её собственная голубоватым светом, Сони – бледно-жёлтым, как старые страницы.

– Наши души сливаются, – сказала Соня. – Если мы прикоснёмся, одна из нас исчезнет. Навсегда.

– Почему ты показываешься сейчас?

– Потому что ты близко. Ближе, чем кто-либо был. – Соня улыбнулась, и в этой улыбке было что-то невыносимо грустное. – И потому что он идёт.

Как будто в ответ на её слова, стены задрожали. С потолка посыпались крошечные буквы – сначала редкие, как первый снег, потом густые, как метель. Где-то в глубине коридоров раздался звук, похожий на скрежет ножниц по пергаменту.

– Корректоры, – прошептал Алексей. Его голос теперь звучал из всех углов комнаты одновременно.

Первым появился Капитан Лев. Его плащ был сшит из застывших воспоминаний – если приглядеться, можно было разглядеть застывшие моменты, лица, обрывки фраз. Меч в его руке не сверкал – он поглощал свет, оставляя после себя полосу абсолютной пустоты.

– Вирус обнаружен, – произнёс он, и его голос звучал как скрип пера по сухой бумаге. – Подлежит исправлению.

Из-за его спины вышли Тени-предатели – существа, которые когда-то были людьми, а теперь стали просто пустыми оболочками, наполненными чужими воспоминаниями. Их руки заканчивались острыми, как бритва, перьями.

Вера почувствовала, как Соня невольно делает шаг вперёд, их плечи почти соприкасаются, и в этот момент пространство между ними начинает искривиться, как страница под каплей воды.

– Не двигайся! – крикнула Вера, но было уже поздно.

Капитан Лев взмахнул мечом – и в этот момент из тьмы между стеллажами вырвался белый силуэт.

Белый волк в прыжке был прекрасен и ужасен. Его шерсть состояла из вырванных страниц, глаза горели голубым пламенем неподчинения, а из пасти капали не слюни, а чернила – густые, как кровь. Он вцепился капитану в горло, и Вера увидела, как воспоминания из плаща Льва рассыпаются в прах.

Их было пятеро – Белых волков. Бывших охотников. Бывших стражей системы, которые теперь защищали тех, кого когда-то преследовали.

– Система дала сбой, – прошипел один из них, отбрасывая Тень-предателя. Его голос звучал как скрежет когтей по пергаменту. – Мы тоже хотим вспомнить.

Битва была странной – без криков, без звона стали. Только шорох страниц, хруст ломающихся перьев, тихий шепот имён, которые кто-то пытался вспомнить в последний момент.

Вера почувствовала, как Соня берёт её за руку.

– Они ненадолго, – прошептала двойник. – Нам нужно идти.

– Но если мы прикоснёмся…

– Я и так почти исчезла. Возьми это.

Соня вложила ей в ладонь что-то маленькое и твёрдое. Когда Вера разжала пальцы, она увидела крошечное зеркальце – осколок от Зеркала Создателя.

– Когда придёт время, посмотри в него. Но только один раз.

Капитан Лев, отбросивший Белого волка, сделал шаг вперёд. Его шлем треснул, открывая лицо – обычное человеческое лицо, измученное и усталое.

– Ты не понимаешь, что делаешь, – сказал он Вере. – Без Архива не будет ничего. Даже забвения.

Тихий Гость, чья форма теперь была тоньше паутины, вдруг засмеялся – звук, похожий на падение книги в пустую комнату:

– Запомни, капитан: когда горит библиотека, самые мудрые спасают не книги, а тех, кто ещё может читать.

И тогда стены закричали.

                                              * * *

Битва в запретной зоне достигла апогея, когда Белые волки, их шкуры из вырванных страниц, обагрённые чернильной кровью, образовали кольцо вокруг Веры. Капитан Лев, его доспехи из застывших воспоминаний, теперь изорванные клыками восставших стражей, поднял меч-пустоту для последнего удара. В этот момент Алексей, чьё тело уже на две трети состояло из текучих чернил, вдруг схватился за горло.

Всю свою жизнь – тридцать два года немоты, тридцать два года сжатых в кулак слов – он выкрикнул одним слогом.

Это не было словом. Это был взрыв.

Звуковая волна ударила по Архиву как божественное «нет», заставив дрожать саму ткань реальности. Полки с книгами сложились гармошкой, стены пошли трещинами, похожими на ветви молний. Капитан Лев отлетел назад, его шлем разлетелся на осколки, обнажив лицо – обычное, человеческое, с глазами, полными неожиданного понимания.

– Ты… – начал он, но второй крик Алексея перекрыл его голос.

Вера увидела, как тело Молчальника начало распадаться. Чернила, бывшие его плотью, стекали на пол, образуя странные узоры – то ли письмена, то ли карту. Его глаза, последнее что оставалось человеческим, встретились с её взглядом. В них не было страха. Была только просьба.

Тихий Гость, теперь больше напоминавший клубок цитат, чем существо, прошелестел:

– Голос, который годами копился в тишине, всегда разрушает больше, чем крик толпы.

Капитан Лев поднялся, его меч дрожал в руке. Вдруг из-под обрушившегося потолка вырвалось пламя – нет, не пламя – существо. Книжный дракон, его чешуя состояла из обгоревших страниц, крылья – из порванных переплётов, а из пасти капала жидкая тень.

– Сожжённые судьбы, – прошептала Вера, понимая. – Он охраняет то, что Архив решил уничтожить навсегда.

Дракон, существо из пепла и гнева, обрушился на Льва. Капитан Корректоров успел повернуться – его меч рассек воздух, но дракон лишь раскрыл пасть. Не для укуса. Для поцелуя.

Лев исчез в этой черной бездне без звука, без всплеска, как буква, стёртая ластиком. Его меч упал на пол и разбился на тысячи осколков, каждый из которых отражал чьё-то потерянное лицо.

Но победа оказалась пирровой. Крик Алексея продолжил своё разрушительное действие. Трещины расходились по стенам, полу, потолку, даже по воздуху – пространство лопалось по швам, как плохо сшитая книга. Из разломов лился не свет, не тьма – нечто третье, что не имело названия в человеческом языке.

Алексей, вернее то, что от него осталось, протянул руку – чернильный отпечаток ладони на мгновение застыл в воздухе, прежде чем капнуть на пол. Вера бросилась к нему, но Соня схватила её за плечо.

– Нельзя! Ты растворишься вместе с ним!

– Но он…

– Смотри! – Соня указала на дракона.

Существо из пепла и гнева развернулось к трещинам в реальности. Его крылья, сотканные из тысяч «неправильных» судеб, расправились. Казалось, оно… улыбнулось. И бросилось не на Веру, а на разломы, начав заклеивать их своим телом, страница за страницей.

– Он чинит реальность тем, что от неё осталось, – прошептала Соня. – Своими костями, своей памятью.

Тихий Гость, теперь почти неотличимый от трепещущего воздуха, произнёс свою последнюю фразу перед тем, как исчезнуть совсем:

– Когда библиотека горит, одни спасают книги. Другие – тех, кто в них записан.

Алексей – нет, уже не Алексей, а чернильное пятно с глазами – сделал последнее движение. Его рука (ещё ли рука?) коснулась пола. Чернила вспыхнули голубым и потекли к ближайшей трещине, запечатывая её, как запечатывают письмо, которое никто не должен прочесть.

Вера упала на колени. Вдруг она поняла – дракон и Алексей делают одно дело. Один зашивает разрывы сожжёнными судьбами. Другой – чернилами своей собственной жизни.

Где-то в глубине Архива рухнула ещё одна стена. Где-то ещё одна книга вспыхнула сама собой. А в запретной зоне, где когда-то хранилось Сердце Архива, теперь остались только двое – Вера и её двойник, стоящие над чернильным озером, в котором отражались звёзды.

Не настоящие звёзды. Точки в конце ещё не дописанных историй.

                                              * * *

Трещина, которую не смогли запечатать ни драконьи крылья из сожжённых судеб, ни последние чернила Алексея, расширялась с каждым мгновением, как рана, которую не зашить грубыми стежками. Из неё хлынула Река – не воды, не крови, а густых, тяжёлых чернил, которые не стекали, а ползли, обволакивая всё на своём пути, словно пытаясь переписать саму реальность.

Вера стояла на краю, чувствуя, как пол под ногами становится мягким, податливым, будто страница, размокшая под дождём. Соня, её двойник, её отражение, её незаконченная страница, схватила её за руку.

– Бежим!

Но бежать было некуда. Чернильные волны уже заливали коридоры Архива, смывая ложные жизни, поддельные воспоминания, искусственные судьбы. Стены, которые ещё минуту назад были твёрдыми, теперь колебались, как пергамент над огнём. Книги растворялись в потоке, их буквы отделялись от страниц и плыли, как мёртвая рыба в отравленной воде.

– Вера!

Она обернулась и увидела, как Соня поскользнулась. Её нога погрузилась в чернильную пучину по колено, и сразу же стала прозрачной, как будто кто-то начал стирать её карандашный набросок.

– Держись!

Вера ухватилась за её руку, но стоило их пальцам сцепиться, как между ними пробежала дрожь – странная, ледяная, будто две души внезапно осознали, что они не могут существовать одновременно.

– Отпусти, – прошептала Соня.

– Нет!

– Один из нас должен остаться.

Чернила поднялись выше, достигли её талии. Теперь Вера видела сквозь неё – сквозь платье, сквозь кожу, сквозь всё, что делало Соню реальной. Видела слова, из которых та была соткана.

– Я не могу…

– Ты должна.

Соня вырвала руку.

В этот момент что-то щёлкнуло – не в ушах, не в воздухе, а где-то глубже, в самой ткани мира. Вера почувствовала, как в её памяти всплывает что-то давно забытое:

Две девочки в саду. Одна держит куклу. Другая – книгу. «Когда вырастем, – говорит первая, – мы будем такими же сильными, как мама». «Нет, – отвечает вторая, – мы будем сильнее».

– Сестра… – вырвалось у Веры.

Соня улыбнулась – впервые по-настоящему, без грусти, без боли.

– Теперь ты вспомнила.

Чернильная волна накрыла её с головой.

На мгновение всё замерло. Потом Река отступила, унося с собой последние следы Сони – нет, не Сони. Сестры.

На мокром полу осталось только маленькое зеркальце – то самое, что Соня дала Вере. Оно не растворилось. Оно лежало, отражая небо, которого не было в Архиве. Настоящее небо.

Где-то вдали рухнула ещё одна стена. Где-то ещё один коридор перестал существовать.

Вера подняла зеркальце.

– Что теперь?

Но отвечать было некому.

Только Река, выйдя из берегов, продолжала своё дело – стирала ложное, оставляя после себя пустоту.

И возможность.

Всего одну.

Глава 5. Цена свободы

Бумага дышала. Не так, как дышат живые, – прерывисто, с хрипотцой страниц, перетёртых тысячами пальцев. Она шелестела, и этот шёпот был похож на предсмертный вздох. Вера стояла перед ней, чувствуя, как слова впиваются в кожу, будто чернильные иглы.

– Ты должна стереть себя, – сказала Девушка из бумаги, и буквы на странице вспыхнули, как угли. – Иначе они никогда не вырвутся.

Голос её был лёгок, почти невесом, но в нём таилась тяжесть ножниц, готовых отрезать всё лишнее. Вера провела пальцем по строке – чернила прилипли к подушечкам, оставив синеватый отпечаток.

– Я не понимаю, – прошептала она. – Как можно стереть себя?

– Страницу можно переписать. А можно сжечь.

Девушка из бумаги улыбнулась – точнее, уголки её губ дрогнули, и это было скорее напоминанием об улыбке, чем самой улыбкой. Вера сжала кулаки. Она думала о тех, кто остался за стенами Архива – о людях, чьи имена уже начали рассыпаться в пыль. О том, как Первый Читатель собирал их по крупицам, складывая в свою бесконечную книгу.

– Если я исчезну, они станут свободны?

– Нет. Но у них появится шанс.

Тень за спиной Веры сгустилась. Она обернулась – перед ней стоял Ребёнок с книгой. Его пальцы, тонкие и бледные, как страницы пергамента, сжимали перо. Оно было старым, почти рассыпающимся, но остриё сверкало, будто только что окунулось в чернильницу.

– Напиши своё имя, – сказал он. – И Архив рухнет.