Сквозь превращения и воплощения

В этой же картине он открыл для себя и другого актера – Юрия Бельского. Поначалу То̀мас обратил внимание на импозантного Мѝенса, обладающего какой-то необъяснимой актёрской харизмой, ему захотелось узнать о нём: кто он, что он. Но и Бѐльский заинтересовал его своей игрой, он потрясающе справился с ролью и запомнился невероятной силой темперамента. Мэ̀ррил настойчиво искал информацию и о нём. Но попадались очень скупые данные об этом актёре.

Ему семьдесят четыре. Родился в 1940-м. Бѐльский, судя по информации, относился к самоуверенным, категоричным людям, легко раздающим оценки. Он был театральной легендой в России. Являлся не только актёром, но и худруком в своём театре, который при нём приобрёл неповторимый стиль, свою творческую эстетику. Там сформировалась сильная труппа. Его стараниями был организован также и ежегодный фестиваль, где представлялись самые хито́вые спектакли. Это ещё больше заинтересовало То̀маса.

Мэррилу удалось ещё и разыскать парочку фотографий Бѐльского. С найденных фото на То̀маса смотрел породистый старикан с крупным римским носом и прищуренными иронией глазами. В воображении Тома, тот представился ему почти в образе старого боевого генерала, выступающего против придворных заговорщиков и считающего возможным для себя перетряхнуть их псевдо-династию, не по праву узурпировавшую трон, и тем самым вырвать с корнем их измену.

В одной из статей, едва разобрав русские фразы, Мэ̀ррил смог прочитать, что Юрий Бѐльский с труппой приедет на фестиваль в небольшой городок на Волге. Тут же был крошечный ролик. Мэ̀ррил кликнул мышкой на видео. Мини-выступление Бѐльского подтвердило опасения Тома о вредном, задиристом, неуживчивом характере актёра.

– Мы всех ждем на наш фестиваль, – сначала говорил в ролике Бѐльский с подкупающей душевностью добродушного человека, – мы всем рады.

Но вдруг его лицо стало воинственным, почти свирепым:

– Всем рады, кроме этой мафии московских критиков, критикесс и прочих сытых околотеатральных.., – тут он осёкся, крепко сжал рот, не дав выскочить слову, готовому сорваться; и после краткой заминки продолжил с саркастичной, едкой улыбкой, призванной скрасить гневную вспышку, – …которые пусть лучше остаются у себя дома и ходят на свои, особые, специально сделанные для них так называемые прогрессивные, продвинутые спектакли…

По низу экрана шли невнятные, обтекаемые английские субтитры, смягчающие резкость выражений. Но Мэ̀ррила было не обмануть. Ему так и виделась в руке Бѐльского сабля, которой тот будет рубить врагов. Чувствовался человек большой энергетики. И она притягивала То̀маса.

Том Мэ̀ррил использовал любую возможность, чтобы побывать в России. Он воплощал свою мечту, и мечту матери, так и несбывшуюся в её эпоху «железного занавеса». Мать умерла в 1993 году. А Том впервые приехал в Россию в 1997 с премьерой спектакля по Чехову, а в 1999 – с фильмом по Пушкину. Ездил он и в 2011-м, и в 2012-м, и не только в Москву, но и в маленькие города. И в тот городок на Волге, о котором говорил Бѐльский, – Ю́рьевец – тоже приезжал. Мать рассказывала Тому, что там была малая родина, родина детства почитаемого ею режиссера Андрея Тарковского. Там, говорила она, пробудилась его знаменитая философская созерцательность, наполняющая всё его творчество, родившаяся в неповторимой атмосфере того места.

Действительно, То̀мас помнил, когда побывал в Ю́рьевце, какой это чудесный небогатый провинциальный городок, тихий, с множеством зелени, зарослями дикорастущей вишни на улочках, маленькими трогательными купеческими домами с мезонинами, огородами, деревянными заборами, зданиями старой застройки. Как же он располагал к медитативно-философскому состоянию духа.

Тут же воскресла в памяти Тома картинка, как он сам плыл тогда по Волге с одним местным жителем на лодке.

Лодка идёт, а ты сидишь себе, вдыхая волжский воздух, чуть ли не в трансе, как будто душа вылетает из тела и кружит где-то над тобой, а мимо движется огромная река, вся светящаяся, мимо поволжских городков в зеленых берегах…

Чудно̀, два года назад он был там, но судьба не свела его с Бѐльским.

На сегодня, познакомившись с творчеством и Бѐльского, и Мѝенса, он даже не мог бы сказать, кто из двоих производит на него бо́льшее впечатление своим талантом.

«А любопытно, как же в их тоталитарном государстве, за колючей проволокой, сформировались такие творцы, как же там могло родиться такое искусство?» – подумалось То̀масу. – «Откуда оно могло там появиться?».

Если фестиваль в Ю́рьевце начнется 16 июня, то почему бы Мэррилу не отправиться опять в Россию, где он всегда желанный гость, где люди всегда принимают его с такой простодушной радостью, где можно подробно спорить о мотивах героев Чехова. Вот здесь, в Лондоне, не любили проблемных разговоров вне репетиций, вне театра. Да То̀масу и самому не нравилось с кем-либо рассуждать здесь о театре. Начинаешь говорить – и получается как-то как будто бы неуместно. Собеседник замолкает, предпочитая более нейтральные темы, ни к чему не обязывающие, избегая выражать своё мнение, и сказанное Томасом выглядит как напыщенное умничанье и повисает без отклика.

А в России всегда готовы поддержать беседу, пусть и без обязательных дежурных улыбок, как в Европе, зато слушают внимательно, всматриваются в глаза, чтоб лучше понять. Бывало, на каких-то мероприятиях в России разговоришься, понесёт тебя, половины слов не знаешь, а переводчик по твоему лицу умеет угадать скрытый подтекст и донести смысл.

Сначала Мэ̀ррила обескураживала высокопарность русских, когда они высказывались о театре. Очень уж па̀фосно они выражались, эти русские актеры. Ему запомнилась фраза, которую часто повторяли: «Я служу в театре». Или: «Мы жрецы Мельпомены». Да его просто ошарашило, когда он впервые такое услышал. Все это провозглашалось без тени юмора, с серьезным, почти торжественным лицом. Он объяснял себе это отсутствием чувства меры у русских.

Или же дело не в русских? Или он сам, То̀мас Мэ̀ррил, так закрыт, застёгнут на все пуговицы, настолько захлопнут, что боится говорить о самом важном, о том, что театр это и есть его жизнь. Он вырос в обществе, где именно о важном-то говорить и непринято, где надо все время с вежливой отстраненностью болтать о всяких пустяках и демонстрировать непрекращающуюся, вечную, пусть и мифическую, успешность…

Боже мой, конечно же, он поедет на фестиваль. Свободное время до новых съемок есть. Билет в Россию есть, срок визы не истёк. Поедет!

В полдень в его лондонский особняк нагрянула Ребѐкка, его землячка, бывшая юная соседка, жившая когда-то рядом с его домом в До́рсете. После многих лет они случайно встретились в Лондоне и возобновили знакомство. Умная ироничная Ребѐкка обнаружила полнейшее равнодушие к его славе и этим пленила его. В свои сорок лет она уже снискала репутацию классного фотографа. Этой черноволосой хрупкой стремительной особе с мальчишеской юркой грацией всегда удавалось быть в эпицентре и схватить самую сердцевину в ситуации, в людях. Ее фотографии становились настоящим зеркалом человеческих характеров и происходящих событий, поэтому многие заинтересованные издания не прекращали усилий заполучить её снимки.

Войдя, она нервным движением бросила свое гибкое лёгкое тело в викторианское кресло и сразу же, без промедления, на одном дыхании шарахнула в Томаса новостью:

– Тони Га̀ррета задержали прямо в аэропорту. Сегодня в шесть утра он своим звонком меня разбудил.

– Разбудил..? – повторил Том, еще не понимая, о чём это она.

Тут у Ребѐкки замигал и загудел смартфон, она отвлеклась. И стала резко бросать в трубку:

– Да-а?! Так, значит, только что выпустили? Искали оружие? Ну и уроды! Приезжай сюда, нужно хотя бы выяснить, что к чему.

То̀мас Мэ̀ррил осуждающе прицо́кнул языком, едва Ребѐкка оторвалась от телефона.

– Очень странно, Бѐкки, что ты приглашаешь гостей – в мой дом.

– Гостей? – удивилась та. – Это ты о То̀ни? Он же твой друг… едва не с пелёнок… Или ты уже, как все эти трусы из Би-би-си, не хочешь его видеть?!

Том устало возмутился, заранее зная, ему не одержать верх над убеждённым упрямством Ребѐкки:

– А почему они не хотят его видеть, ты в курсе? Потому что он чуть ли не в военных действиях участвует. Это недопустимо для журналиста.

Ребѐкка гневно тряхнула шевелюрой и заявила:

– Так… Минуточку… Маленькое уточнение, Том… Не в войне тут дело. Ведь столько репортёров торчит и в Ираке, и в Сирии. Дело в том, что он почему-то попёрся – к русским, в восточную Украину… И ты боишься теперь, что тебя, с твоим увлечением русскими, о котором все знают, каким-то образом притянут к делу То̀ни Га̀ррета… То̀ни уже сейчас для всех вроде зачумленного… А ты – его лучший друг, да еще постоянно сам ездишь к русским… Слушай, я в этой политике, конечно, буксую, даже не знала до этого лета, что Россия и Украина разные государства, но ты, по-моему, – неправ…

То̀мас насуплено молчал. Не мог же он открыто дистанцироваться от То̀ни только из-за того, что тот вляпался в политику, связанную с Россией. И от России, которую демонизировали все западные СМИ, опять же по политическим мотивам, тоже не мог отказаться. В его мозгу сейчас крутилась фраза из собственного интервью, слова, когда-то казавшиеся ему очевидными, почти общим местом: «Россию надо воспринимать без стереотипов холодной войны». Би-би-си же и показало это интервью.

Том захотел вернуть себе равновесие и, извинившись перед Ребѐккой, вышел в сад, лелеемый им с такой любовью, что даже садовнику не доверял его. Сам здесь подолгу занимался посадками. Он, как и японцы, постигающие дзен, глядя на свои маленькие бонса̀и, – тоже находил радость в созерцании своих карликовых сосен и пихт в бочонках, покрытых мхом и вьюнками. Он тоже, почти по-японски, старался приручить природу в своём саду, сохраняя в нем вид природной нетронутости. Обожал размышлять в этой природности, растворяться в её ароматах. Здесь у него имелось даже маленькое озерцо, выложенное галькой вперемежку с нежнейшим мхом. В озерке плавало двое утят, доверенных его заботам одним из многочисленных приютов защиты животных. У одного из маленьких водоплавающих его беспокоила поврежденная лапка, и Том потратился на лучшего ветеринара, выхаживал птенца, баюкал его у себя на руках, лично кормил размоченным в молоке зерном. Ребекка посмеивалась тогда над ним: «Добрая ты душа. И при этом-то – всё злодеев играешь».

Ребѐкка не могла дождаться возвращения из сада расстроенного Тома, не выдержала и шагнула за ним. Смартфон в ее руке продолжал призывно мычать, но она не откликалась. Бродила среди садовых растений, пока не наткнулась там на старинную потемневшую мраморную скульптуру мальчика, потрескавшуюся, с отбитыми руками и носом. И только тут неподалёку разглядела стоявшего в раздумье То̀маса. Она рванулась к нему, невзначай задев фигуру из мрамора. Та повалилась, но, слава богу, в мягкую траву, и не раскололась. Ребѐкка с опаской глянула на Тома, зная, что он дорожит этим антикварным объектом. Но Том не видел ничего, он был поглощен тревогой перед внезапным десантом То̀ни Га̀ррета. Ребѐкка же, как могла, поставила, потемневшего каменного калеку, прислонив его к ближайшей кадке с сосновым банса̀ем.

Пыхтящая, сердитая, она еще больше распалилась, когда увидела за стоявшим к ней спиной Мэ̀ррилом нелепую большую размалеванную скульптурную фигуру, перед которой он в задумчивости застыл. Это была большая глянцевая лягуха – шутовской презент То̀ни Га̀ррета, представленный со смехом своему другу как символ эволюционных трансформаций, поскольку лягушка претерпевает ряд изменений: сначала в виде икринки; затем она становится головастиком, который может существовать исключительно только в воде; потом развивается и превращается во взрослую особь, окончательно принимая лягушачий вид; и в этом виде она уже способна не только пребывать в водной среде, но и прекрасно чувствовать себя на земле. Для То̀ни Га̀ррета она олицетворяла посредничество между двумя мирами и транформацию. По его мысли, подобные транформации характерны и для человека. И не только касательно его физических изменений, но и духовных состояний и преображений. Одних только пороков и ложных представлений в человеке столько, что для преображений – поле непа̀ханное, считал То̀ни.

Томас из вежливости не решался выкинуть сие ехидное подношение друга. Наглая жаба, разинув рот, беспардонно лы̀билась и, казалось, возвещала: «Привет, придурки!». Это была воплощенная дерзость самого То̀ни Га̀ррета, его издёвка над любителями не замечать сложности реального существования, над их желанием ни во что не вмешиваться, отгородить своё «тёпленькое болотце», свой маленький островок блаженства от противоречий жизни, чтобы комфортненько жить в собственном мирке, без изменений. Видимо, теперь Том увидел в нелепой лягушке неприятный для себя намёк… Он остановился перед ней и зло смотрел в нахальную жабью морду. Падение антикварного мальчика так и осталось им незамеченным.

И тут затрезвонил дверной звонок, слышимый и в саду. С невероятной быстротой То̀ни Га̀ррет свалился им на голову. То̀ни был тоже из До́рсета. На пять лет старше Ребѐкки. Неутомимый живчик, прирожденный телерепортер. На хорошем счету у боссов. Его мнение имело для них значение. Ребѐкка, как всегда, подтрунивала: «Да к мнению нашего Тони прислушивается весь кабинет министров в полном составе!». В общем, ему светила отличная карьера, считай, она уже обеспечена. Но случилось нечто, что перечеркнуло лучезарную будущность.

В ноябре 2013 года То̀ни Га̀ррет, как и многие другие британские, да и не только, журналисты, уехал на украинский Майдан. Снимал щедро, подробно живописуя жестокость милиции спецподразделения «Бе́ркут», защищавшего от возмущённых повстанцев правительственное здание. Он, как и остальные репортёры, брал интервью не только у протестующих, но и расспрашивал каждого прохожего.

Постепенно у То̀ни, в отличие от собратьев по профессии, начал проглядывать едва уловимый скепсис в отношении майданных активистов. В его репортажи уже попадали сцены провокаций и агрессивные вакханалии националистов-бандеровцев. Появлялись кадры с молодёжью, готовящей зажигательную смесь для использования против стоящих в защите милиционеров. Он стал упоминать, что милиционеры-«бе́ркутовцы» не используют огнестрельное оружие, им запрещено его использовать против граждан, у них, кроме резиновых дубинок, касок и щитов, ничего нет для отпора наглеющим молодчикам Майдана – а те в них кидали «коктейли Молотова». Он рассказывал о своих приятелях-репортёрах, зверски избитых майданными националистами. Его камера начала снимать самые драматичные моменты ожесточённого противостояния государственных служителей правопорядка и оголтелых украинских протестующих, поддерживаемых фашиствующими западѐнцами. Показал и агрессивные неонацистские шествия в центре Киева с портретами Бандеры и Шухевича в черных одеждах и балакла̀вах с факелами, как в Германии перед Второй мировой войной. Очень походило на реанимацию духа фашизма. Это мысль вспыхнула на долю секунды в его сознании, но он не хотел признавать ее и гнал прочь – ну не может же этого быть после разгрома фашизма в Германии, это просто невозможно.

В его профессиональной среде все чаще стало звучать, что у То̀ни – «свой зритель», думающий, ищущий правдивую информацию, а не подслащенную розовую водицу-киселёк. Даже недруги повторяли это.

Но кадры беснующейся майданной толпы и неофашистские процессии, отвергнутые большинством британских телеканалов, так и не прорвались к английскому зрителю. И британцы продолжали наслаждаться телевизионными реалити-шоу и мыльными операми.

В марте 2014, после победы толп протестующих Майдана и формирования нового временного правительства Украины, мгновенно признанного Западом законным, все иностранные журналисты, как по команде послушно зачехлили камеры и разъехались по домам.

Но Га̀ррет не спешил с этим. Телебоссы, встревоженные его отсутствием, потребовали вернуться и на месте подготовить материал по Майдану. Да поживей! То̀ни недоумевал – какой такой материал он может подготовить в Лондоне? Если вернётся, что он там может наснимать вдали от места событий? Придётся только всякие слухи, байки да фейки собирать!

И То̀ни выкинул фо̀ртель. Командировочные его давно закончились, но он на свои средства поехал самостоятельно наблюдателем в Крым, жители которого выступили против нелегитимно появившейся в результате Майдана новой украинской госвласти.

То̀ни погрузился в это крымское бурлящее политическое море. Он активно курсировал по нему с камерой на плече. Приставал ко всем барахтающимся в нём со своими сомнениями. Говорил с теми, кто смело и уверенно плыл к своей цели. Выяснял мотивы сочувствующих победившему Майдану, пытающихся грести против течения крымского сопротивления, но не справляющихся с этим и проносящихся мимо. Не проигнорировал он и ажиотаж крымского референдума.

Наконец, он вернулся в Лондон, и 1 апреля, по злой иронии в День дураков, опубликовал свой привезённый объективный репортаж. То, что он явил миру, многие восприняли как па̀сквиль. Боссов скособочило от него, и они придушили неугодную информацию, запретив репортаж тиражировать в эфире. Ютуб заблокировал его. И Тони погнали метлой с Би-би-си.

Он поначалу не сильно расстраивался, думая, что при своей известности не останется без работы, но не тут-то было. И телевидение, и радио, и газеты словно окружили его стеной молчания.

Публика по-прежнему любила его. Приходили сообщения от зрителей, возмущенных его увольнением. Он ведь поддерживал славу Би-би-си и в Ираке, и в Сирии, и в Афганистане. То̀ни еще не успел осознать, что с ним стряслось, как снова помчался на Украину, опять за свой счёт.

В восставшем против новой майданной власти Мариуполе он вновь бросался со своей камерой повсюду.

А потом, в середине мая 2014 года, грянул скандалище. На первых полосах всех британских газет запестрели заголовки статей, вопивших, что То̀ни Га̀ррет – «агент Кремля», а Россия крайне демонизировалась. Сначала одна влиятельнейшая газета задала тон, а все таблоиды только и ждали случая расправиться с ним. Вся пресса замычала разом. И понеслось. Одно за другим. Отобрали все звания, все почетные степени университетов, выкинули из всех жюри, заморозили счета в банках.

Но То̀ни всё равно было не заткнуть. Безусловно поддержала его только Ребѐкка. Жена устроила грандиозную ссору и пригрозила уехать и забрать детей, говоря, что он губит их будущее.

Закадычные друзья, вроде То̀маса Мэ̀ррила, страшно растерялись. То̀мас Мэ̀ррил с его актерской сверхчувствительностью был склонен преувеличивать угрозу для себя. Актер, вообще, существо зависимое, а кинопродюсеры не менее щепетильны в вопросах политики, чем телевизионное начальство. То̀мас, несмотря на сердечную привязанность, решил аккуратно дистанцироваться от То̀ни.

Но вот То̀ни здесь – в его доме. Взирает на него пронзительными черными глазами. Всматривается в лицо. Чернявый, живой, из тех, про кого говорят, шило в одном месте. Он сразу же схватил предложенный Ребѐккой стакан воды и выпил его с жадностью, задрав голову, двигая жилистым кадыком на щетинистой шее.

То̀мас как будто впервые увидел То̀ни. И разглядывал его весьма неодобрительно. Всё-таки они – полные антиподы друг другу. То̀мас любил хорошее вино, классическую музыку, элегантность и сдержанность во всем. Он слыл интеллигентным человеком. У То̀ни же вкусы были попроще, и ходил он, размахивая руками, как ярмарочный зазывала. Запросто мог выйти в люди в мятом пиджаке, скрученном галстуке. А когда задумывался, запускал в волосы всю пятерню, и чесал с такой яростью, точно хотел снять скальп. Брился он два раза в день, но к вечеру всю равно зарастал чёрно-синей щетиной настолько, что сразу приобретал вид субъекта, живущего под мостом в картонных коробках.

Еще он обожал уличную еду, пакистанскую шаурму и классическую английскую картошку «фиш-энд-чипс». Частенько заляпывался едой. Томас только брови поднимал. Но встречая Тони в бедных кварталах, Том замечал, что тот хорошо там вписывался в обстановку. Там репортер был в своей стихии, излучал своеобразное обаяние.

Оно, казалось, действовало даже на уличных собак. Привычная картина. Тони идет, болтая по мобильнику, отчаянно жестикулируя, а вокруг него собирается свора огромных лохматых бездомных псов. Псы, можно подумать, заражались его непринуждённостью, гавкали, гарцевали, пританцовывая, улыбались во всю пасть и преданно крутили хвостами. Он никогда не обижал их. Как-то раз одна собака увязалась за ним, и То̀ни завалился с ней в особняк друга, и она, шуруя хвостом со скоростью пропеллера, разбила у То̀маса индийскую вазу, принадлежавшую ещё его дедушке, долгое время жившему в Индии. А в другой раз приведённая им щенная бродяжка одним махом сожрала индейку, над которой колдовала Ребѐкка. То̀ни всегда щедро делился с этими божьими тварями, скармливал им то, что ел сам, покупая что-нибудь на улице, – шаурму ли, картошку ли. Те, в свою очередь, признавали в нём своего вожака. И он умел держать себя вожаком. Если какая-нибудь барбосина распоясывалась, то получив от То̀ни свернутой газетой по носу, и не думала рычать или кусаться, воспринимала это понимающе. А если ему надо было остаться одному, или пойти по своим делам, он издавал определённый звук и делал известный только ему одному жест рукой – и пёсья кавалькада послушно укладывалась на траву на обочине, не смея ослушаться.

Дети То̀ни выглядели противоположностью ему. Особенно забавно то, что при этом его мальчишки, десяти и двенадцати лет, лицами до смешного похожи на него. Но в отличие от него, такие чистенькие в своих превосходных твидовых костюмах, такие причёсанные и примерные, с подстриженными челочками. Просто образцовые ученики дорогой частной школы. Но во всём этом в них укрывалась отцовская чертовщинка неповиновения. Даже Ребѐкка однажды, смеясь, заметила, что в пай-мальчиках То̀ни больше скрытой независимости и непокорства, чем в его косматых полка̀нах.

Жена То̀ни не работала, воспитывала этих пацанов и великолепно вела дом. Но что-то в ней вызывало у окружающих неприязнь, она мало кому нравилась. Разговаривая со знакомыми, имела привычку высокомерно прищуриваться, будто одолжение делала. Даже феминистки не любили жену Га̀ррета, считая, что она идеальная «рабыня патриархального бытового уклада мира мужчин», хотя она и отчитывала мужа, как школьника.

Супруги друг с другом в последнее время не ладили. И То̀ни в собственном доме чувствовал себя неуютно. Все сочувствовали, обожали его – и не выносили его правильную женушку. То̀мас находил это несправедливым, он всегда был на стороне женщин, и слегка журил Ребѐкку, которая за глаза зло вышучивала вторую половину То̀ни.

Всё связанное с То̀ни не́когда веселило То̀маса, кое-что забавляло, а иногда и удивляло его как человека более сдержанного и скрытного. Однако сейчас, в новых обстоятельствах, всё в нём начинало бесить Мэ̀ррила. Он теперь критически смотрел на друга.

Донельзя взвинченный, То̀ни, выпив воды, отдышался и сразу же взбудоражено обрисовал инцидент, выведший его из себя:

– Только я вошёл в зал прибытия – тут же скрутили… Да еще так грубо… Потом держали два часа… Вот идиоты – искали гранаты и автомат, с которыми я якобы не расстаюсь, по их дебильному представлению… И знаете, что ещё ко всему прочему? Мне жена говорит, будто я попал под дурное влияние Томаса.

– Бред! – резко, как ужаленный вскочил с места Том.

– Тони, ты его не дразни, – предостерегла Ребѐкка, – он теперь вон какой нервный.

– Но все ж знают, я-то Россией никогда и не интересовался, – вернулся Тони к своей теме. – А вот Том – да… Том, ты ведь с детства всем этим увлекался, вот жена и ищет в тебе виноватого. Но я-то знаю, ты тут совершенно не при чем. Я углубился в проблемы на Украине – из злости, даже из вредности. Кто они такие, чтобы запрещать мне видеть всё своими собственными глазами?! За меня и за людей решают, что нам смотреть – так, что ли?.. – и видя помрачневшее лицо своего товарища, сразу повесил нос, – да ладно, Том… я понял тебя… Зря я пришёл…

То̀мас смутился:

– То̀ни, я совсем не имел ввиду…

– Почему же! Я ведь обо всем догадываюсь. Я побывал там – и это изменило отношение ко мне знакомых, близких… Изменило и меня, все мои представления… Знаешь, Том, я видел там необыкновенных людей… Именно там мне вспомнились твои рассказы о России… В своё время я не обращал на них особого внимания, слушал и не слышал… А там увидел – и почувствовал: вот оно, здесь Толстой, вот здесь «Война и мир». Вот эти люди, вот эпос, они существуют сейчас, в 2014. Это удивительные люди… Готовы отдать жизнь за дру̀ги своя… А мы… журналисты, политики, обыватели… не понимаем и судим их… Я вспомнил многое из твоих слов… Но ты остановился на полдороге…

Том нахмурился:

– О какой это ты дороге?

– Да о такой – ты не пошел дальше… В тебе была определенная самостоятельность мышления, ты через русскую литературу увидел всю нашу мелочность, весь наш расизм, всё наше двуличие, обман… Мы так уверенно раздаем оценки по всему миру. И мы даем право людям в Киеве восставать против законно избранной власти. Но когда так же восстают в Мариуполе несогласные с майданным нелегитимным захватом власти в Киеве – мы называем их «нецивилизованными»… Потому что – то, что в Киеве, нам на руку… А то, что происходит в Мариуполе, – рушит наши политические планы… Разве это не двойные стандарты? И ты тоже, Том, оказывается, пронизан этим лицемерием. Едва я сказал тебе, что герои русской литературы существуют сейчас – ты боязливо отворачиваешься. И становишься снобом, вроде моего начальства с Би-би-си… Впрочем, ты всегда больше любил литературу, чем реальную жизнь.