Сломанный меч привилегий. Сага Иного мира. Книга вторая. Часть I

– Так.

– Во! Мы их над той лужей вывесим. Дерьма в ней нетути, но за час-другой грязью захлебнутся.

Он заметил, как дрогнули ноздри Мангехорда. «Боевому офицеру не к лицу быть доносчиком на позорную казнь подчинённых», – подумал капитан.

И приказал:

– Расстрелять обоих. Без куража, перед строем пленных. Но сперва объявите всем, за что казнят. Ургиварр, командуйте процедурой.

* * *

Ночь выдалась суматошной. Угнали пленных, сапёры разбили наверху, у железной дороги, большую палатку. Соорудили в ней из железных бочек несколько печей, возле огня грелись измученные офицеры. Злые до остервенения егеря резервного отряда – не повезло поучаствовать в бою! – проверяли, чистили и складывали в штабель трофейные винтовки, капитан велел собирать с поля боя оружие, а не убитых. Мёртвые подождут до утра. Среди офицеров устроилась абсолютно счастливая Гроя, прижимая к себе коробку с драгоценными фотопластинками: ей удалось сделать десятки фотографий, по которым истосковались все редакции её страны. Не какие-то мутные взрывы, небритые пленники и битые пушки, а настоящая штыковая атака! Рукопашный бой в траншеях, где озверелые мужчины убивают своих врагов отточенными сапёрными лопатками! Этого ещё не видел никто из миллионов скучающих зевак!

На Грое красовались невесть откуда взявшиеся пушистые тапки поверх вязаных шерстяных носков, чистеньких и сухих, а её насквозь промокшие меховые сапожки сушились у гудящей огнём бочки.

– У него там тридцать семь тактических групп, господин капитан, – тихо говорил Фрадриръяр в расстеленную на снарядном ящике карту. – Нам и пяти хватит, мы ж половину своих положили перед траншеями. Пешим порядком они быстро сюда дотопают, вдоль железной дороги сплошь камни, не грязь. Сухо. Патронов у них нету теперь, значит, пойдут в штыки. Прямо колонной и ломанут.

– Если духу хватит на такие штыки, – возразил капитан. – Они же не дураки, понимают: много пулемётов нам не надо, чтобы эту каменную тропу удерживать. Двух трофейных хватит. А патронов к ним уйма, они вчера поезд разгружали, не успели даже распределить патроны по траншеям. Всех тут и положим. А снизу к нам не подобраться.

– Значит, с другой стороны пожалуют. Из Вехты пришлют группу прорыва, с патронами. По этой вот железной дороге и прикатят в эшелонах. Прикажете рельсы разобрать? Ребята дрезину нашли. Опробовали: на ходу. Подпортим им путь.

– За день восстановят. Они трудолюбивые. А эшелоны с мобилизованными гимназистами и патронами пусть присылают, патроны нам пригодятся, пулемётов ихних у нас теперь полно. Прикажите-ка своим лихачам втащить сюда все крупнокалиберные пушки, а не носиться на дрезине вдоль моря, дурью мальчишеской маяться.

– По лестнице тащить?!

– Вы другой путь знаете?

– Тяжко, господин капитан… Это всё равно, что паровоз сюда поднять. Проще слонов затащить, те хоть лапами шевелят.

– Ничего, не надорвутся ваши молодцы-удальцы. Ишь, морды у всех кислые: к подвигу я их не допустил, обижены! Так что извольте погеройствовать, господа. Совершите невозможное.

– На кой ляд нам такой подвиг сомнительный, господин капитан?

– На случай, если погонят бронепоезд перед эшелонами с гимназистами. Снизу его не достать. Помогите артиллеристам подготовить закрытые позиции вдоль рельсов. Выставлять орудия напоказ я не хочу.

– Этот камень долбить?! У вас одна идея хлеще другой… Он же почти гранит, господин капитан! Может, проще рельсы заминировать?

– Не вижу смысла. Они всё равно пустят перед бронепоездом гружёные щебнем вагоны. Задержка бронепоезда и сопровождающей его группы прорыва на какие-то день-два проблемы не решит. Их укокошить надо. Тут, всех и навсегда. Без бронепоезда они никто, школяры из последнего призыва, пороху не нюхавшие, а не «группа прорыва». Объясните это подчинённым. Словом, к утру орудия должны быть установлены в выдолбленных ямах и замаскированы. Изъятый камень отвозить на дрезине к дальнему утёсу и сбрасывать в море там, вдалеке. Тут не громоздить, вы демаскируете позицию батареи. Я приказал артиллеристам сберечь пятьсот фугасных снарядов. На бронепоезд хватит с лихвой. Все снаряды – сюда. Когда уничтожим бронепоезд, ваши обидчивые егеря из резервного отряда сразу пойдут в атаку на их подкрепление. Раздайте им трофейные винтовки и поддержите огнём из трофейных пулемётов. Надо будет захватить вагоны с патронами, чтобы не успели поджечь. Выполняйте.

Князь не зря считал капитана Исаярра Къядра лучшим командиром тактической группы.

Воскресшая сестра милосердия

Поспать капитану толком так и не удалось. Всю ночь гремели о камень самодельные ломики и грохотала туда-сюда дрезина. Зябкое утро заполнилось отборными артиллерийскими матюгами и не менее красочными ответами Фрадриръярра: измученные егеря Садовых владений, скользя в грязи и падая, бешено упирались в рельсы и поднимали на верёвках дальнобойные пушки.

– Братцы, лучше б я проволоку рубил под пулемётами! – стонал кто-то. – Там хоть быстро померли ребята! А у меня кишки сейчас вывалятся!

Трещала, грозя обвалиться, лестница. Стонали, исторгая ругань, артиллеристы. Сновали ополченцы со снарядными ящиками. Связисты протащили в палатку телефонный провод и капитан отдавал какие-то распоряжения, ругал и хвалил. Бой будет через три дня, когда перепуганная Вехта расстреляет всех своих сомневающихся в успехе и двинет сюда по железной дороге всё, что наскребёт в своих тылах; – так он объявил остаткам тактической группы. Кажется, его поняли. И старались.

– Это что за нора? – удивился он перед тёмным провалом между рельсами, в который спускались вырубленные в камне ступени.

Вчера он не заметил тут ничего подобного.

– Блиндаж, господин капитан, – пояснил рослый седой ополченец, пожилой, но с юношеской осанкой и, видимо, очень сильный. – Мы с ребятами сообразили за ночь. Егеря брешут, будто вы бронепоезд ожидаете. Так он палатку первым снарядом и снесёт. А блиндаж надёжный, ни в жисть не догадаться, что прям под рельсами ваш штаб. К тому ж мы перекрытия из рельсов и шпал сварганили, в пять накатов. Издаля привозили.

И ополченец указал рукою в сизую слякоть, где терялась железная дорога.

– Отсюда не видать, что дальше путь разобран. На случай, ежели надумают прятаться за дрезинами, камнями гружёными; ну, вроде как за «танками» ихними пойдут по путям. То нам господин младший офицер Ургиварр приказал, рельсы разобрать, чтоб по ним с тылу не погнали дрезины. А тут мы всё восстановили, как и было, самому зоркому глазу не подкопаться. По целёхонькому пути какой им резон снаряды изводить? Он же по-хозяйски воюет, бережливо. Ишь, какую дорогу отгрохал.

– Молодцы, – оценил капитан сообразительность подчинённых. – Старший офицер Исгусан! Остаётесь тут за меня. Я на прежние позиции, вернусь к полудню. Есть хоть какая-нибудь лошадь у лестницы?

– Там кухню привезли, господин капитан! Наверное, есть.

– Отлично. Я с ними.

Над морем по-прежнему висела серая слякоть. В каменном котлованчике – и как исхитрились выдолбить такой за ночь?! – грязные ополченцы выравнивали ломиками пол, не отвечая на покрикивания артиллериста; видимо, наводчика. Несколько человек из предыдущей смены отдыхали.

Внизу, у лестницы, вчерашняя сестра милосердия разливала горячий суп в прокопченные и помятые котелки, из большого бидона. Дымящийся бидон придерживал пожилой ополченец с нашивкой «возница».

Значит, и впрямь доставили кухню.

– Одна твоя подружка живая, дочка, чем хошь поклянусь, – говорил ополченец измученной сестре с бледным печальным личиком.

– Я их убитыми видела, – тихо отвечала девушка. – Обеих. Им в шею попали разрывными пулями.

– Да что ж ты такая неверящая… – огорчался возница. – Самолично видел, как одну положили в сторонке, поодаль от наших мужиков. Верно, убитую. Хорошенькая такая, смуглая. С другой ребята хотели было цепочку снять золотую: зачем покойнице золото? Но заспорили на предмет чести. Что и говорить, некрасиво ж мёртвых сестёр обдирать! Тут-то она и очнулась. Живая была, оказывается! Встала и пошла к нашим траншеям! Переодеваться, должно быть, в крови вся была. Но то кровь убиенных героев, что проволоку рубили. Живая она! Ну, та красавица, на которой цепочка золотая с амулетом змеиным.

Сестра милосердия молча разливала в котелки горячий завтрак.

Капитан не стал одёргивать сердобольного и жалостливого до глупых утешений ополченца.

У старых траншей шла неспешная работа. Мелькали лопаты, скрипела осями старая подвода и лежали ряды мёртвых тел.

– Скольких насчитали? – обратился капитан к начальнику похоронной команды.

– Пока пять тысяч триста двадцать один, – не сразу ответил пожилой офицер, из нестроевых. – Там ещё лежат. Перед ихними траншеями.

«Половина группы в яму», – мрачно подумал капитан.

В старом и привычном уже блиндаже он быстро собрал штабные документы, снял со стены небольшую рамку с портретом жены, упрятал всё в полевую сумку. И намеревался уходить, когда по лестнице, придерживая подол длинного суконного платья, спустилась в блиндаж сестра милосердия. Та самая красотка-блондинка Иллиёлла, подруга матери, которую вчера утром он видел у колючей проволоки мёртвой, с развороченной разрывной пулей шеей и торчащими костями ключицы.

На мгновение он остолбенел.

– Прошу принять моё уведомление, господин капитан, – девушка протянула ему листок бумаги. – Я ухожу домой. Воюйте теперь без меня. Навоевалась.

– Простите… – опомнился капитан и машинально взял уведомление. – Вы живы, госпожа Иллиёлла?! Я же вчера видел вас у проволочного заграждения, мёртвой!

– Вам показалось, – вымученно улыбнулась сестра.

– Извините, сударыня, – воспротивился капитан. – Я достаточно повидал мертвецов.

– Как угодно, – согласилась девушка и приподняла рукав платья. – Проверять пульс будете лично вы или мне раздеться перед консилиумом из ваших господ офицеров, для более тщательного освидетельствования?

– Я дам вам охрану до «Кренды», – смутился обескураженный капитан.

– Спасибо, – без улыбки поблагодарила сестра.

И вышла.

«Точно ведь, мать она ему, убитому, – подумал ошарашенный капитан. – А больше двадцати пяти не дашь! Чуден белый свет».

* * *

В роскошном зале «Кренды» было много парадного народа. На столике перед князем красовалась глянцевая стопка журналов. С цветной фотографией во всю обложку: пробитые разрывными пулями мёртвые тела, висящие на проволоке перед траншеей. И молодой красивый офицер в ладно перетянутой ремнями шинели, он высоко вскинул руку с пистолетом, нашивка на рукаве шинели: языки пламени над девятью скрещёнными стрелами, знак Горной дружины. У офицера яростное лицо вполоборота, он что-то кричит – увлекает за собою, в пролом проволочного заграждения, своих подчинённых. Те густо бегут следом, во весь рост, не сгибаясь, с разинутыми в крике ртами и с белёсыми от ненависти глазами, уже подняв над головою отточенные сапёрные лопатки или уставив примотанные к стволам винтовок длинные тесаки. Они готовы к прыжку во вражескую траншею, их души уже в рукопашной. Они готовы убивать, не щадя себя. Перед ними лезут на траверс перепуганные люди в дымчатых шинелях, забыв про оружие. Ужас на их белых лицах.

Штыковая атака.

«Ургиварр, – не сразу узнал капитан офицера. – А ведь приказал: офицерам держаться позади атакующих цепей! Погоди у меня…».

У столика стояли Гроя в сверкающем вечернем платье, с разрезом от левой пятки аж повыше поясницы, и маститые иностранцы с довольными лицами. Девушка держала в руках золочёную статуэтку и какую-то рамку с золотыми витиеватыми буквами. И была на седьмом небе от счастья.

«Сумасшедшая девка, – подумал капитан. – Ей бы в отчаянные шпионки, а не с фотоаппаратом сновать. Надо же, сиганула со своею треногой за траншею вехтов, снимать лицо атаки! И как не убили дурищу… Наверное, растерялись. Или принимали за свою, снимает-де для вождей. По её штатской одежде не определишь ведь, чья она».

Перед князем капитан Исаярр Къядр стоял равнодушно. Ему до сих пор гластились висящие на проволоке шинели с мёртвыми телами, души которых Госпожа Великая Сахтаръёла походя отдала пулемётам каких-то иностранных колбасников. Отдала за просто так, за тридцать тысяч шагов к морю. Мёртвый мальчишка-кузнец был прав: мы бы к этому морю прорвались шутя, будь у нас в достатке тяжёлая артиллерия и бронированные крепости на колёсах, «танки». Не веселили душу даже фотографии разбитого вдребезги бронепоезда, вокруг которого совсем недавно сновала восторженная Гроя со своим чудовищным фотоаппаратом. Треногу к нему таскали двое испуганных мальчишек-вехтов из эшелона, что шёл за бронепоездом. Два юных пленника с нашивками «Народный штурмовой отряд» на обоих рукавах.

И вот – гранитный зал «Кренды», роскошно одетые женщины, блестящие штабные офицеры, иностранцы, и сам князь. Собственной персоной. Хорошо хоть, капитан успел надраить сапоги и почистить мундир. Зато Фрадриръярр сияет новенькой униформой, сшитой по мерке. Где он её взял?!

Больно врезалась в перчатку колючая проволока, стягивающая половинки меча привилегий: велено было прибыть с мечами предков.

– Ты… Ты… Да ты герой! Вы все герои! Давай меч, испишу. Где гравёр?! Гравёра сюда.

Капитан разжал зубы:

– Меча нет, князь.

– Потерял? Найдём! Не найдём – выкуем новый. Сам пойду в кузнецы, но выкую! Завалю тебя мечами и надписями! Молодец! А говорят, никакого секрета у наших вояк нет! Есть! Ещё какой! Рано закопали Госпожу Великую Сахтаръёлу, говоруны журнальные! Все тридцать семь тактических групп сложили оружие! Полмиллиона пленными! Рано нас закопали! Новость слышал? Ваулингла вступила в войну, нам подмогой! Глянула на журнальные фотографии вот этой девки и отринула сомнения. Мечи – мне, господа офицеры. Все и немедленно. Объявлю привилегии перед общим строем Южной группы. У меня теперь все крикуны в строй встанут! Вся страна замерла! Мир замер! Ждут, паразиты! Трепещут! Ну, молодцы, ну дали, ну… ты что за уродца колючего мне суёшь?

– Меч привилегий, князь. Как вы и велели. Диктуйте гравёру, чего хотели. Вот он, гравёр. Таращится.

Князь едва не уронил обломки меча.

Капитан спокойно доложил:

– Мои офицеры сломали мечи привилегий. Проволокой их перевязали ополченцы. Они этой проволокой приматывали тесаки к своим винтовкам, потому как патронов един хрен нету, а штыков не хватает. Перевязали и мой меч, но то лишь счастливой приметы ради. Я разрубил его перед строем. Все мои офицеры сделали то же самое. Теперь имения господ офицеров Четвёртой тактической группы подлежат справедливому разделу сходом Ополчения между родителями, вдовами и детьми погибших и умерших от ран. Это – в первую очередь. Между всеми вернувшимися с войны – во вторую. Сход назначен на тридцатый день после победы. Господа офицеры и их семьи участвуют на равных. В третью очередь делят те, кто снабжал Ополчение. Дезертирам – ничего.

В зале воцарилась тишина.

Князь грузно сел в старинное резное кресло:

– Ты что несёшь? Позорить мечи предков?! Ты потомственный офицер, а не смутьян! За такие речи тебя из кутузки не выпустят.

Шевельнулся в своём блестящем мундире старший офицер Фрадриръярр; видимо, захотел сказать что-то.

– А ты не сметь и звука, трепло садовое! – вспылил князь сразу. – «Карманные долги» у него, видишь ли! Я тебя и расстреливать не буду, паскудник, я тебе долг родителя твоего назову тихонько, на ушко, ты сам застрелишься. Из своей трофейной оптики. Ишь, личным ружьём обзавёлся, монету какую-то всем демонстрирует… На войну, как на охоту! Вы что, господа офицеры, на самом деле такое отчудили?

Выслушав молчание, князь понурился:

– Так… Начинай, говорун, коль у всех серьёзных слова в глотках застряли.

– Арестуйте, коль уж не отвертеться, – картинно шагнул вперёд Фрадриръярр и подмигнул смутившейся Грое. – Согласен. Казните! Сочту за честь быть первой жертвой кровавого княжеского произвола. Утомили меня эти грязи непролазные. Поверите: в последней штыковой атаке я не добрался до штыков! Старший офицер Исгусан добрался, даже мальчишка Ургиварр добрался первым, а я увяз в какой-то колдобине по колено. Ладно бы в воронке от снаряда, то почётно. В луже, князь! Навоз коровий плавает, следы коровьи кругом, пиявки… Позор! Но расстрела за сей позор я требую в Садовом владении. Непременно в белой выглаженной рубахе, под чёрным знаменем и перед строем кредиторов покойного отца. Красота! И чтоб две шеренги красивых девушек в крохотных таких открытых платьицах и, знаете ли, в чёрных чулочках. С барабанчиками. Но! – девушки должны быть улыбчивы, без слёз. Плесните им винца покрепче, что ли… Ну, дух поднять. Согласитесь, князь, видеть красные зарёванные глаза в последний миг жизни…

– Молчать, паскудник. Странно: все слушают. Меня, князя, не слушают. А этот пьяный бред – слушают! Ну-ка, дыхни… Так и есть. Что делает война с умами… Теперь говорите вы, капитан. Вижу, вы трезвы и созрели отвечать.

– Созрел и трезв. Вам был нужен секрет победы над Вехтой, князь – это он самый и есть. Другого не будет. Не та нынче война. Вечную Вехту княжескими дружинами не одолеть, нынче не их доблестью победа решается. Следующая война будет и того хуже. Мы не смутьяны, князь. Это моё дело, кому отдать имение – князю, ополченцу или верховному управителю. Других к тому не принуждаем и на ваше имение не покушаемся. Живите в нём без тревог. Касаемо меча предков: позора им нет, мечам сломанным. Они своё дело сделали, мы ими дорогу к морю прорубили. Предки такую службу своих мечей одобрили бы.

– Ладно, ступайте… – махнул рукою князь. – Нет, стойте. С этим самцом всё понятно, а вот у тебя сколько детей?

– Сын Ягрид. Год ему.

– Гм… Скажи-ка мне вот что… Ты как меч сломать умудрился? Им же за Асотию сражались, не ломался и сёк любой доспех, как тыкву.

– Саблей рубится запросто. Сталь состарилась, наверное. Он внутри подобен фарфору стал. Изнутри сгнил.

– Н-да… Состарились древние мечи в рухлядь… А у меня шесть дочерей, капитан. Взрослых. Ничего не умеют! Даже сухари высушить не смогут. Они думают, сухари пекут сразу сухими, старшая так и заявила. Рвутся в госпиталь сёстрами милосердия. От крови в обморок хлопаются! Ну, и где им жить после войны? В наёмной избе у чужого огорода? Вы обо мне подумали, паразиты?

– Подумали, князь. Разрешите доложить?

– Докладывай, мыслитель. Ишь, барабанщиц ему подавай в чулочках… Чего-чего, а твоих долгов сход не поделит, не надейся даже. Прибыли делят, родимый, «прибыли». Но вот «убыли» норовят одному спихнуть.

– Ничего, уплачу я свои убыли. Сам не успею, правнуки уплатят. Лишь бы красивые девушки жили в победившей Госпоже Великой Сахтаръёле как победительницы. В чулочках на свой выбор, князь, а не в чужих передничках.

– Победить ещё надо, вояка… Капитан Рродр! Мой меч и саблю. Все построились? Галдят? Даже здесь галдят. Дожили… Говоришь, рубится запросто? Смотри, не осрами старика. Госпожа Гроя, выносите к парадному строю свой треножник с этим… как его… «фотоаппаратом». Такого снимка отродясь никто не видал, какой вы сейчас сотворите. Вторую премию враз отхватите.

– Ой… Бегу-лечу… Господа, господа, помогите…

– Рродр, объяви дружине и ополчению: идёт князь Госпожи Великой Сахтаръёлы.

Сестра милосердия и ведьма

– Ты уверена, что он был жив? Ты не труп проткнула?

Вопрос прозвучал в просторном зале с величественными портретами древних князей на стенах и с зеркалами «в рост», все в массивных резных рамах. Грандиозный письменный стол, а за ним, на стене, огромный портрет Великой управительницы, рыжеволосой красотки в нарочито тесном и соблазнительном воинском мундирчике. Тренога с какой-то здоровенной коробкой в углу, накрытой чёрной тканью.

Кабинет князя.

За сводчатым окном кружились, падая, последние хлопья весеннего снега. Ими и любовалась Сугтарьёла, в руках она держала кинжал без лезвия: рукоять, увитую прозрачными змеями.

– Он был жив, – мрачно подтвердила Илли. – Ручаюсь. Почему тебе важно?

Сидя в роскошном кресле, она расплетала и заплетала косы. Просто так, чтобы занять руки.

– Не хочу искать его душу за три девять миров. Убежит туда с перепугу и станет каким-нибудь мудрецом при царице Иштар. Или рабом-философом в какой-нибудь Элладе. Так понятно?

– Да. Он стонал на проволоке. Я даже успела его поцеловать. А потом… убила. Прятала кинжал, когда… когда…

– Когда в тебя влепили пулю. И каково быть мёртвой, Илли?

– Смеёшься?!

– Ничуть. Рассказывай, что видела, пока не очнулась. Подробно.

– Зачем?

– Хочу сверить с кой-какими событиями твоей жизни.

– Так это не видения были посмертные?!

– Нет, не видения.

– Ужас… Мне события виделись? Прошлые или… будущие?

– Ты не темни попусту, а говори понятно. Не узнаю, пока не услышу.

– Я не могу говорить. Стыдно.

– Вот-те и раз. Старуху тысячелетнюю стыд ест!

– Сама ты старуха тысячелетняя!

– Ничего подобного, я гораздо старше. Ладно-ладно, ты пожилая девушка. Вот и расскажи мне, пожилая девушка, чего с тобою приключилось в послесмертии такого постыдного. Учти: это в интересах нас обеих. Давай по-деловому.

…Сугтарьёла слушала запинающуюся Илли бесстрастно, не дрогнув ни единой чёрточкой лица, и рассказчица приободрилась: не насмехаются.

Рассказ пошёл куда живее, более цветисто и закончился нескоро.

– Говоришь, тот мир назывался «Шердой»? – задумчиво спросила Сугтарьёла, поигрывая золотой цепочкой на кинжале. – Точно «Шердой», не путаешь? Это город, страна, планета? Что это было? Илли, это не шутки, это серьёзно.

– Не знаю, – виновато поёжилась Илли. – Извини! Они не разговаривали при мне на астрономические темы. Я случайно услышала: «Шерда». Это же было как сон! Я не могла спросить. Я вообще ничего не могла поделать, просто смотрела и чувствовала, чего творится вокруг и чего творят со мною. То есть с той, в ком я. Ну, будто в кинематограф попала, только не в зал, а на экран. И сижу в той, кого показывают. Но сижу зрительницей! И делает-то всё она, не я! Несколько лет прошло в том кинематографе, наверное. И потом, когда я увидала там Эштаръёлу… Сама понимаешь… Это же Великая Эштаръёла! Я охренела: тут сама Эштаръёла?! Быть такого не может.

– Понимаю, понимаю… Ты обалдела. Значит, наши красотки возьмутся за старое.

– Это было будущее?! – занервничала Илли. – Не прошлое?!

– Для тебя «да».

– Значит, Дъярр меня ещё увидит?! – отчаялась Илли. – Вот такой?!

– И что? – спокойно удивилась Сугтарьёла. – Ну да, увидит. Он тебя и не такую повидал. Тоже мне, нашла, чего стыдиться. Тебе там все завидуют, говоришь? Ещё бы! Ты не блудница какая-то дешёвая, а весьма ценное привилегированное животное. Краса и достопримечательность стада!

Илли вспыхнула.

– И потом: вдруг ты ему понравишься такая? Наверняка ухоженная вся, налитая и причёсанная, натёрта благовониями. Тебя десяток рабынь обслуживают?

– Пять…

– Тоже немало. Порадуешь парня. Вопрос, понравится ли он тебе, с твоим-то тамошним воспитанием. Ничего, Дъярр мальчуган сообразительный, придумает, как тебя из божественной конюшни увести тайком, под узцы. И снова обратить в красавицу-невесту. Ну и сказка будет, ёлки-палки! Класс.

– Не насмехайся, пожалуйста, – жалобно попросила Илли. – Почему ты всегда насмехаешься? Мне уже говорили однажды про нашу с ним сказку, только я не думала, что в ней такие страницы пропечатаны. Я же тебе честно всё рассказала, не надо потешаться. И ещё я придумала кое-что. Вот, гляди.

Из дорожной сумки Илли извлекла металлический ящичек, открыла: шприц, иглы, вата, бинт, пузырёк, резиновый шланг. И апельсин.

– И? – Сугтарьёла разглядывала содержимое ящичка. – Походный набор сестры милосердия. Из лазарета стырила? Зачем мне эти прибамбасы? Хотя апельсин я бы съела.

– Апельсин ты получишь после укола. Так положено. Можешь ещё раз уколоть меня своей кровью?

– Что-о-о?!

– Уколи меня свой кровью. Пусть это я буду с Дъярром в той экспедиции, про которую Индарьяла рассказывала. Я только теперь начала понимать её сказки. Она ведь из будущего, да?

Какое-то время обе смотрели одна на другую молча. Сугтарьёла – озадаченно, Илли – выжидающе.

– Во-о-от оно что… – протянула наконец Сугтарьёла. – Вот почему засуетилась с апельсином… Позволь осведомиться: каким манером ты разузнала день своей грядущей смерти? Рассказывай. Я про него не знаю. Что в пузырьке? Ого, хлороформ… Признавайся: подумывала усыпить меня и набрать в шприц кровушки из моей вены? Не соглашусь, так обманом оттяпать тысчонку лет?

Иллиёлла опустила голову, лица совсем не стало видно из-под охапки волос. Тихо-тихо кивнула: да.

– Хоть не врёшь, племянница Сладострастия, и на том спасибо, – без малейшей обиды, спокойно прокомментировала Сугтарьёла и принялась чистить апельсин, складывая кожуру прямо на стол, на папку с грозной надписью «Особой важности». – Тебе что, за восемьсот лет не надоело жить средневековой деревяшкой? Как узнала день смерти? От кого? Говори.