Дон Кихот Ламанчский. Том 2

– А вы, Санчо, хоть раз где-нибудь видели её? Вы сможете её узнать, если она случайно мелькнёт перед вашими глазами в каком-нибудь окне или в беседке, увитой плющом?

– Ни я, ни мой хозяин ни в жизнь её не видели!

– Эвона как? А случайно не считаете ли вы, любезный, что было бы правильным и добродетельным поступком, если бы жители Тобосо, прознав, что вы появились в их городе с намерением отобрать у них их лучших, избраннейших принцесс и их излюбленнейших дам, сочли бы необходимым и првильным переломать вам все рёбра дубинами и палками, чтобы в итоге на вас не осталось бы живого места, ни единой целой кости?

– Воистину, они были бы весьма правы, ваша честь, если бы я не сумел донести до них, а я бы точноне сумел, что я законный посланник своего благого хозяина, который не заслужил ничего плохого и на котором нет никакой вины!

– Вы шутите, Санчо? Вы издеватетесь над нами? Послушайте, что вы говорите такое? Ради бога, не надейтесь на это, потому что люди ла Манчи столь же вспыльчивы, сколь и честны в своих порывах, и никому не дают спуску! Уйди, Сатана! Сгинь, нечестивый! Да здравствует Бог! Свято место пусто не бывает! Иззыдь, сатана, изойди зловонием! Ox, чё рт возьми! Вот ты где, молния! Понесла же меня нелёгкая! Понесла и раскрутила! Нет, скорее, я найду кошку в три фута длиной в чьём-то вкусе! И ещё, найти Дульсинею в Эль Тобосо, всё равно, как найти святую Марию в Равенне, или бакалавра в Саламанке! Дьявол, сам дьявол втянул меня в эту пертурбацию, а другого пути не дал! О, господи! Помоги мне!

Вот какой монолог выдал на гора добрый оруженосец Санчо Панса, и его спутанные, горячечные мысли так вывели его из себя, что он снова заговорил:

– Ну, да ладно! Один раз не куковать, два раза не помирать! У всякого ада есть выход, если не смерть настала, под ярмом которой мы все ходим гуртом и трепещем, как бы тяжело это ни было для нас, в конце жизни. Этот мой хозяин, по тысяче признаков, врать не буду, помешанный идиот, и я, кажется, в этом уже не отстаю от него, потому что хотя я более сообразителен, чем он, я всё равно следую за ним, как осёл на привязи и служу ему, что, если в самом деле верна поговорка, которая гласит: «С кем поведёшься, от того и наберёшься!»? Таким образом, он безумец, таковым он и является, и в своём безумии чаще всего принимает одни вещи за другие и путает белое с чёрным, а чёрное с белым, ему что показалось, тому он и горазд верить, и уж коли он сказал, что ветряные мельницы были гигантами-андрияками, и мулы монахов – верблюдами с горбами до небес, и стада овец полчища врагов и многое другое точно в таком же духе, то уж не составит большого труда заставить его поверить в то, что убогая фермерша, первая, каковую я здесь встречу, – это и есть святая Дульсинея; и, если он в это не поверит, я поклянусь всеми святыми и всеми стигматами, какие есть; и если он поверит в мои клятвы, я не устану заверять его в чём угодно, и если я буду стараться, он поверит во всё на свете, буде у меня такая цель – водить его за нос, и всё это кончится вообще невесть чем. Возможно, своей тупостью я и добьюсь, чтобы он прекратил посылать меня делегатом с подобными посланиями, видя, какую скверную услугу я ему оказываю, или, может быть, он подумает, как я полагаю, что какой-нибудь очаровательный негодяй, этакий вздорный волшебник-андрияк, который, по его словам, возжелал ему зла, пребразил её внешность и сделал её уродиной за то, чтобы досадить ему и причинить только зло и вред…

С этими мыслями Санчо Панса успокоился и снова воспылал духом, и решил, что, паче все дела на сей день прекрасно исполнены, хорошо продолжить сидеть там сиднем и он там задержался до вечера, отчасти из-за того, чтобы Дон Кихот не подумал, что у него было время съездить в Тобосо и вернуться назад, и всё него так удачно сложилось, что, едва он встал, чтобы взобраться на своего Серого, Дон Кихот решил, что ему пора возвращаться в Тобосо, как увидел, что из Тобосо, где он находился, прибыли три селянки на трёх не то ослах, не то ослицах, у автора это не ясно, хотя скорее можно предположить, что это всё же были ослицы, поскольку они были обычной кавалерией деревенских женщин – крестьянок; и заменяли им верховых лошадей, но, поскольку в этом нет ничего особенного, нет смысла останавливаться на этом, чтобы выяснить истину. Итак, стоило Санчо увидеть крестьянок, он поспешно устремился к своему сеньору Дон Кихоту и нашёл его воздыхающим и изрекающим тысячу любовных причитаний. Когда Дон Кихот увидел его, он сказал ему:

– В чем дело, Санчо? Амиго? Как ты думаешь, этот день я смогу отметить белым камнем или черным?

– Будет лучше, – вдумчивоответил Санчо, – отметить его красным, как крыша на кафедральном соборе5, потому что так его будет лучше видно.

– Таким образом, – повторил Дон Кихот, – я полагаю – нга сей раз ты принёс мне хорошие вести!

– Настолько хорошие, – ответил Санчо, – что вам, синьор, не остается ничего иного, как взнуздать Росинанта и отправиться вместе с ним восвояси, чтобы увидеть сеньору Дульсинею дель Тобосо, которая с двумя другими своими служанками уже поспешает к вам на свидание!

– Боже мой, боже мой! Что ты на это скажешь, Санчо! Амиго? – сказал Дон Кихот, – Смотри, только не обмани меня и не пытайся ложными радостями скрасить мои настоящую печаль!

– Что бы я получил взамен, обманув вашу милость?, – ответил Санчо, пожав плечами, – Тем более, что вам самому всё будет самому сподручнее проверить! Покушайте, сэр, и поехали вместе со мной, и вы увидите, как придёт принцесса, наша хозяйка, одетая и украшенная, как… в общем, такая, какая она уродилась. Все её служанки и она сама, как золотые жар-птицы, все усыпаны жемчугами, все в бриллиантах, все в рубинах, парчи в них больше, чем на десять нитей волосы распущены по спине, и переливаются, как драгоценности в солнечных лучах, играют на ветру; и, прежде всего, да будет вам известно, едут они верхом на трёх пятнистых свиноходцах, на которых смотреть одно удовольсвие.

– Ты, может быть, всё же имеешь в виду иноходцев, Санчо?

– Между свиноходами и иноходцами, слава богу, разница невелика, – ответил Санчо, – но только, на чём бы они ни приезжали, они приезжают самыми модными, самыми роскошными, самыми галантными дамами на свете, красотками, каких только можно пожелать, особенно принцесса Дульсинея, наша миледи, которая буквальноо уязвлена любовью.

– Ну же, Санчо, сынок, – ответил Дон Кихот, – и в Альбрисиасе, где меня ждут неожиданно хорошие новости, я подарю тебе лучшую добычу, которую я захвачу в первом же своём поединке, и если тебе этого будет мало, если тебя это не устроит, я пошлюю тебе вдобавое жеребят, которых в этом году принесут мне три моих кобылы, которые, как ты знаешь, пасутся и скоро должны рожать на лугу у нашего общественного деревенского выгона.

– Я придерживаюсь той мысли, что лучше бы расплатиться жеребятами, ответил Санчо, – потому что я не слишком уж уверен, что трофеи первого вашего приключения будут так уж хороши, что-то в это мне с трудом верится.

Уже в это время они вышли из леса и обнаружили неподалеку трёх деревенских девиц. Дон Кихот обвёл глазами всю Тобосскую тропу, и, поскольку видел только трёх крестьянок, он весь смутился, как майская розва и спросил Санчо, точно ли он не оставил прислужниц доньи Дульсинеи за городом.

– Как за городом? – отвечатил Санчо, – На затылке глаза у вашей милости что ли, разве вы не видите, что это они идут сюда, сияющие, как само Солнце в жаркий полдень?

– Я вижу ни Санчо, ничего, – сказал Дон Кихот, – кроме трёх крестьянок на трёх паршивых ослах!

– Иззыдьте, напасти дьвольские! Боже, огради нас от нечистого! – ответил Санчо, истошно крестясь, – Возможно ли, что три роскошных скакуна, или, как их ещё там называют, белоснежных, похожих на снег, обзывали ослами? Да здравствует Господь, наш путевед и драгоуказатель! Пусть он вырвет мою бородёнку по волоску, если это правда!

– Ну, я говорю тебе, Санчо, друг, – сказал Дон Кихот, – то, что они ослы, или ослицы, верно так же, как я Дон Кихот, а ты Санчо Панса, и это наиистиннейшая правда; по крайней мере, мне так кажется!

– Охолоните, сеньор! Отрешитесь от скверны! – сказал Санчо, – Не бряцайте впустую словами, а опустите глаза и идите, поспешайте, чтобы поклониться госпоже ваших дум, которая уже приближается, поколику она уже совсем рядом!

И, сказав это, Санчо продефилировал навстречу трём жительницам деревни, обладательницам больших ног и голов, и, стремительно спешившись, взял за недоуздок ослицу одной из трёх крестьянок, после чего, пав на колени на землю, рёк:

– Королева, и с нею прекраснейшая из принцесс и рядом герцогиня совершенной красоты, да соблаговолится вашему высокомерию и величию принять в своей благородной милости и хорошем расположении духа вашего пленённого рыцаря, который стоит там, превратившисьв мраморную статую, весь в смятении и в милой робости своей не испытывает желания предстать перед вашим величественным присутствием. Я – Санчо Панса, его оруженосец, а он – прославленный рыцарь Дон Кихот из Ла-Манчи, которого ещё нарекают Рыцарем Печального Образа!

В это время Дон Кихот уже опускался рядом с Санчо на колени, взирая на обозванную госпожой королевой женщину, и разочаровываясь под её встревоженными взглядами, поскольку он обнаруживалл в ней, по всем признакам, не что иное, как простую деревенскую девушку, и девушку с весьма некрасивым лицом, потому что она была кругленькой, курносенькой и смазливенькой, и потому он пребывал в смущённом напряжении и от недоумения не смел раскрыть рот. Селянки также были ошеломлены, увидев, как эти два совершенно разных типка преклонили колени, не давая их спутнице проходу, которая, ошалев от испуга, нарушила молчание, и вся несчастная, злым и грубым голосом сказала:

– А ну, прочь с дороги, такие, разэдакие негодяи-насильники! И дайте нам пройти, мы едем из Приэсы! Нам недосуг тут попусту развлекаться с вами! Прочь с дороги!

На что Санчо ответил:

– О принцесса и повелительница Вселенной и Тобоссо! Как ваше великодушное сердце может не смягчиться в восхищении чувств, видя, как преклоняются перед вашим возвышенным присутствием своим столпы странствующего рыцарства, чающие обрести милость Ваших высокопоставленных и высокочтимых особ!

Услышав это, другая из них сразу полыхнула:

– Эй ты, Джо, чтоб тебя разорвало на куски, эк ты насмешил мои фижмы! Посмотрите-ка, с чем теперь валят вальяжные сеньоры, чтобы насмехаться над бедными деревенскими женщинами, как будто мы здесь не приучены швыряться такими же колкостями, как они! Идите, ради бога, своей дорогой, господа, оставьте нас в покоея, пока живы и здоровы!

– Встань, Санчо, – сказал в этот момент Дон Кихот, – я уже вижу, что злая Фортуна, как бы я ни был зол, выбрала все пути, пытась всячески подпортить нам настроение и украсть любую отраду моей жизни, осквернить радость моей души, которая у меня во плоти. И ты, о трепет мужества, которого только можно желать, вершина человеческой доброты, единственное лекарство страждущего, измученного сердца, которое тебя обожает! Злой чародей преследует меня, этот негодяй застлал мои очи катарактами и слепотой, и только у одного меня среди всех он исказил и преобразил твой несравненый облик, превратил твою несравненную красоту в жалкий лик бедной поселянки, если и моё лицо не изуродовал подобными поползновениями, чтобы сделать его отвратительным в твоих зорких глазах, что я, не прекращая смотреть на тебя нежно и с любовью, отказываясь видеть в этом лишь покорность и преклонение, которые я испытываю по отношению к твоей красоте, со смирением, с коим моя душа поклоняется тебе!

Несколько секунд царило молчание.

– Чёрт возьми, что ты за кара небесная! – наконец ответила крестьянка, – Что я слышу? Твою трескотню! Отойди, исчадье, и пропусти нас, и мы будем весьма благодарны тебе за это!

Санчо резво отстранился и пропустил девку, довольный тем, что благополучно выпутался из этой мутной истории. Едва деревенская жительница, принятая за Дульсинею, оказалась на свободе, как, ужалив своего свиноходца жалом пики, которую она держала в руках, припустила через луг прочь по диагонали. И, поскольку свиноход как следует почувствовал острие пики, которое вдохновило его больше обычного и начал взбрыкивать задними ногами, так что вконце концов сбросил Дульцинею на землю; на что Дон Кихот, увидев ттакое непотребство, пошел поднимать её, а Санчо занялся подтяжкой седла, которое съхало на живот ослицы. Наконец он справился с седлом, и увидел, что Дон Кихот вознамерился поднять свою очаровательную госпожу на руки, чтобы снова усадить на ослицу, но его госпожа оттолкнула его, и поднявшись с земли, стремительно отошла на несколько шагов назад, и стремительно разбежавшись, ловко вскочила на круп ослицы, рассевшись на верхотуре совсем по-мужицки, отчего Санчо сказал:

– Господи! Святой Роке не обманул нас, госпожа наша хозяйка, куда более легкая на подъём, чем полевой ястреб, поколику может научить ездить верхом самого ловкого кордовца или мексиканца! Одним прыжком преодолела она заднюю луку седла, и теперь без шпор гонит лошадь, как свободная зебра. И её подрцужки, под стать ей, не отстают от неё; видишь, смотри, все они несутся по степи, как ветер небесный.

И это была абсолютнейшая правда, потому что, увидев Дульсинею верхом на лошади, все её подружки бросились за ней улепётывать, не поворачивая головы, пока не проскакали более чем пол-лье. Дон Кихот проводил их взглядом и, когда увидел, что они скрылись, повернувшись к Санчо, сказал ему:

– Я думаю, Санчо, что ты думаешь о том, как я плохо разбираюсь в чародеях! И посмотри, как далеко простираются их злоба и их злобный взгляд, и их злобная воля, которым они меня одаривают, потому что они хотели лишить меня радости, которую я должен был получить, увидев в их лице мою госпожу. В самом деле, я был рождён для того, чтобы быть эталоном всех несчастий и быть целью и мишенью, в которую устремлены все стрелы несчастья и позора. И ты должен быть постоянно на стрёме, Санчо, исхзодя из того, что эти предатели не довольствовались тем, что вернулись и преобразили мою Дульсинею, но вместо этого они превратили ее в абы что и вернули ей фигуру столь же низкую и уродливую, как у той деревенской жительницы, и вместе отняли у нее то, что принадлежит ей, как и всем знатным дамам, а именно приятный запах, потому что я всегда гуляю среди янтаря и среди цветов, а не затыкаю нос на скотном дворе. Потому что я сообщаю тебе, Санчо, что, когда я добрался до Дульсинеи на ее ослице, как ты говоришь, но которая показалась мне ослом, от неё исходил запах бакойц тошнотворный сырого чеснока, что чуть не сшиб меняс ног.

– О негодяи! О подлые мошенники! – вскричал в этот момент Санчо, – О, злокозненные хитрецы-маги и чародеи, о злонамеренные крутилы-шустрилы! Как я хотел и чаял нанизать вас всех под жабры и на бечеву, как сардин на леску! Раз – и на бечеву! Неизмеримо зло, приносимое вами в мир! Многое вы знаете, многое умеете и многими стрёмными делами крутите. Достаточно с вас, красавцы-подлецы, было превратить жемчужины глаз моей госпожи в пробковые жабры, а её власы из чистого золота-в щетину бычьего хвоста, и, наконец, все её сокровища обратить в каменоломни зла, благо бы вы, нечестивые, не трогали только запаха моей любимой, не прикасались к нему и не ощущали её запаха; ведь только по запаху мы могли угадать, что скрыто под этой уродливой корой; хотя, по правде говоря, я никогда не видел её уродства, но видел её тайную красоту, к которой добавлялась та чудная родинка, имевшаяся у неё над правой губой в виде усиков, с семью или восемью светлыми, как золотые нити, волосками длиной более чем в пядь.

– К этой родинке, – воскликнул Дон Кихот, – судя по тому, что родинки на лице наверняка совпадают с родинками на её теле, на бедре у Дульцинеи должна быть ещё одна родинка, которая соответствует той стороне, где у неё родинка на лице, однако же касательно длины волосков, то едва ли они имеют ту длину, какую ты, Санчо, заметил на лице моей Дульцинеи!

– Ну, я могу сказать вашей милости, – ответил Санчо, – что они показались мне присущими той родинке, и едва ли я в чём ошибался!

– Я верю тебе, друг, как родному, – возразил Дон Кихот, – потому что ни одна вещь, созданная природой в Дульсинее, не могла бы быть несовершенной и дурно отделанной; и поэтому, если бы у неё было хоть сто родинок, подобных той, о которой ты говоришь, на ней были бы не родинки, а луны и сияющие, горние звёзды! Но скажи мне, Санчо: то, что показалась мне седлом, с которым ты возился, было вьючным седлом или или дамским?

– Это было не вьючное седло, – ответил Санчо, – а седло для богатой всадницы, с поскошной отделкой и покрытием, которое стоит без малого половины любого королевства, если судить по богатству его отделки.

– А ведь я всего этого не видел, Санчо! – сказал Дон Кихот, – Теперь я хочу сказать – и скажу тысячу раз, – я самый несчастный из людей!

Санчо так надоело выслушивать благоглупости своего хозяина, что он пытался скрыть смех над ним, радуясь той лёгкости, с которой обвёл его вокруг пальца. Наконец, после многих препирательств, которые между ними происходили, они снова сели на своих четвероногих друзей и поскакали в Сарагосу, куда, как они думали, прибудут вовремя, чтобы успеть на солнечные праздники, которые в этом знаменитом городе обычно устраивают каждый год. Но ещё до того, как они туда попали, с ними произошли такие великие и достопамятные происсшествия, которые заслуживают того, чтобы о них писали и о которых читали избранные, как вы увидите в дальнейшем.

Глава XI

О странном приключении, которое случилось с отважным Дон Кихотом в карете, или колеснице Судов Смерти

Дон Кихот, глубоко погружённый в свои размышления, не спеша следовал своей дорогой, памятуя о злых шутках и издёвках, которые над ним сотворили злые чародеи, прератившие его синьору Дульсинею в уродливую селянку, и даже не мог представить, какое изыскать средство, чтобы поначалу вернуть её себе; а потом и вовсе уничтожить чары, и эти мысли настолько вывели его из себя, что, не говоря уже о том, что он не ведал, как обратить её в прежнее состояние, так эти мысли вовсе выводили его из себя, да так, что, почувствовав себя дурно, он отпустил поводья Росинанту, который, чувствуя предоставленную ему свободу, на каждом шагу останавливался, чтобы пройтись по зеленой травке, которой изобиловали эти луга. Изумленный Санчо Панса повернулся к нему и сказал:

– Синьор, печали предназначены не для зверей, а для людей, но если люди переживают их слишком сильно, они превращаются в зверей! Ваша милость, опаментайтесь и придите в себя, возьмите бразды правления в свои руки, оживите и разбудите свою твёрдость, явите ту храбрость, которая подобает мужественным бродячим рыцарям. Что это такое, черт возьми? Что это за слабость такая? Мы здесь или во Франции? Сколько бы сатана не забрал с собой всяких Дульсиней в мире, но психическое здоровье одного странствующего рыцаря дороже всех прелестей всех чаровниц на всей земле.

– Молчи, Санчо! – ответил Дон Кихот не очень твёрдым голосом, – Молчи, говорю я, и не изрыгай богохульств в адрес этой очаровательной миледи, явственно, что в её несчастьях и превращениях виноват только я один: из-за того, что в их лютой зависти и рождены эти отвратительные злоключения!

– Так и я говорю, – ответил Санчо, – кто её сейчас видит, найдётся ли среди них такой, чьё сердце не восплачет в печали?

– Ты можешь с уверенностью повторять это, Санчо, хоть сто раз, – возразил Дон Кихот, – потому что ты видел её во всей полноте её несравненной красоты, и это очарование не смогло ни смутить твой взор, ни скрыть от тебя её красоту: таким образом сила её яда направлена только против меня и моих глаз. Но при всем этом я, Санчо, упустил одну вещь, а именно то, что ты неправильно нарисовал мне её красоту, потому что, если я правильно помню, ты сказал, что у неё глаза как жемчужины, а глаза, похожие на жемчужины, скорее у морского леща, чем у прекрасной миледи; и, на мой взгляд, те, что у Дульсинеи, должны быть изумрудно-зелёными, с двумя небесными арками, заместо бровей; так что, Санчо, эти жемчужины вынь из глаз и вложи в зубы, которые ты, несомненно, вообразил, Санчо, приняв зубы за глаза.

– Всё может быть, – ответил Санчо, – потому что её красота так же смутила меня, как и её уродство! Но давайте вверим все это Богу, поскольку Он один знает, что должно произойти в этой долине слёз, в этом нашем скверном, непредсказуемом мире, где едва ли найдется что-нибудь, в чём не было бы примеси зла, обмана и мнимой красоты. В одном отношении это тяготит меня в ней, мой господин, больше, чем в других; каково это-думать, какими средствами следует воспользоваться, когда его милость наконец опрокинет какого-нибудь великана или другого какого рыцаря и прикажет ему предстать перед прелестью госпожи Дульсинеи: где её найдет этот бедный великан или этот бедный и жалкий побеждённый рыцарь? Мне кажется, что я вижу, как они носятся по Тобосо в лохмотьях в поисках моей госпожи Дульсинеи, и даже если они найдут её посреди улицы, они узнают её не больше, чем моего отца.

– Возможно, Санчо, – ответил Дон Кихот, – что чары не смогут лишить Дульсинею знаний побежденных и представленных великанов и андрияков; и в одном или двух самых первых из тех, которые я одолею и отправлю к ней, мы проведём опыт, чтобы узнать, видят они её или нет, и как они её видят – вершиной красоты или уродливой крестьянкой, я прикажу им вернуться и доложить то, что с ними случилось, вот тут-то всё и вскроется!

– Я согласен, сеньор! – возразил Санчо, – Ваша мысль показалась мне донельзя верной, и если пуститься на такую хитрость, то с помощью этой уловки мы поневоле узнаем то, что хотим; и если она скрывает что-то только исключительно от нас, несчастье это обрушится скорее не столько на неё, как на вас, но чтобы она при этом от кого-то ни скрывала, а кому-то наоборот, открывала, главное, чтобы она оставалась жива-здорова, и лучше ещё – и счастлива, а мы уж здесь постараемся и проведём время как можем, рыща всюду свои приключения и позволяя времени придумывать и додумать всё остальное, потому что само время – лучший целитель наших горестей, и врач, излечивающий от всех болезней и других серьёзных заморочей.

Дон Кихот едва успел открыть рот, чтобы ответить Санчо Пансе, как ему помешала выскочившая на дорогу повозка, гружённая самыми разнообразными и причудливыми персонажами и фигурами, каких только можно было вообразить. Тот, кто вёл мулов и служил извозчиком, оказался уродливым демоном. Повозка стояла под открытым небом, без навеса и плетня поблизости. Первой фигурой, представшей взору Дон Кихота, была сама Смерть с человеческим лицом; рядом с ней шёл ангел с большими расписными крыльями; с одной стороны стоял император с короной, по-видимому, из кастрюльного золота, на голове; у ног Смерти возлежал бог, которого они величали Купидоном, без повязки на глазах, но с положенными по статусу луком, колчаном и стрелами. Приковылял также джентльмен, вооруженный до зубов, за исключением того, что он принёс не сюртук и не кольчугу, а шляпу, полную разноцветных перьев; с ними ковыляли расписные люди в разных костюмах и с нарумяненными лицами. Все это, увиденное неожиданно, каким-то образом взбудоражило Дон Кихота и вселило страх в сердце Санчо; но затем Дон Кихот обрадовался, полагая, что ему предлагается какое-то новое и опасное приключение, и с этой мыслью и в нервическом настроении, готовом принять любую опасность, он встал перед повозкой и громким, угрожающим голосом сказал:

– Возчик, кучер ты или дьявол, или кто бы ты ни был, без промедления скажи мне, кто ты, куда едешь и кто те люди, которых ты везёшь в своей таратайке, которая больше похожа на лодку Харона, чем на обычную телегу?

На что тот кротко, остановив дьявольскую повозку, ответил:

– Сэр, мы чтецы-актёры из труппы Ангуло-Эль-Мальо! Сегодня утром мы играли в селе, которое находится за тем холмом, на восьмой день после праздника Внесения Тела Христова, «Действо о Судилище Смерти», а вечером нам предстоит выступать вот в том селе, его видно, и, поскольку мы так близко от него, то не берём на себя труд раздеваться и переодеваться, мы идём туда одетыми в те самые платья, в которых играем на сцене.

Вот тот мальчик изображает Смерть; вот тот – Ангел; вот та женщина, жена владельца – Королева; тот – Солдат; это – Император, а я – Демон, и я являюсь одной из главных фигур этого спектакля, потому что я играю в этой компании первые роли. Если ваша милость желает узнать о нас что-то ещё, пожалуйста не стесняйтесь, спросите меня, и я сумею ответить вам со всей точностью, потому что, поскольку я демон, мне всё по плечу!

– Клянусь святой верой блукающего рыцарства, – ответил Дон Кихот, – как только я увидел эту карету, я вообразил, что мне предлагается какое-то великое приключение; но теперь я утверждаю, что стоит лишь прикоснуться к оболочке предмета рукой, чтобы испытать разочарование. Идите с Богом, добрые люди, и устраивайте свою вечеринку, где угодно, и смотрите, не нужно ли вам от меня ещё чего-нибудь, гуляйте в хорошем расположении духа, а я, видит бог, помогу вам, ибо лицедейство всегда очаровывало меня, в особенности, когда я был совсем маленьким.