Наследник Фениксов. Начало

Наконец, мы миновали последний крутой поворот лесной дороги. Я почувствовал, как напряглась рука Анны, лежащая в моей ладони. Мы обменялись быстрыми, полными волнения и предвкушения взглядами. Впереди, залитый ярким светом высокого утреннего солнца, из-за гряды вековых дубов показался наш родовой особняк. Сердце подпрыгнуло и забилось чаще при виде знакомых до последней резной доски очертаний дома – словно оно узнавало место силы, место, где осталась частица его самого.

Дорога, ведущая к поместью, была густо обрамлена вековыми дубами, их могучие, переплетённые кроны создавали над нами живой, дышащий свод, надёжно защищающий от уже начавших припекать лучей солнца. Это были не просто деревья. Это были немые летописцы нашего рода. Дедушка как-то рассказывал легенду, будто это прямые потомки тех самых первых дубов, что посадил основатель рода, и что их корни давно сплелись с магическим фундаментом самого дома, став его живой защитой. Их тёмно-зелёная листва, тронутая кое-где первой осенней позолотой, тихо шелестела на лёгком утреннем ветру. Но теперь мне казалось, что это не просто шелест – это был живой шёпот, рассказывающий бесконечные истории о прошлом и настоящем нашего рода. Я невольно прислушался, пытаясь уловить в этом мягком звуке отголоски древних заклинаний, секреты веков, которые, возможно, хранили эти молчаливые, мудрые стражи нашего дома.

Каждый поворот этой знакомой с самых ранних лет дороги пробуждал во мне каскад воспоминаний, но теперь они были иными – ярче, объёмнее, словно подсвеченные изнутри новым пониманием. Я смотрел на старый корявый дуб, и реальность на мгновение расслоилась. Я видел не только дерево – я видел полупрозрачный, мерцающий силуэт мальчика, в котором с удивлением узнавал себя, но младшего, тянущегося на цыпочках к дуплу, чтобы спрятать своё «сокровище». Я видел сияющие от гордости глаза шестилетней Анны, которой я доверил эту великую тайну. Это воспоминание было не картинкой, а почти осязаемым эхом, сохранившимся в самом воздухе этого места. Мне казалось, я снова чувствую на пальцах прохладную гладкость речных камешков и шершавость птичьего пера. Проезжая мимо пруда, я не просто вспоминал бумажные кораблики – я видел их, призрачный флот, всё ещё плывущий по заросшей ряской воде, и слышал наш с сестрой заливистый смех, тихий, как шёпот ветра.

Я чувствовал магию, невидимую, но ощутимую, пронизывающую каждый уголок этой земли, каждую травинку, каждый камень. Лёгкий ветерок, качающий тяжёлые ветви дубов, казался теперь шёпотом древних духов, незримых хранителей нашего рода. А солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву, рисовали на пыльной дороге узоры, смутно напоминающие те сложные, непонятные символы из дедушкиных книг по высшей магии.

Я взглянул на Анну. Она прижалась лицом к прохладному стеклу автомобиля, её губы были полуоткрыты, а глаза, обычно живые и любопытные, сейчас смотрели не на конкретные деревья, а куда-то сквозь них, в самую душу леса. Я узнал этот взгляд – так смотрят на первое в жизни чудо.

– Саша, – прошептала она едва слышно, не отрывая взгляда от окна, – ты тоже это чувствуешь? Как будто… как будто деревья… они живые! Они дышат!

Я молча кивнул, не находя слов, чтобы выразить всю гамму нахлынувших на меня ощущений. Как объяснить ей, что для меня они не просто «живые», а что я различаю их «дыхание»? Что дубы дышат медленно и глубоко, а осины – часто и трепетно? Как рассказать ей о том, что я чувствую эту медленную, глубокую пульсацию жизни вокруг, словно огромное, могучее сердце самой земли бьётся где-то совсем рядом, под корнями этих вековых дубов? Она воспринимала мир сердцем, интуицией, а я, как мне казалось, начинал воспринимать его разумом, но разумом, которому даровали совершенно новые, непонятные инструменты. И в этот миг я впервые остро ощутил не только своё превосходство, но и своё одиночество. Её чудо было восторгом. Моё – анализом. И эта пропасть между нами, кажется, только начинала расти.

Когда наш старый «Феникс-Мотор» медленно выкатился из-под зелёного свода дубовой аллеи и миновал последний поворот, наш родовой особняк предстал перед нами во всей своей скромной, но не утратившей достоинства красоте. У меня перехватило дыхание от смеси узнавания, радости возвращения и того нового, обострённого восприятия, которое заставляло видеть знакомое в ином свете.

Дом.

Он стоял крепко, основательно, словно врос в эту землю корнями. Двухэтажное деревянное здание, стены которого из тёмного, просмолённого дерева казались почти чёрными от времени и, казалось, впитали в себя все тени и все рассветы минувших столетий. Его силуэт, знакомый мне до последней трещинки на ставнях, до последнего завитка резьбы, сейчас казался мне не просто домом, а живым воплощением всего, что олицетворял наш род: несломленную силу древних традиций и неистребимое тепло семейного очага.

Утреннее солнце щедро заливало фасад, играя на искусных резных элементах, созданных много лет назад трудолюбивыми руками моего отца. Казалось, что сам огонь – стихия нашего рода – танцует по тёмному дереву. Сложные узоры, изображающие взлетающих фениксов, языки пламени, переплетённые с древними рунами защиты и процветания, словно ожили в этом волшебном утреннем свете. Теперь я видел не просто узоры, а застывшую музыку, строгую и выверенную гармонию. Я чувствовал, как каждая руна, вырезанная отцом, излучает слабую, но устойчивую вибрацию, создавая вокруг дома тончайшую, но прочную защитную сеть. Эта магия была мне знакома, она была такой же тёплой, основательной и надёжной, как руки самого отца. Окна дома, большие и высокие, отражали чистое утреннее небо, превращаясь в сияющие порталы в другую реальность. Защитный купол, который мне почудился ранее, теперь был виден отчётливо. Это было не просто марево. Это было плотное, многослойное поле, которое едва заметно искажало свет, словно смотришь сквозь толщу идеально чистой, но чуть колышущейся воды. Я понимал, что это результат не только магии отца, но и вековой работы многих поколений Фениксовых, вплетавших свою волю в саму структуру этого места.

– Саша, смотри! Мамины розы! – восхищённо выдохнула Анна, указывая пальчиком в окно. – Уже совсем распустились! Какие красивые!

Действительно, даже отсюда, с подъездной аллеи, был виден пышный, яркий ковёр цветов, раскинувшийся перед домом. Розовые, алые, кремово-белые и солнечно-жёлтые бутоны создавали удивительный, живой узор, словно сама земля решила сплести гобелен в честь нашего возвращения. Но даже на таком расстоянии я заметил, что над цветами дрожит и переливается едва заметное марево, похожее на то, что поднимается от раскалённого летним днём камня. Только это марево было цветным, оно вспыхивало и гасло мириадами крошечных радуг. Я тут же понял, в чём дело: это крупные капли росы всё ещё сверкали на бархатных лепестках. Но воспринимал я их не зрением. Скорее, каким-то новым чувством я улавливал отклик от каждой капли, которая, словно крошечная линза, не просто преломляла солнечный свет, но и высвобождала что-то живое и тёплое из самого сердца цветка. Мамины розы цвели у нас почти весь год, с ранней весны до поздней осени, не подчиняясь обычным законам природы. Мне иногда казалось, что мамина особая, тихая магия земли и жизни может заставить их цвести даже под снегом. Теперь я знал, что это не просто догадка. Я чувствовал исходящую от розария спокойную, упорядоченную энергию, которая сильно отличалась от дикой, необузданной силы леса и от моего собственного внутреннего огня. Это была магия заботы, магия жизни, мягкая, но несокрушимая в своей сути.

Когда мы подъехали к кованым воротам с гербом Фениксов – птицей, возрождающейся из пламени – я заметил, как дядя Сергей, сидевший за рулём, невольно распрямил плечи и чуть приосанился. Его большие, сильные руки, покрытые мелкими шрамами от работы с металлом и огнём в его кузнице, уверенно лежали на руле старого автомобиля. Я вспомнил, как часто заворожённо наблюдал за этими руками в раннем детстве – как они ловко и точно создавали удивительные вещи из неподатливого металла, вкладывая в каждую деталь ту же скрытую силу, заботу и внимание, с которыми он сейчас вёл нашу машину по знакомой аллее.

Дедушка, всю дорогу просидевший молча на переднем сиденье, погружённый в свои мысли, теперь внимательно оглядывал дом. Я проследил за его взглядом и попытался понять, что он видит. Взгляд деда был острым и собранным, как у охотника, выслеживающего добычу. Он не просто смотрел – он методично прочёсывал фасад, задерживаясь на каждой детали. Я вдруг понял, что он смотрит не как хозяин на свою собственность, а как комендант древней крепости, вернувшийся после долгого отсутствия и проверяющий, все ли посты на месте, не пробрался ли враг, не ослабла ли защита. Его взгляд был не просто взглядом, а инструментом, оценивающим магическую целостность дома, его готовность к обороне. Сколько историй мог бы рассказать каждый камень этого дома, каждая половица, каждая трещинка на старой стене, если бы только умели говорить!

– Дом, милый дом, – тихо пробормотал он наконец, и на его обычно строгом лице мелькнула лёгкая, тёплая улыбка. Дедушка глубоко, шумно выдохнул, и я увидел, как его плечи, до этого напряжённые, заметно опустились. В этом вздохе не было усталости – в нём было облегчение хозяина, убедившегося, что стены его дома всё так же крепки. Так выдыхает страж, вернувшийся на свой пост и убедившийся, что за время его отсутствия враг не подобрался к твердыне. В его голосе я услышал не только радость возвращения, но и тёплую, несгибаемую гордость. Такую же, какую чувствовал я сам, глядя на наш дом.

Наш старый «Феникс-Мотор» медленно вкатился на подъездную аллею, и каждый оборот колёс по гравию, казалось, отзывался в моём сердце нетерпеливым стуком. Автомобиль остановился у самого крыльца. Прежде чем открыть дверцу, я на мгновение замер, готовясь к встрече.

Это был запах дома. Густой, родной, неповторимый. Первой ударила в ноздри волна сладкого аромата маминых роз. За ней пришла терпкая свежесть яблок из старого сада и едва уловимая нотка озона, всегда витавшая вокруг нашего поместья, – признак постоянно действующих защитных чар. Я вдыхал эти запахи не носом, а всем существом, различая их не только по аромату, но и по «текстуре». Запах роз был бархатистым и тёплым. Запах яблок – упругим и прохладным. А запах озона – колким и звенящим, как натянутая струна. Я глубоко вдохнул, словно ныряя в прохладную, но родную воду, и лишь затем решительно открыл тяжёлую дверцу. Мгновение – и мои ноги коснулись земли родового поместья.

И мир обрушился на меня.

Волна тепла и узнавания, гораздо более сильная, чем просто воспоминание, прокатилась по телу. Я ощутил это не только кожей, но и всем своим существом – лёгкую, почти неслышную вибрацию, идущую от самой земли. Сила этого места приветствовала меня. Это было не просто ощущение, это было знание. Дом – это была непоколебимая твердыня посреди той внутренней бури, что поднялась во мне после ритуала. Мой внутренний жар, постоянно вибрирующий и нестабильный, на мгновение обрёл точку опоры, и от этого по телу разлилось невероятное облегчение.

Движимый внезапным, почти неосознанным порывом, я сделал несколько шагов в сторону, сходя с гравийной дорожки на мягкую траву, и подошёл к самому углу дома. Я провёл рукой по тёмной, чуть шершавой доске стены. Она была тёплой от утреннего солнца, но под этим теплом я чувствовал другую, глубинную прохладу – прохладу веков. Я видел не просто дерево, а сложную паутину времени на его поверхности; не просто резьбу, а вложенную в неё магию отца – слабые, пульсирующие линии силы, следовавшие за изгибами огненных крыльев.

Но этого было мало. Ведомый уже знакомым исследовательским инстинктом, я прикрыл глаза и плотнее прижал ладонь к стене, пытаясь «прослушать» дом, как только что «слушал» деревья. Ответ пришёл мгновенно, но был иным. Дом «звучал» не как природная стихия. Его гул был сложным, упорядоченным, похожим на работу гигантского, но идеально отлаженного часового механизма. Я различал глубокий, басовый тон магического фундамента, тонкий перезвон защитных амулетов в стенах и даже мерное, спокойное «дыхание» самого дерева, впитавшего за века бесчисленные капли магии. И мой внутренний хаос, мой бушующий огонь, столкнувшись с этой незыблемой гармонией, невольно подчинился ей, настраиваясь на её спокойный, уверенный лад.

Крыша дома, покрытая старой, но добротной черепицей, несла на себе заметные следы многочисленных ремонтов. Я вспомнил, как прошлым летом сам помогал отцу и дяде Сергею заменять несколько треснувших черепиц. Эта работа была для нашей семьи не просто хозяйственной необходимостью – это был почти ритуал, передача практических знаний и негласное утверждение нашей связи с домом, нашей ответственности за него. Каждая заново уложенная черепица словно укрепляла не только крышу, но и незримые узы между нами.

Окна особняка, большие и чистые, отражали высокое синее небо с редкими белыми облаками, создавая иллюзию, будто сам дом распахнут навстречу свету. Я знал, что за каждым из этих окон скрывается своя история, своя комната, наполненная воспоминаниями, старинной мебелью и семейными реликвиями. Особенно притягивало взгляд высокое стрельчатое окно дедушкиного кабинета на втором этаже – я почти мог представить себе мерцание артефактов и таинственный свет магических ламп за этим стеклом.

Веранда перед входом, с её крепкими деревянными перилами, отполированными сотнями рук, и удобной широкой скамейкой, манила присесть, отдохнуть, насладиться мирным видом сада. Сколько вечеров мы провели здесь всей семьёй, слушая бесконечные рассказы дедушки о славном прошлом нашего рода, о магических битвах и научных открытиях, или просто молча наслаждаясь тишиной и покоем летних сумерек, нарушаемых лишь пением сверчков да далёким уханьем совы из леса за садом.

Мой взгляд невольно скользнул по саду, раскинувшемуся перед домом. Мамины розы, её гордость и утешение, цвели во всём своём пышном, почти вызывающем великолепии. Алые, розовые, кремово-белые и солнечно-жёлтые бутоны и раскрывшиеся цветы создавали невероятный, пёстрый ковёр, словно пламя всех оттенков, охватившее землю перед домом. Между розовыми кустами виднелись аккуратные, ухоженные грядки с травами. Я знал, что многие из этих пахучих растений использовались мамой не только для чая или приправ, но и для её тихой, но сильной защитной и целительской магии.

Дальше, за розарием, начинался небольшой фруктовый сад. Старые яблони, груши и вишни, посаженные ещё прадедом, давали щедрый урожай каждый год, несмотря на все трудности. Их узловатые, покрытые лишайником ветви низко склонялись к земле под тяжестью созревающих плодов, а их кроны тихо шелестели на лёгком ветру, словно перешёптываясь между собой на древнем, понятном только им языке природы.

Я проводил взглядом дядю Сергея. Высадив нас, он направился к каменному гаражу, и его уверенная, пружинистая походка не выдавала ни капли усталости. Казалось, несколько дней, проведённых в лесу, лишь придали ему сил. Моё внимание отвлёк звонкий смех – это Анна, верная своей неугомонной натуре, уже куда-то умчалась вглубь сада, и лишь её звонкий, счастливый смех доносился оттуда, напоминая о беззаботности детства, которую я, кажется, начал стремительно терять.

Дедушка медленно, опираясь на свою трость из чёрного дерева, поднимался по невысоким ступеням крыльца. Его рука в перчатке из тонкой кожи слегка касалась резных перил, словно он здоровался со старым другом. В этот момент он казался мне не просто главой рода, а живым воплощением всей его многовековой мудрости, силы и стойкости. Его присутствие словно пробуждало дремлющую магию самого дома, и я почти физически ощущал, как невидимые защитные чары вокруг особняка оживают, приветствуя своего истинного хозяина.

Несмотря на раннее утро, в окнах первого этажа уже горел мягкий свет. Входная дверь, до этого плотно закрытая, сама собой, с тихим, знакомым скрипом, приоткрылась на несколько сантиметров, словно приглашая войти. Из щели пахнуло теплом и уютом – так пахнет только родной дом. Но теперь я не просто чувствовал запах. Я краем глаза уловил быстрое, смазанное движение в тёмном проёме двери – что-то маленькое и тёмное метнулось вглубь дома. И тут же до меня донёсся звук, который мог бы расслышать только я в своём новом состоянии – тихий, недовольный, но в то же время добродушный вздох, похожий на ворчание старого деда, которого разбудили раньше времени. Это был Кузьма, наш домовой. В тот же миг я ощутил, как невидимая, тёплая и пахнущая печным дымом и сухими травами волна его силы коснулась меня. Я читал о подобном в старых сказаниях, где духи-хранители представали в образе зверей. И это ощущение было именно таким – нечеловеческим. Оно напомнило мне, как однажды в лесу я видел лисицу, осторожно изучавшую незнакомый след на тропе: она не приближалась сразу, а долго принюхивалась, оценивала, не таится ли в запахе угроза. Так и сейчас – сила Кузьмы, словно мудрый лесной зверь, изучала меня, не враждебно, но с глубокой, въедливой оценкой и тенью тревоги. Он учуял иной запах. Отзвук того самого первородного огня из леса, который я принёс с собой. Для него, для древнего хранителя, я стал… непонятным. И он, как пёс, обнюхивающий гостя на пороге, пытался решить для себя главный вопрос: друг ли перед ним? Или тот, кто несёт скрытую угрозу его дому?

Нет, я тут же понял свою ошибку. Он не чуял угрозы. Скорее, это было похоже на то, как преданный волкодав, который всю жизнь охранял щенка, вдруг учуял на нём запах древнего вожака стаи. Запах первородного огня, который я принёс с собой из леса, был для него не чужим, а слишком настоящим, слишком мощным. Теперь для древнего хранителя я был не просто знакомым мальчиком. Я стал носителем силы, которую он, возможно, не чувствовал уже многие столетия. И в его тревоге я вдруг различил не страх перед врагом, а нечто иное – глубокое, почти забытое почтение, смешанное с растерянностью.

Именно в этот миг, стоя здесь, перед родным домом, я почувствовал, как все разрозненные впечатления – осмотр фасада, шёпот деревьев, изумлённая оторопь Кузьмы – складываются в единую, сложную картину: дом был не просто местом для жизни, а живым организмом, мыслящим, чувствующим, хранящим историю и магию нашего рода. Каждая деталь, от резного феникса на фронтоне до последнего мшистого камешка на садовой дорожке, была неотъемлемой частью этого удивительного, драгоценного целого.

Я глубоко вдохнул, наполняя лёгкие этим густым, родным воздухом. И в этот момент я как никогда ясно осознал, что значит быть Фениксом. Это не просто красивое имя или древний титул. Это – быть сердцем этого живого дома. Это ответственность, долг и честь. Честь нести сквозь века огонь нашего рода, несмотря на все тени прошлого. И наш дом был дышащим воплощением этой идеи.

Глава 7. Душа дома

Но эта высокая мысль, эта гордая уверенность в несломленном духе нашего рода неизбежно столкнулась с реальностью, стоило лишь поднять глаза. Мой взгляд, теперь обострённый до предела, тут же подметил пронзительное несходство между его нынешним состоянием и теми величественными, почти легендарными образами прошлого, что жили в семейных хрониках и туманных рассказах дедушки. Конец августа щедро окрасил сад в последние яркие краски уходящего лета, но даже эта буйная природная роскошь не могла полностью скрыть следы времени и былой нужды на старом фасаде дома. Тёмные деревянные панели, когда-то сиявшие богатой полировкой и защитными лаками, теперь несли на себе благородную, но чуть печальную патину десятилетий. Каждая трещинка на старом дереве, каждый скол на резных наличниках казался мне шрамом на теле усталого, но не сломленного воина, пережившего слишком много битв.

Резные узоры на фронтоне и вокруг окон, с любовью и мастерством обновлённые руками моего отца, всё ещё сохраняли свою сложную, завораживающую красоту. Фигуры фениксов, расправивших могучие крылья над входом, словно по-прежнему ревностно защищали дом от невзгод и тёмных сил. Но даже в их гордых, вызывающих позах мне теперь чудилась какая-то затаённая усталость, будто невидимая тяжесть прожитых родом веков легла и на их деревянные, но вечные плечи. Моё новое, обострённое чувство позволяло мне не просто видеть, а «слышать» их. Я ощущал, как древние руны защиты, которые отец вплетал в старинный орнамент, вибрируют в воздухе. Это было похоже на сложный, многоголосый хор. Большинство рун «звучали» ровно и сильно, как хорошо настроенная струна, их вибрация создавала плотный, тёплый защитный фон. Но некоторые, там, где сама древняя древесина-основа была повреждена временем, дребезжали или вовсе молчали, создавая едва уловимую, но тревожащую дисгармонию в общей защитной мелодии дома. И тут же родилась холодная, ясная мысль, почти догадка. А что, если дело не только в этих рунах на фасаде? Что, если и другие части защиты дома так же ослабли? Например, те древние камни на ограде в саду? Мысль, острая, как игла, пронзила сознание: проблема не в отдельных элементах. Что-то истощает общую защиту дома, словно из огромного сосуда по капле уходит драгоценная влага. Этот вывод, первый, сделанный на основе не книг, а собственного, нового чувства, пугал и одновременно пьянил своей ясностью.

Крыша, недавно подлатанная нашими общими усилиями, выглядела надёжной, но резкое различие между новой, яркой черепицей и старыми, выцветшими, местами потемневшими от времени элементами конструкции лишь подчёркивало общую картину – картину медленного, но достойного увядания былого величия. Я живо вспомнил, как прошлым летом отец учил меня правильно укладывать черепицу, и его руки, пропахшие смолой и деревом, терпеливо направляли мои. «Дом – это живое существо, Саша, – говорил он тогда. – О нём нужно заботиться, как о члене семьи. Каждая починенная доска, каждый вбитый гвоздь – это наша благодарность ему за то, что он хранит нас». Я вспомнил рассказы дедушки о том, как когда-то на этой самой крыше сверкали золотые шпили, а главный купол был увенчан огромным магическим кристаллом-артефактом, служившим маяком для возвращающихся домой магов и символом могущества нашего рода. Теперь же его место занимал простой, хоть и искусно выкованный дядей Сергеем в его деревенской кузнице, железный флюгер в виде летящего феникса – красивый, но лишённый той древней силы.

Даже Сад, несмотря на всю любовь и неустанную заботу, которые вкладывала в него мама, хранил эти отголоски прошлого величия и нынешней скромности. Пышные розовые кусты, её гордость, и аккуратные ряды магических и целебных трав занимали теперь лишь небольшую часть того обширного пространства у дома, которое, по словам дедушки, когда-то было полностью отдано под редчайшие, диковинные магические растения, привезённые нашими предками со всех концов Империи и даже из Изнанки. Теперь же большую часть этой земли занимал обычный, хоть и ухоженный огород, такой необходимый для поддержания нашего далеко не аристократического хозяйства.

Я перевёл взгляд на старый исполинский дуб, одиноко растущий у самой ограды поместья. Его могучий, морщинистый ствол и раскидистая, густая крона оставались, казалось, неизменными на протяжении многих столетий – молчаливый, вечный свидетель всех взлётов и падений нашего рода. На одной из его нижних, толстых, как рука великана, ветвей висели крепкие верёвочные качели. Дощечка-сиденье, отполированная до блеска сотнями часов детских игр, была совсем новой – отец выстругал её для Анны прошлой весной взамен треснувшей старой. Этот вид – старая, надёжная верёвка и свежее, светлое дерево – был для меня щемящим напоминанием не о прошлом, а о настоящем. О том, как наша семья, потеряв многое, научилась находить радость и утешение в самых простых, земных вещах, и о той неустанной заботе, что скрепляла нас прочнее любой магии.

А фонтан в центре круглой мощёной площадки перед домом, тот самый, что, по легендам, некогда извергал радужные струи поющей воды благодаря искусству наших предков-артефакторов, теперь стоял сухим и заброшенным. В памяти всплыли рассказы бабушки, которой уже нет с нами: в её детстве вода в фонтане пела разными голосами в зависимости от погоды. Сейчас же он молчал, и это молчание было оглушительнее любого крика. Ведомый новым, исследовательским любопытством, подошёл ближе. Его каменная чаша, украшенная почти стёршейся от времени резьбой, служила приютом для диких полевых цветов, упрямо пробившихся сквозь трещины в старом камне. Осторожное прикосновение к холодной, влажной от утренней росы поверхности стало попыткой «прослушать» его своим новым чувством. Внутри всё было готово ощутить пустоту, магическую смерть, след сломанного, исчерпавшего себя артефакта. Но вместо этого пальцы уловили нечто иное – глубокую, застарелую, почти бархатную тишину. Словно источник силы был не сломан, а сознательно «усыплён», укрыт десятками слоёв защитных чар, погружён в долгий, целительный сон. Эта догадка, основанная лишь на интуиции, ошеломила меня. Тут же в памяти всплыла строчка из одного из сложнейших трактатов профессора Лисицы: «Сложные артефакты, особенно связанные с постоянным потоком стихийной энергии, не ломаются подобно простым механизмам. При критическом недостатке внешнего питания они переходят в режим магической спячки, сохраняя свою структуру до лучших времён». Значит, я не ошибся. Мы не просто потеряли силу, мы её спрятали? Но зачем? Этот вопрос тут же отправился в мой мысленный список загадок, требующих ответа. Именно это пронзительное несходство между рассказами о волшебном прошлом и картиной тихого, заросшего сорняками настоящего больно кольнуло мне сердце.