Дон Кихот Ламанчский. Том 2

Дон Кихот Ламанчский

Том 2

Мигель де Сервантес

Переводчик Алексей Борисович Козлов

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

© Мигель де Сервантес, 2025

© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2025

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-9051-3 (т. 2)

ISBN 978-5-4498-4713-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие к Читателю

Видит Бог, и с какой радостью ты, должно быть, ждёшь сейчас, о, Препрославленнейший Читатель или любой бедный простолюдин, оглашения этого предисловия, полагая, что найдёшь в нем месть, ссору и оскорбления автора второго, поддельного, подковёрного и извращённейшего Дон Кихота, который, как говорится, зачат в Тордесильясе, а на свет выполз в Таррагоне! Ибо, поистине, я бы ни при каких обстоятельствах не доставил тебе такого удовольствия; поскольку даже если обиды и пробуждают гнев в самых тихих и богобоязненых сердцах, в моём случае это правило является исключением. Ты хотел бы, чтобы я отдал ему честь осла, наглеца, глупца или дерзкого мальчишки, и так бы его и назвал, но мне претит пускать в голову такую мысль – во что бы то ни стало покарать его за его грех и сожрать вместо горбушки, а там будь что будет. Что я не мог не почувствовать, и что поневоле по-настоящему задело меня, так это то, что он подметил мою старость и немощь, как будто это в моих силах было по мановению волшебной палочки остановить время, чтобы оно обошло меня стороной, или если бы моя слабость родилась в какой-нибудь таверне, за обоюдной кружкой вина и пьяным увечьем, а не в самом высоком событии, которое видели прошедшие века, нынешние и будущие, и каких никому не дано увидеть в грядущем. Если мои раны бросаются в глаза тому, кто на них смотрит, и не красят меня, они наверняка будут оценены, по крайней мере, в глазах тех, кто знает, где и как они были получены и знают, что солдат скорее выберет умереть в бою, чем остаться свободным, но спасаясь бегством; и это во мне так было всегда, и если бы сейчас мне предложили обрести невозможное и вернуть невозвратимое, я бы выбрал путь снова повторить тот удивительный поход, в котором я участвовал и получить свои раны, нежели остаться дома и не участвовать в нём. Звёзды, которые солдат демонстрирует на лице и груди, – это звёзды, которые ведут на небеса чести и желания заслуженной славы, и я должен был предупредить, что это понимание пришло ко мне не с седыми волосами, а с зрелостью, которая обычно приходит с опытом. Я также почувствовал, что он называет меня невежественным завистником и, как самому невежественному пеньку, объясняет мне, в чём было моё невежество; что на самом деле из двух видов засити, которые существуют, я знаю только одну – святую, благородную, одновременно благонамеренную и стойкую зависть, во всём устремлённую к добру и благу; и, поскольку это так, как есть, я не смогу найти в себе силы преследовать ни одного священника, и более того, если он вдобавок свил гнездо в Священном Трибунале, и если он сказал это от имени того, от кого, как ему кажется, он это сказал, он обманулся во всем и пребываети в заблуждении: ибо насамом деле я до глубины души влсхищаюсь его остроумием, восхищаюсь делами и непрерывными и добродетельными его занятиями. Но на самом деле я благодарен этому господину автору за то, что он сказал, что мои романы скорее сатирические, чем образцовые в назидании, но они на самом деле хороши, и не могли бы быть таковыми, если бы в них не было всего этого. Мне кажется, что ты, о дражайший мой читатель, не в меру расслабился, когда говоришь мне, что я слишком ограничен в своих мстительных порывах, и что чрезмерно сдержан в рамках своей скромности, и зная, что скорбящему, как правило, не воздаётся даже элементарного сочувствия, а как я вижу, огорчение у этого господина, несомненно, велико, потому что он даже кончиком своего кривого носа не осмеливается показаться в открытом поле и при ясном небе, прикрывая своё имя, притворяясь чужой родиной, как будто он совершил какое-то кровосмесительное преступление, предательство или ещё чего хуже против Его Величества. Если, конечно случайно, мой дорогойчитатель, ты познакомишься с ним поближе, скажи ему от меня, что я не в обиде, и что я хорошо знаю, что такое искушения дьявола, и что одно из величайших искушений дьявола – дать человеку понять, что он может написать и напечатать книгу, которая принесет ему столько же славы, сколько и денег, и сколько денег, столько и славы; и в подтверждение этого я хочу, чтобы ты в своем добром даре и благодати рассказал ему эту историю:

«Как-то раз в Севилье обретался один сумасшедший, который нёс самую смешную пургу и помешался на теме, до которой не дойдёт фантазия ни одного сумасшедшего в мире. И вот до чего додумался этот негодяй – было так, что он сделал из заострённой на конце тростниковой тростинки дудочку, и, когда он ловил в округе какую-нибудь собаку, неважно где, либо на улице или где-нибудь ещё, одной ногой он прихватывал её заднюю ногу, а другой рукой поднимал ее переднюю лапу, и, как только ему удавалось ухитриться, он вставлял дудочку в ту часть тела собаки, которая… и дуя в неё, он превращал пса в круглый шарик, типа мяча; и, если ему очень везло, он дважды хлопал того по животу и отпускал, говоря окружающим, которых всегда было до одури много: „Додумаются ли ваши милости, что теперь не составит труда даже собаку надуть?“»

Не подумает ли ваша милость теперь, что писать книгу – это лёгкая работа и писание не составит труда? Что ж… Если эта история ему не понравится, тысможешь рассказать ему, о, мой блвагосклонный и преданный друг читатель, другую историю, которая тоже о сумасшедшем и тоже о собаке:

«В Кордове жил да был ещё один сумасшедший, у которого был обычай, или лучше сказать пристрастие таскать на голове изрядный кусман мраморной плиты или увесистый булыжник, вывернутый из мостовой, и когда он натыкался на какую-нибудь неосторожную бродячую паршивую псину, он незаметно, медленно и тихо подкрадывался к ней и со страшным воей сбрасывал свой смертельный груз со своей головы. Представляете, как нравилось это собаке, когда она убегала от него, издавая лай и вой, и не могла останавиться, пробегая целых три улицы кряду. И как-то случилось так, что среди собак, на которых этот псих выгрузил груз, была одна собака с фермы, которую очень любил ее владелец. Пёс на секунду оборвал пение, потом истошно завыл, потому что каменюга ударила его прямо по голове, и испуганный пёс устроил такой концерт, что его истошное пение дошло до его хозяина, который недолго думая, схватил полный аршин и бросился на сумасшедшего, в результате чего так отходил его со всех сторон, чтоу того не осталось ни одной здоровой кости; и на каждой палке, которую доставалась сумасшедшему, было написано: «Собака-вор, с моей гончей так? Разве ты не видел, тварь, что это была моя гончая псина?» И, повторив ему имя гончей много раз, послал по полусмерти избитого сумасшедшего пинком восвояси. Безумец, наглядно получив такой изумительный урок, удалился, и более месяца не показывался на площади; по прошествии же этого времени он вернулся со своим изобретением и с ещё большим грузом на голове. Теперь он каждый раз тихохонько подкрадывался к очередной собаке и, внимательно оглядев ее, перетаптывался с места на место, и не решаясь швырнуть камень, всё время повторял:

«Это гончая! Может, не надо! Итак, воздержимся!»

В итоге всех собак, с которыми он отныне сталкивался, неважно, был ли это дог или дворняжка, он называл «гончими»; и поэтому камень в псину предпочитал не бросать…

Возможно, такая удача может случиться с этим историком: он не посмеет больше отпускать добычу своего остроумия в своих книгах, которые, будучи плохими, при том тяжелее камней. Скажите ему также, что как бы он мне ни грозил, что он лишит меня прибыли своей книгой, и я не получаю ни гроша, в свою очередь, эта угроза сама ничего не стоит, и что, соглашаясь облечься в знаменитую интермедию из Перенденги, эту обязательную закуску шалопаев, я отвечаю ему, что да здравствует Двадцать четвертое число, милорд, и Христос со всеми. Да здравствует великий граф Лемосский, чья хорошо известна христианская и человеколюбивая позиция, чья щедрость превозносима наделёнными, несмотря на все неудачи моего недолгого состояния, и он поддерживает меня, как может, и да здравствует величайшее милосердие самого просвещенного чела из Толедо, дона Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса., и даже если бы в мире не было никаких типографий, и даже если бы они были напечатали против меня больше книг, чем букв в куплетах Минго Ревульго. Эти два принца, не требуя от меня ни лести, ни каких-либо других похвал и благодарностей, исключительно по своей доброте взяли на себя задачу оказать мне милость и благосклонность; и в этом я оказался более осчастливлен и богат, чем если бы удача обычным кривым путём привела меня на их вершину. Честь может быть и у бедного, но никак не у порочного; бедность может лишить благородства, задавить его, скрутить, но никак не избавить от него полностью; но поскольку добродетель проливает свет сквозь щели нищеты, шлёт лучи даже несмотря на лютую бедность низших, тот таким образом она становится достоянием высоких и благородных умов и добивается их уважения и почитания, и, следовательно, дарит благоприятствие всем сущим. И не говори никому и тем более мне ничего больше, любезный мой читатель. и я не хочу говорить тебе ничего больше, но предупреждаю тебя, чтобы ты учитывал, что эта вторая часть Дон Кихота, которую я предлагаю тебе, вырезана тем же мастером и из того же сукна, что и первая, и что в ней я даю тебе Дон Кихота живого, распятого и, наконец, мертвого и погребенного, дабы никому и в голову не пришло говорить, что он видел то-то и то-то, и никто никогда не осмелился предъявить ему новых свидетельств жизни героя, ибо прошлых больше чем нужно, а также достаточно того, что честный человек честно сообщил о его незаметных глупостях, не желая снова вникать в них: что изобилие деталей, даже хороших, заставляет праздных не ценить их, а нехватка деталей пусть плохих, но уместных, не может быть не оценена благодарными. Забудь, что я просил тебя подождать с Persiles, её я уже заканчиваю, и не торопи со второй частью «Галатеи»!

Автор

Посвящение Графу Лемосскому

Посылая Вашему Превосходительству на днях мои комедии, которые, насколько я помню, были скорее напечатаны, чем представлены на сцене, я сказал, что Дон Кихот вознамерился вдеться в шпоры, чтобы поспешить целовать руки Вашему Превосходительству. А теперь я смею утверждать, что он уже обул их и отправился в путь, и если он исполнит своё намеренье и доберётся-таки туда, куда нужно, я буду в полном восторге. Похоже, этим я окажу Вашему Превосходительству некоторую услугу, потому что Вы – главный из бесконечного множества просителей, умоляющих меня прислать мою книгу, чтобы избавиться от хамства и тошноты, вызванных «другим» Дон Кихотом, который, под именем второй части, переоделся в ворованные наряды и, стуча копытами, покатился по земному шару. Но тот, кто проявил наибольшее желание узреть сие чудо, так это, как ни странно, великий Китайский император, потому что месяц назад на китайском языке он написал мне письмо с просьбой или, лучше сказать, с требованием прислать Дон Кихота, потому что он вознамерился основать школу, в которой школяры будут читать на испанском языке, и он хотел, чтобы я написал ему книгу, по которой не стыдно учить кого угодно, и это должна быть история Дон Кихота. Вместе с тем он просил меня стать ректором такого колледжа. С трепетом я спросил курьера, не предоставило ли Его Величество для меня какой-нибудь материальной помощи. Он ответил мне, что даже и не думал об этом.

«Ну, брат, – ответил я ему, – тогда вы можете смело поспешить и вернуться в свой Китай, погоняя лошадей со скоростью десяти-двадцати миль в час, или приезжайте сами, потому что, что я не совсем здоров, чтобы отправиться в такое долгое, тяжкое и утомительное путешествие. Более того, что я совсем не здоров, у меня в кармане ныне так покати шаром, как ни у кого, и помимо императоров как таковых и кучи монархов, размазанных по всей поверхности планеты Земля, в Неаполе у меня есть единственный и великий граф Лемосский, который, не имея стольких высокопарных титулов и должностей в разных империях, колледжах и ректоратах, тем не менее поддерживает меня какой-никакой копеечкой, защищает меня и оказывает мне больше милостей, чем я вправе был когда-либо надеяться.

На этом я попрощался с китайским мандарином, прощаюсь и с Вами, и прощаясь, я клянусь преподнести Вашему Превосходительству труд «Персилес и Сигизмунда», книгу, которую я закончу месяца через четыре, Deo volente, книгу, которая окажется либо самой скверной среди книг, либо лучшей из когда-либо написанных на нашем славном языке, я имею в виду сочинения Persiles и Sigismunda. Это развлечение в чистом виде, и я говорю, что сожалею о том, что предположил самое плохое, потому что, по мнению моих друзей, её влияние должно доходить до предела возможного совершенства. Возвращайтесь же, Ваше Превосходительство, в том добром здравии, которого Вы желаете и заслуживаете; к тому времени «Persiles» уже будет готов и подан к столу, а я же – склонённый раб Вашего превосходительства, буду готов склониться ещё сильнее, чтобы поцеловать Вам руки.

Писано из Мадрида, в последний день октября тысяча шестьсот пятнадцатого года.Слуга Вашего Превосходительства, Мигель де Сервантес Сааведра.

Глава I

О том, что священник и брадобрей пережили с Дон Кихотом во время его хвори.

Сид Хамет Бененгали рассказывает во второй части этой Истории касательно «Третьего Выезда Дон Кихота», что священник и цирюльник почти месяц не показывались и не виделись с ним из-за того, что ему было совсем не до того, и им казалось, что не стоит напоминать ему о прошедших шашнях Но из этого вовсе не следует, что они перестали навещать его племянницу и её ключницу, препоручив болезного их заботам. Они должны были заботиться о нём, кормить его продуктами, полезными и приятными для сердца и мозга, откуда, по словам добросердечия и проистекало тлетворное злополучие всей его прискорбной затеи. Женщины же сказали, что они и так делали и будут делать это со всей возможной готовностью и тщанием, потому что увидели, что их господин иной раз уже на мгновение демонстрирует, что полностью находится в их власти и ещё более во власти здравых мыслей; чему они обе очень рады, так как им показалось, что они были правы, привезя его очарованным в карете для верховой езды на волах, как было рассказано в первой части этой столь же грандиозной истории, как и в ее последней главе.

И поэтому они твёрдо решили навестить его и дождаться его выздоровления, хотя вглубине души полагали его выздоровление почти невозможным, и согласились не прикасаться к нему даже мизинцем во время пешей процессии, чтобы не подвергать его опасности и не тревожить его раны, которые оставались такими свежими и болезненными.

Наконец, они навестили его и нашли сидящим на кровати, одетым в зелёную байковую накидк и красной толедской шапочке; и он был такой высохший и измождённый, что казался ожившей египетской мумией. Их очень хорошо приняли, при виде них Дон Кихот оживился, и они тут же спросили о здоровье мумии, а мумия очень рассудительно и даже не без изящества рассказала о себе, а они в свою осередь рассказали о себе. И таким образом в своих речах они подрулили к тому, чтобы обсудить Вселенский Разумом и человечные способы правления, исправляя языком злоупотребления человеческой породы и осуждая неизбежные перегибы и искажения, свойственные государству, реформируя один обычай и изгоняя другой, и попеременно каждый из трёх поочереди становился то новым новым Демиургом, то современным Ликургом или воскресшим Солоном, или всем вместе, и таким образом они обновили, перешили, перелицевали и облагородили до неузнаваемости Moderna Республика, которая выглядела теперь так, как будто её только что отмыли и поместили в кузницу, а из той груды металла, что бросили в горн, а достали совершенно другую. При этом Дон Кихот был столь осторожен во всех выссказываниях и вопросах, которых касался, что оба знатока безошибочно раскумекали, что он в полном порядке и находится в полном разумении.

Присутствовали при этом разговоре и племянница, и хозяйка, и они не уставали возносить славословия богу за то, что видят своего господина в таком добром расположении духа, но священник, изменив своё первоначальное намеренье, которое заключалось в том, чтобы не касаться рыцарских дел героя, хотел сделать все возможное, чтобы здоровье дона Дона улучшилось. Ложь это была или правда, да только шаг за шагом он стал приближаться к столичным делам и пересказывать некоторые новости, пришедшие со двора; и, среди прочего, он сказал, что, между прочим, что Турецкий Султан с мощной армадой вышел в море и даже уже где-то высадился и что неизвестно ни его планы, ни то, куда он должен был так быстро отплыть и где разразится эта буря; и повестовал про тот всеобщий страх, с которым мы теперь живём, принуждённые в который раз обратиться к оружию. Он поведал, что весь христианский мир ныне очень настроен на это, и Его Величество распорядился укрепить побережье Неаполя, Сицилию и остров Мальту надёжными войсками.

На это Дон Кихот ответил:

– Его Величество в данном случае поступил безошибочно, он поступил, как очень благоразумный и рачительный воин, он сделал всё своевременно, чтобы враг не застал его врасплох, однако же, если бы он не морочил голову и вовремя послушался моего совета, я посоветовал бы ему не забывать о профилактике, и дал бы такие дельные советы, о которой Его Величество, как это ни печально, должно быть, и не думал!

Едва священник и его напарник услышали это, как переглянулись и сказали в один момент, но про себя:

– Да поможет тебе Бог, бедный наш Дон Кихот! Нам сдаётся, что ты скатываетесь с высокой вершины своего безумия в бездонную пропасть своей простоты!

Но цирюльник, который ранее уже неоднократно высказывал ту же самую мысль, что и священник, спросил Дон Кихота, в чем заключались бы необходимые предосторожности для Дон Кихота, что в его понимании профилактика, и как, по его словам, она должна была осуществляться, ведь, возможно, это могли бы случиться всякие дурацкие нелепицы, которые составляют бесконечный список дерзких предупреждений, которые обычно преподносятся королям придворными лизоблюдами.

– Мои предложения, сеньор брадобрей, – надменно сказал Дон Кихот, – не могут быть нелепыми по определению! Но не вам понять, сударь, насколько они лепы! Не вам!

– Да я в принципе молчу, я ничего не говорю, я говорю это не потому, что потому… – смутился цирюльник, – а потому, что мне не надо повторять вам, что все или почти все самые благие намерения, преподносимые Вашему Величеству, или невозможны, или бессмысленны, или даже идут во вред королю и королевству!

– Ну, мой друг, – ответил Дон Кихот, – вы даёте! Они не невозможные и не глупые, не нелепые, а самые простые, самые рассправедливые, рассамые рассудительные и раскороткие, точнее, краткие и такие дельные-раздельные, какие только могут прийти в голову любому арбитру!

– Вашей милости не трудно говорить, сеньор Дон Кихот?

– Легко!

– Тогда не будете ли вы любезны поведать нам суть вашего проекта? – сказал священник.

– Я бы не хотел, – скривился Дон Кихот, – распинаться об этом здесь и сейчас, на Агоре, потому что не пройдёт и пары часов, как мои мысли улепетнут отсюда и сразу же достигнут ушей всяких двурушных советников и клешневиков- наушников, и благодарность и награду за мою работу, как всегда, получу отнюдь не я, а другие, чёрт бы их побрал! А мне в итоге достанутся одни оплеухи и пинки! Мне это надо?

– Ради всего святого, – сказал цирюльник, – я даю слово здесь и клянусь перед Богом не говорить того, что ваша милость не готова сказать ни королю, ни року, ни земному человеку, это клятву, которую я почерпнул из речей одного священника, который в предисловии сообщил королю о грабителе, который его ограбил на сотню дублонов и у которого вдобавок он украл мула и стащил его к себе домой.

– К счастью, я не знаком со всеми такими подобными историйками, – сказал Дон Кихот, – но я знаю, что эта клятва хорошая, дельная, поскольку мне известно, что сеньор Брадобрей – несомненно, хороший человек!

– Когда бы это и было не так, – сказал священник, – я готов ручаться за него, и утверждаю, что он останется нем, как рыба, и будь ему наградой тогда могила со всеми пенями и неустойками, если он лишться страха божьего и скажет хоть слово.

– И по вашей милости, кто же вам это сказал, господин священник? – сказал Дон Кихот, – А за вас самого кто может поручиться?

– Мой сан! – ответил священник, потупившись, и заморгав, – Я умею хранить секреты!

– Тело господне! – всплеснул руками Дон Кихот, -. Есть ли что-нибудь ещё более насущное и важное, кроме как приказать Его Величеству и публично объявить всем его глашатаям, чтобы все странствующие по Испании рыцари мгновенно собрались ко двору в назначенный день, и что, даже если бы их было всего каких-то жалких полдюжины, среди них мог бы проявиться такой, какого было бы достаточно, чтобы сокрушить всю силу любого турка? Ваши милости! Слушайте меня внимательно и поезжайте вслед за моими мыслями! Почему кому-то в новинку, ежели всего один странствующий рыцарь с лёту побеждает армию в двести тысяч человек, один перерезал двести тысяч глоток, как если бы все эти мерзавцы скопились и сгрудились в одном ущелье или были сделаны из упругих скачущих марципанов? Нет, в самом деле, признайтесь мне: сколько историй набито этими чудесами? Пусть рухнет на меня твердь небес, чего я не смел бы сказать никому другому, сообщаю, что жил бы паче сегодня знаменитый дон Бельянис или кто-то из неисчислимого рода Амадисов Галльских, и если бы кто-нибудь из них сегодня столкнулся с Турецким Султаном, не хотелось бы мне очутиться на его месте! Но чуйка меня не подведёт, Бог всё равно рано или поздно обратит свой взор с небес на землю и присмотрится к своему народу, и он-таки отыщет в каком-нибудь замшелом углу кого-нибудь, кто, если и не так брав и разнуздан, как прошлые странствующие рыцари, то, по крайней мере, не уступит им в душевной бодрости и наведёт кипешь в стане врагов! И Бог меня поймёт, и я смолкаю…

– Увы! Пусть меня прибьют скалкой, – в кулак сказала в этот момент племянница, холодея, – если мой дядюшка не намерен снова прикинуться странствующим рыцарем!..

На что сказал Дон Кихот:

– Не ждите иного, кроме как зреть, как я и умру странствующим рыцарем! И не невольте Турецкого Султана задумывать что угодно и выходить в море с каким угодно флотом, – я повторяю для слабослышащих – один Господь вменяет мне!

Тут оживился цирюльник и открыл рот:

– Милостивые государи! Проявите сущую милость и терпение и выслушайте одну прикольную историйку, которую я некогда слышал в Севилье, как мне кажется, нет ничего более уместного сейчас, чем эта историйка, да и невтерпёжь мне…

Дон Кихот мгновенно согласился, двое гостей переглянулись и состроили мину полного внимания, племянница присела, а Брадобрей принялся за рассказ.

– В Севилье, как вам всем известно, есть популярнейший сумасшедший дом, так вот, в то время одним из его постояльцев был человек, которого родственники засадили туда, потому что по их мнению он был настоящим безумцем. У него была научная степень лиценциата канонического права, он получил её в Осуне, однако, как полагали многие, это было всё равно, где бы он её не получил, ибо где бы он её не получил, даже в Саламанке, его положение психа от этого ничуть бы не поменялось. Посидев в этом медицинском узилище многие годы, этот умалишённый однажды прочухался, встрепенулся, пришёл в себя и на полном серьёзе решил, что он абсолютно здоровый человек. Осознав, где он находится, он тут же взлахматил шевелюру и принялся строчить письмо архиепископу, в коем, сказать по правде, в довольно здравом ключе, собрал все доводы и соображения, доказывающие, сколь несправедливо оказалось положение, в котором он пребывает и мается, ибо по милости божьей он уже-де давно осознаёт себя пришедшим в доброе здравие и полный разум, в то время как его ушлые родственники, запаявшие его в психушку лишь для того, чтобы лишить его наследства, продолжают держать его в этом мерзком узилище, укоренившись в своём преступном н запереть его в сумасшедшем доме до конца его дней, уверяя всех, что он, как настоящий сумасшедший, очень опасен для общества и окружающих. Известно, как любят жаловаться сумасшедшие и сколь бывают они убедительны в доказательстве своего здравого ума.. Этот человек принялся закидывать архиепископа своими слёзными посланиями, и так закидал его своими письмами, что архиепископ поневоле заинтересовался судьбой этого несчастного, решив про себя, что такие в высшей степени рассудительные и благоразумные письма не способен писать совершенно невменяемый пациент психиатрической клиники, и для разрешения своих сомнений в один момент он послал одного капеллана, чтобы тот прояснил ситуацию и выяснил у смотрителя, спросил, правда ли то, что писал ему этот лицензиат, и чтобы он также поговорил с сумасшедшим, и чтобы, если ему покажется, что он предстал перед судом, он вытащил его и освободил. Так сказал капеллан, и ритор сказал ему, что этот человек всё ещё довольно-таки ненормален, он сумасшедший, потому что, несмотря на то, что он много раз говорил как человек с большим здравомыслием и пониманием, он, в конце концов, сбивался на страшный бред и мог наделать столько ошибок и глупостей, которые во многих и многих отношениях соответствовали его первому благоразумию, как можно было надеяться, разговаривая с ним. Капеллан так и сделал и, оставшись глаз на глаз с сумасшедшим, разговаривал с ним час и более, и за все это время сумасшедший ни разу не высказал ни извращенной, ни безумной идеи, прежде он говорил так вдумчиво ивнимательно, что капеллан был вынужден поверить и признать, что сумасшедший находится полностью в здравом уме; и среди прочего, он ещё больше утвердился, что сумасшедший был в здравом уме, ибо тот сказал ему, что смотритель оклеветал его только для того, чтобы не потерять подарки, которые ему дарили его родственники, как только смотрителю доставалась очередная порция взяток, он сразу начинал лгать, как безумен и опасен его пациент, несмотря на смену настроения и периодические припадки здравомыслия, и что величайшим его несчастьем было богатство его имуществв, потому что, радуясь этому, его враги впадали в уныние и сомневались в милости, которую оказал ему Наш Господь, превратив его из зверя в человека. Наконец он подвёл дело тому, смотритель сущность преступная, подозрительная и родственникам не внушившая никакого доверия. родственники сами по себе – люди бессовестные, жадные и корястные, а самого себя представил настолько сдержанным и благородным, что капеллан решил взять его с собой, чтобы архиепископ увидел его и прикоснулся рукой к правде этого дела.