Дон Кихот Ламанчский. Том 2

Санчо сказал своему хозяину:

– Сэр, я уже засветил моей жене, чтобы она отпустила меня с вашей милостью туда, куда вы захотите меня закинуть!

– Санчо, «засветил» – звучит не блестяще! Ты должен был употребить слово – «просветил» – сказал Дон Кихот.

– Пару раз, – ответил Санчо, – если я правильно помню, я умолял вашу милость не впаривать мне ваших словечек, если вы вообще понимаете, что я имею в виду, и чтобы, когда вы их не совсем раскумекаете, сказали: «Санчо, о дьявольщина, я вас не понимаю!»; и если я не заявлю о себе, и не смогу объяснить, только тогда вы сможете исправить меня, я ведь человек похвалистый…

– Что-то я тебя совсем не понимаю, Санчо, – прервал его Дон Кихот, – потому что я не знаю, что значит «я такой похвалистый»..

– Так просто значит со всеми согласный, – ответил Санчо, – я в самом деле такой.

– Санчо, я уже совсем почти не понимаю, что ты там буробишь! – возразил Дон Кихот.

– Ну, если вы не можете меня понять, – ответил Санчо, – я уж не знаю, как вам это объяснить, и больше ничего не хочу знать, и да пребудет со мною Бог!

– Да, я уже в этом убедился, – ответил Дон Кихот, – ты хочешь сказать, что ты такой шёлковый, послушный, мягкий и заботливый, что примешь то, что я тебе накажу, и пройдёшь через то, чему я тебя научу!

– Готов поспорить, – сказал Санчо, – что с самого начала вы прекрасно поняли меня и раскумекали, но вместо этого хотели огорчить и чуток сбить с панталык, чтобыя ещё чёрт знает чего наговорил.

– Возможно! – ответил Дон Кихот, – И действительно, что там говорит Тереза?

– Тереза велит, – сказал Санчо, – чтобы я охулки на бог весть чего не клал, блёлвсякие уговоры, которые для неё, похоже, дороже денег, потому что разводящий – не приходящий, а снывши волосы о голове не вспоминают, потому что у кого колода, тому и сдавать, и лучше синица в небе, чем журавль в рукаве милостью и чтобы вы говорили в карты и помалкивали, потому что тот, кто сдает карты, не тасует, и как говорит стельная корова, бабье слов врать готово, несмотря на то, что блаженны блаженные, ибо блаженны вдвойне, а куда взор ни кинь, везде «Аминь!»

– И я тоже так говорю, – согласился Дон Кихот, – Скажи, Санчо Амиго, ты не устал? Сегодня, Санчо, у тебя, аншлаг, что ни слово – то перл!

– Дело в том, – возразил Санчо, – что, как вашей милости лучше всего известно, что все мы не черти и посему подвержены смерти, и что сегодня мы есть, а завтра нас, пук – нетути, и что агнец желторотый уходит так же быстро, как и старик седобородывй, и что никто не может рассчитывать в этом мире на больше часов жизни, чем того пожелает Бог, потому что смерть глуха, как уши у лоха, и, когда она стучится в двери нашей жизни, жизнь всегда приходит в уныние, потому что смерть – торопыга и ждать никого не будет, и её ни мольбами, ни слезами, ни интринами не проймёшь, она своё возьмёт, и, как яуже сказал, её не остановят ни мольбы, ни угрозы, ни посохи, ни митры, как гласят гласы и слава, и как нам говорят с этих кафедр.

– Все это правда, – сказал Дон Кихот, – но я пока что не ведаю, где собирается остановиться твой язык?

– Я остановлюсь, – сказал Санчо, – на том, чтобы милость ваша была как большая чаша и установила мне известное жалованье исходя из суммы, которую вы соизволите выдавать мне каждый месяц за то время, что я буду служить вам вердано и превно и чтобы такое жалованье выплачивалось мне из вашей казны весомыми наличными деньгами; а служить только ради наград мне не надо, я на это не согласен, потому что благо, если эти награды вообше найдут тебя, а то многие уже в могилах полёживают, а только утвердили списки награждённых, эти награды либо опаздывают, или мелкие и паскудные, или никогда не приходят, а со своими золотымия всегда кум королю и сват бог! Короче говоря, я хочу знать, что я получу с этого божественного аферизма, мало это или много, курица, клюк-клюк, тяп по зёрнышку, и сыта и в итоге на яйцо скопила, сначала немножко, потом ещё немножко, а потом, глядишь, и совсем множко, и думаешь, как бы на складе не завалило тебя товаром, а ты всё в дом, всё в дом таскаешь, а из дому – фигу! По правде говоря, если бы это произошло, во что я вовсе не верю и на это не надеюсь, что ваша милость снабдит меня пристойным островом, который она мне обещала, я не буду настолько неблагодарным и, сказать по правде, мои лапы не такие загребущие, чтобы всё это усложнять и мельчить, не учитывая таких ваших даров и презентов, а потому не захочу, чтобы то, что составляет арендную плату за такой остров, не было оценено по достоинству и обесценено, с вычетом из моей кошачьей зарплаты на сумму привилегий.

– Санчо, друг мой, – ответил Дон Кихот, – иногда кошка бывает так же хороша, как и крыса. Так что при держать что-то для под пологом себя гораздо выгоднее, чем удержать в пользу невесть кого!

– Я понимаю! – мирно сказал Санчо, – Я готов поспорить, что Ваша милость, говоря о кошке, имела в виду крысу, а не кошку; но это не имеет никакого значения, потому что ваша милось и так меня прекрасно поняла без лишних слов!

– И так поняла! Или понял! – ответил Дон Кихот, – Знай, Санчо, что я загодя проник в последние твои мысли и знаю, в какую цель ты бесспутно бросаешь бесчисленные стрелы своих афоризмов и, мягко говоря, высказываний. Послушай, Санчо: я бы с радостью положил тебе солидное жалованье, если бы нашел в какой-нибудь из историй о странствующих рыцарях пример, который открыл бы мне и показал, по какой-нибудь маленькой лазейке, что эти рыцари и их верные ожируносцы зарабатывали каждый месяц или каждый год определённую сумму; но я прочитал все или большинство их рассказов, и я не могу не признать, что в них есть доля правды. я не помню, чтобы когда-либо читал, чтобы какой-либо странствующий рыцарь клал известное жалованье своему оруженосцу. Я знаю только, что все они служили на милость бога и что, по крайней мере, когда они думали об этом, если их господам посчастливилось, они были награждены островком или чем-то подобным и, по крайней мере, остались с титулом и званием «ваша светлость» или что-то в этом духе. Если с такими надеждами и со своими расчётами ты, Санчо, захочешь снова служить мне, то в добрый час: но думать, что я откажусь древний и неукоснительный закон странствующего рыцарства, соблюдаемы по старинке, с времён рыцарских походов, – значит думать обо мне скверно. Итак, мой Санчо, возвращайся в свой дом и объяви своей Терезе о моём намерении; и если ей это понравится, и тебе понравится, что ты будешь в моей власт, то bene quidem (превосходно!); а если нет, то мы останемся друзьями, как и раньше и разбежимся в разные стороны; ибо если найдётся корм в голубятне, то за голубями дело не станет а если нет приманки, то и голубей не будет. И учти, сынок, лучше хорошая надежда, чем скверная плата. Я это говорю для того, Санчо, чтобы дать тебе понять, что я, как и ты, умею выплёвывать пословицы и изречения со скоростью фейерверка. И, наконец, я хочу сказать и говорю тебе, что если ты не захочешь прийти мне на помощь и испытать удачу на слабо, а я точно намерен испытать, бог с тобой, сиди тут сиднем, лошара, пвысиживай свою бедность и лень, думая, что у меня будет дефицит в оруженосцах, которые могли бы быть более послушными, более заботливыми и не такими напыщенными и болтдивыми, как ты.

Когда Санчо понял твердую решимость своего хозяина, отправиться в поход, если надо, без него, у него сразу потемнело в глазах и упало сердце, потому что он верил, что его господин не уедет без него ни за какие коврижки и блага мира; и поэтому, теперь он замер в напряжённой задумчивости, когда вошли Самсон Карраско и племянница, желая допросить его с глазу на глаз. на каких основаниях он убеждал своего господина не искать приключений. Пришёл Самсон Карраско, знаменитый шутник-скворец, и, обняв Дон Кихота, как в первый раз в жизни, и, повысив голос, сказал ему:

– О цветок блуждающего рыцарства, о сияющий свет благословенного ратного подвига, о острие самого острого протазана, о честь и зерцало великой испанской нации! Молю всемогущего Бога, где бы он ни находился и чем бы ни был заморочен, чтобы человек или людишки, которые будут стремиться воспрепятствовать и помешать твоему третьему юбилейному выезду в мир, заблудились в поисках собственного «Я», потерялись и канули в в лабиринте своих желаний и грёз, дабы во веки веков, никогда не было исполнено то, чего они так сильно желают.

И, повернувшись к хозяйке, сказал ей:

– Госпожа ключница вполне может отныне больше не произносить молитву Святой Аполлонии, которая, как я знаю, заключается в точном определении сфер, в которых сеньор Дон Кихот снова начнет воплощать в жизнь свои высоки, новые и уникальные помыслы, и я был бы очень благодарен своей совести, если бы получил от неё высокий посыл не уговаривать, не умолять этого благородного рыцаря-новотора прекратить более сдерживать энергию доблестной своей длани, и проявить наконец несказанную доброту его воистину прехрабрейщего духа, ибо своей медлительностью он подрывает великолепный шанс мгновенно выправить кривду и водрузить святые знамёна правды на воротах Града Мира, осуществить долгожданную защиту всех сирот, оборонить честь всех юных девиц, заслужив благосклонность вдов и расположение замужних и осуществив многие другие скрытые от глаз заморочки, и всё такое, и всё такое прочее, и всё в таком духе, что касаемо его святых прерогатив в рамках прямых обязаностей, та-та-та, ба-ба-ба, клуба Рыцарей Странствующего Ордена, поклонников Святой Аполлонии Благосклепной, и в рамках приличествуемых ему и подобающих телодвижений!

Дон Кихот на мгновение замер, впитывая в себя пряный аромат этой ветвистой, как рога оленя, речи, а потом развернулся и сказал Санчо:

– Разве я не говорил тебе, Санчо, что у меня оруженосцев, как мух на гумне? Посмотришь, кто предлагает мне свои услуги, и глаза разбегаются в разные стороны, тут их тьма жужжит, один, другой третий, кроме неслыханного своими неописуемыми достоинствами вечного школяра и хулигана Самсона Карраско, радетеля грязных дворов салмантикских, поборника прав алкоголиков. покровителя школ и девиц, здоровяка телом, подвижного и ловкого в движениях, молчаливого, не боящегося ни жары, ни стужи, стойко сносящего голод и жажду, сосредоточие всех лучших качеств будущего оруженосцем странствующего рыцаря. Но пусть само небо возмутится и не допустит, чтобы я, следуя своим личным пристрастиям и странностям, разрушил и растоптал эту триумфальную арку мировой литературы и навсегда расколол полную чашу наук и просвящения, срезал выдающуюся пальмовую ветвь цветущих искусств мира. Нет, мы пойдём другим путём! Оставайся же, о, новый Самсон, в любезном своём отечестве и, почитая его, обиходуй и храни седые власы своих престарелых родителей, ибо я с любым оруженосцем буду счастлив, коли уж Санчо не соблагоизволит отправится вместе со мной!

– Да, достойный господин мой! Соблагоизволю! Да! – страстно ответил Санчо, потрясенный, с глазами, полными слёз, и продолжил, – За меня никто не скажет, господин мой: «Хлеб съеден – дружба врозь!», да, никто не скажет, что я происхожу из какой-то неблагодарной сволочи, которая и так всем известна, все на свете и особливо в нашем родном селе исстари знают, кто такие Пансы, о которых я отпочковался и происхожу, и более того, и которые известны и даже знамениты благодаря многим добрым своим делам и еще большему количеству добрых слов, так что желание вашей милости оказать мне милость; и паче чаянья ваши высокие раздумья в отношении решениявопроса моего жалованья, всё это было только для того, чтобы угодить моей милости и ещё больше умилостивить и умаслить мою жену, у которой, когда ей что-либо втемяшиться в голову, то иё не остановить и она тогда молотит. Как молоток по ободьям чана, чтобы всё былопо её. Но поскольку в действительности мужчина должен оставаться мужчиной, а женщина-женщиной; и, поскольку я мужчина везде и всюду, и где бы то ни было, и никому не под силу этого отрицать, я тоже хочу быть настоящим мужчиной в своём собственном доме, несмотря ни на что, итак, мне больше ничего не остается делать, кроме как желать, чтобы ваша милость изложила свою волю в своем завещании так, чтобы её ни при каких обстоятельствах нельзя было нарушить, и тогда уж по здравому размышлению, бросив кости и помолившись вволю, давайте отправимся в путь, чтобы не пострадала душа господа Самсона, который говорит, что его совесть настоятельно требует, чтобы он убедил вашу милость отправиться в поход в третий раз, вечером, отправиться покорять этот мир; а я снова предлагаю и клянусь верно служить вашей милости мерой и правдой на законных основаниях, служить так же хорошо, как раньше и даже лучше, чем тьма тьмущая всяких оруженосцев служили разным странствующим рыцарям в прошлые и настоящие времена.

Бакалавр чуть не упал от восхищения, услышав терминологию и стиль речей Санчо Пансы, ибо, прочитав первую историю его господина Дон Кихота ещё раньше, изумился, поскольку никогда не думал, что тот такой забавный, как его изображают, но, услышав, как Санчо произносит термин «завещание с припиской» как «запрещение с опиской, которое нельзя нарушить», он поверил всему, что прочитал в той потешной киижке, и подтвердил вывод одного из самых здравомыслящих людей всех веков, что перед ним бултыхаются два таких неисправимых сумасшедших дурака, каких никогда не было и тем более не могло быть на свете.

В конце концов Дон Кихот и Санчо обнялись, побратались и снова стали закадычными друганами, и, по-видимости, с благословения великого бакалавра Самсона Карраско, который в то время был оракулом и, не переставая, нёс какую-то несусветную чушь, однако поскольку Самсон Карраско отныне был для Дон Кихота и Санчо неким подобием оракула, было оговорено, что выезд будет через три дня, в продолжение которых можно было бы хорошо всё обдумать, подготовиться и уложить все необходимое для путешествия, в том числе разыскать головной шлем с забралом для Дон Кихот, который заявил, что без шлема он не стронется с места и никуда не поедет. Самсон подрядился раздобыть шлем, он как-то видел такой у своего приятеля и знал, что тот ни за что не откажет ему в просьбе, ибо шлем имел весьма плачевный вид и не только не блестел подобающе, как должна сверкать полированная сталь, но и грешил открытой ржавчиной и пятнами плесени. Проклятия, которые обе женщины, ключница и племянница, обрушили на бакалавра, не имели себе равных: они рвали на себе власы, расцарапывали свои лица и, подобно профессиональным плакальщицам, заранее оплакивали Дон Кихота, как будто это была не прогулка, а смерть их господина. Цель, которую Самсон поставил перед собой, когда принялся убеждать Дон Кихота снова отправится на правёжь, заключалась в том, чтобы подвигнуть того поступить так, как повествуетсяв книге, и всё это было по совету священника и цирюльника, с которыми он ранее общался, и более подробно будет рассказано дальше.

В итоге за эти три дня Дон Кихот и Санчо запаслись всем, что, как им казалось было необходимо для начала похода; и, едва Санчо успокоил свою жену, а Дон Кихот свою племянницу и ключницу, уже в сумерках, чтобы никто не видел, кроме бакалавра, который возжелал сопровождать их на пол-лиги от дома, они отправились в путь из Тобосо: Дон Кихот на своем добром Росинанте, а Санчо на своем старом осле, с седельными сумками, так набитыми все съестным, что они чуть не лопались на ходу, и сумарём с деньгами, который Дон Кихот вручил Санчо на сохранение. Самсон обнял Дон Кихота и умолял как можно скорее сообщить ему о своей удаче или неудаче, чтобы онмог радоваться этому или огорчаться по этому поводу, как того требовали законы их дружбы. Пожелав Дон Кихоту всего наилучшего, Самсон вернулся на свое место, а те двое двинули на штурм города Тобосо.

Глава VIII

Где рассказывается, что случилось с Дон Кихотом, когда он отправился навестить свою несравненную госпожу Дульсинею дель Тобосо

«Благословен могущественный Аллах! – говорит Хамете Бененгели в начале восьмой главы, – Благословен Аллах! " – повторяет он трижды; и добавляет, что даёт эти благословения, потому что видит, что у него уже имеются и Дон Кихот и Санчо в походе, и что авторы его приятственной и чересчур правдивой истории могут сообщить, что с этого момента начинаются подвиги Дон Кихота и шутки-прибаутки его оруженосца и посему следует всячески убедить их забыть о прошлых рыцарских доблестях остроумного идальго и обратить внимание на его будущие доблести и подвиги, которые ещё впереди, и которые начинаются вот с того дорожного указателя на леревню дель-Тобосо, как и другие, которые раньше начинались в полях Монтьеля, и он просит не столь много за то, сколько он обещает, и посему он продолжает говорить:

«Остались только Дон Кихот и Санчо, и едва Самсон удалился, как Росинант стал бить копытом и ржать, а осёл поддержал его диким рёвом, от которого де Энтрамбос, на пару – рыцарь и оруженосец, восприняли, как очень хороший знак для начала кампании и очень радостное предзнаменование; хотя, по правде говоря, по этому поводу, было больше споров и насмешек, и ослиный рёв быстро возобладал над ржанием Росинанта, из чего Санчо заключил, что результат его предприятия поневоле должен превзойти, затмить и оставить в хвосте предприятие его господина, основываясь, уж я не знаю на чём, возможно, полагаясь на свои астрологические познания, которые он почерпнул невесть когда и незнамо где, поскольку история не утверждает этого, известно лишь, что когда он спотыкался или падал, он чертыхался и на каждом шагу жалел, что вышел из дома, и говорил, что от спотыкача или падений – результатом является только разбитая обувь и сломанные рёбра, и утверждал, что ничего более полезного от этого произойти не может, и был в этом случае совершенно прав, и хотя и был глуп, как пробка, и не очень-то во всём этом разбирался, но вот как-то так…

И сказал ему Дон Кихот:

– Санчо, друг мой, ночь приближается к нам быстрее, чем я полагал и и гораздо быстрее, чем следовало бы, так что, видать, не судьба до свету нам добраться до Тобосо, куда я твёрдо намерен попасть, прежде чем отправлюсь в очередное приключение, потому что только мне выпадет божественное благословением и доброе напутствие непревзойдённой Дульсинеи, и я полагаю, что с этим добрым попустителльством я, между прочим, смогу покончить и осчастливить любое опасное приключение, которое выпадет на мою голову, потому что ничто в этой жизни не делает странствующего рыцаря храбрее, чем благосклонность дамы его сердца.

– Я тоже так думаю, – засопел Санчо, – но мне кажется сомнительным делом, чтобы ваша милость смогла у видеться с ней или переговорить, а тем более, свят, свят, свят, получить её благословение, если её до того никогда не удавалось выгнать из загона, где я видел её в первый и последний раз, когда передавал ей свое благословение в виде письма, в котором сообщалось о глупых сумасбродствах и отпетых безумствах, творимых вашей милостью в самом сердце гор Сьерра-Морены!

– Тебе не приходило в голову, Санчо, что эти городушки со скотного двора? – сказал Дон Кихот, – Где, или через кои ты видел эту не заслуживавшую похвалы нежность и красоту – это всего лишь видение? Это должны быть были не что иное, как галереи, коридоры, или залы, или, как они их там называют, оранжереи богатых домов и апартаменты королевских дворцов.

– Все могло быть, – ответил Санчо, – но мне все эти штуковины показались городульками, если не считать того, что я был в полном беспамятстве.

– Тем не менее, Санчо, мы проследуем именно туда, – возразил Дон Кихот, – ибо, как я её увижу, где я её увижу, увижу ли я её через окна или через какие-нибудь щели, дыры или через садовые ограды, мне всё равно, главное – пусть любой лучик Солнца её красоты попадёт мне в глаза, осветит моё понимание мира и укрепит мои чувства, заставив моё сердце биться с новой силой, чтобы оно приобрело уникальную стойкость и непревзойденную по благоразумию храбрость и чистоту!

– Ну, по правде говоря, сеньор, – ответил Санчо, – когда я увидел это Солнце синьоры Дульсинеи дель Тобосо, которое оказалось далеко не таким ясным, чтобы ещё могло отбрасывать от себя какие-то лучи, и, должно быть, потому, что его милость выгоняла тогда и сеяла пшеницу, от которой я уже говорил, всегда кругом поднимается облака клубящейся пыли, так вот, это облако окутало её, как саван, и сгустилось особенно перед её лицом, и пыль буквально стекала по нему!

– Что ты болтаешь, Санчо? – сказал Дон Кихот, – Можно устать вдалбливать тебе в башку, что, неважно, веришь ты или не веришь в то, что моя госпожа Дульсинея копала пшеницу, неважно, что ты там видел, или что ты там говорил, что видел, когда не видел ничего из-за пыли, которая осела у тебя в голове, но явно, что просеивание муки, являясь жизненной необходимостью и одновременно спортивным упражнением, слишком далеко отстоит от всего, что делают и должны делать важные, высокопоставленные особы, люди, которые созданы и предназначены для других упражнений и занятий, люди, удел которых наслаждения и развлечения, а также навыки, демонстрирующие при стрельбе из арбалета точность глаза и неукоснительную принципиальность…! Тебе, о Санчо, видать, плохо памятны те замечательные стихи нашего поэта, где он рисует нам то, чем там занимались в своих стеклянных чертогах четыре юные грации, как они вылезли из любимого быстроструйного Тахо, высунули головы за ворота и сели на зелёном лужке расшивать узорочьем богатые свои аксамиты, которые описывает нам гениальный поэт, все они были из золота, серебра и жемчуга, и тканые, и плетёные, и бог его знает, какие. И именно таким должен был быть образ моей госпожи, когда ты её увидишь; но зависть, которую какой-то зачарованный волшебник поневоле испытывает ко мне и моим вещам, ко всему, что мне дорого, и зло, которое он замышляет, проявляется и материализуется в разных формах, которые у него в фаворе; и поэтому я боюсь, что в той истории, которую они, как говорят, пропечатали о моих подвигах в своём требнике, если, конечно, её автором был какой-нибудь хитромудрый шустряк, мой враг, они, конечно, подменят одни небылицы другими, смешав с правдой тысячу лживых басен и выдумок, развлекаясь рассказом о всяких пустопорожних мелочах, не имеющих никакого отношения к продолжению настоящей истории. О зависть – корень бесчисленного непотребства и зла, как червь истпачивающий ростки добродетели! Все пороки, Санчо, таят в глубине некое наслаждение, но зависть приносит только отвращение, злобу и ярость!

– Я тоже об этом говорю, – ответил Санчо, – и я думаю, что в той легенде или истории, которую рассказал нам бакалавр Карраско, и которая по его словам посвящена нашим душонкам, моя честь, должно быть, подверглась, как говорится, самому лютому нападению, и теперь бродит ночью по улицам, подметая фалдами тротуары. Что ж, будем считать, что это так, меж тем, что я не сказал ничего плохого ни об одном чародее волшебнике или маге, и к тому же у меня не так много достоинств, которым можно было бы позавидовать; что ж, это правда, что я несколько, скажем так, плутоват, чуток себе на уме, но всё это покрывает и покрывает большой слой моей святой простоты, такой естественной и благородной, что она никогда не рядиться в чужие одежды и никогда не предстаёт надуманной или выспренной. И коли бы мне осталось только твёрдо и искренне верить, как я всегда верю, не обращая внимания ни на что, в Бога нашего и во всё, что есть сущего и во что верит Святая наша Римско-Католическая Церковь, имея в хвосте такого смертельного врага евреев, каким я являюсь, историки должны были проявить ко мне несусветное милосердие и хорошо отнестись ко мне в своих неимоверных трудах. Но говорите, господа, что хотите и как хотите, я родился голышом, голышом шустрю, и голышом, видать, сойду в землю, в этом ни выигрыша нет, ни проигрыша, о каком говорить можно; хотя из-за того, что я занесён в эти книги и теперь хожу по этому миру из рук в руки, мне по фигу, что они там говорят обо мне все, пусть болтают всё, что им заблагорассудится.

– Мне так кажется, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что нечто подобное случилось со знаменитым поэтом наших дней, который, сочинив злобную сатиру на всех придворных шлюх, одну из них не помянул и не помянул, надо признать её ни строчкой, так что в существовании оной можно было бы вообще усомниться, была она таковой или нет, а эта куртизанка, раскумекав, что её не оказалось в списке других дам, сразу стала жаловаться поэту, спросив его, что он в ней такое увидел, и чем она так провинились, чтобы её возможно было не ставить в один ряд с другими славными шлюхами, и надо, де, исправить всё это и включить её в список куртизанок, так что пусть он удлинит сатиру и увеличит её, как угодно; если же нет, пусть лучше бы на свет он не родился, ибо своим невниманием он манкирует всё то, ради чего она сама была рождена. Так возненавидел её поэт, что сделал с ней всё, что ни сказала она, и расписал её там во все тяжкие, так что она в конце концов осталась довольна, увидев себя знаменитой персоной, освящённой, хотя и славой, но такой себе – довольно печальной.