Сквозь превращения и воплощения

– Конечно, давний… «Однополчане». Этот фильм сняли еще при коммунистах… – не унимался он. – Я смотрел дату выпуска, 1963 год.

Ру̀та тряхнула головой, улыбаясь все той же улыбкой. Улыбка ничего не значила, она служила лишь аккуратно протертым окном, сквозь которое проглядывают предметы, обыденные и разочаровывающие своей однотипностью.

– Но я родилась в 1990-м. Незнакома особо ни с чем советским. А потом мы и вовсе уехали с мамой сюда. Мама-то наверняка знает, могу ее спросить. Она здесь в небольшом городке сейчас работает. Завтра приезжает ко мне. Спрошу её.

– Но неужели вы не видели этот фильм?! – разочарованно вырвалось у Томаса. – Он ведь довольно известен в России.

– Простите, но это такое… старьё… К тому же я поклонница британского кино. Потому-то и захотела работать у вас.

Томас вдруг криво усмехнулся, но тут же, пристыженный, взглянул на девушку, – не задел ли ее? Очень уж бестактно начал расспрашивать, и расспрашивал-то не о ней, не о ее жизни, а о каком-то актере, словно она сама – пустое место, всего лишь информатор, ресурс сведений. Вся надежда на то, что в его последних словах хотя б не прозвучало осуждающего оттенка. Её ответы, конечно, стереотипны. Но и его собственное бестактное поведение, да и нелепое любопытство – полное бескультурье.

Ру̀та принялась за уборку. Закончив и всё расставив по своим местам, она тихо вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Ее мать, Ѝнга Ѝрбе, уже ждала дочь в небольшом па̀бе. Сухощавая интеллигентная женщина лет пятидесяти точно дремала с открытыми глазами, неестественно недвижная, как сурикат, замерший на лапках, слившийся с природой и окоченевший в медитации. Ярко-голубые глаза ее смотрели перед собой так же застыло и напряжённо.

Ру̀та, видя этот знакомый взгляд, опять подавила недовольство. Но оно лишь на миг проступило, и тут же пропало. Её затопила нежная горькая жалость. Все пять лет взгляд матери очень беспокоил ее, вызывая подчас досаду. Ее тревожили эти внезапные замирания. Ѝнга как бы спала с открытыми глазами, а когда пробуждалась ото сна наяву, чуть морщилась, словно пыталась что-то вспомнить, говорила, что не может вернуться к самой себе. В эти минуты мать казалась человеком немного «не в себе». Всматриваясь в её растерянные глаза, дочь недоумевала, откуда это.

Ру̀та с наигранной веселостью поздоровалась. Заказала сандвичи и кофе. Специально стала рассказывать о своих приятных новостях. Мать немного расслабилась. И Ру̀та, воспользовавшись моментом, решила уговорить её сходить к психологу. Она даже предложила, что сама оплатит услуги специалиста, лишь бы тот помог преодолеть матери её всегдашнее потерянное состояние.

– Мама, психолог ещё и научит, как лучше подавать себя работодателям.

Но мать улыбнулась тихой улыбкой бессребреницы:

– Как ты сказала – продавать…?

– Да! – не выдержав, в сердцах воскликнула Ру̀та. – И продавать – тоже! Не делай такие глаза!

– А все же смотри… как любопытно… как слова-то эти совпадают. Подавать – продавать… Учение – мучение… – горечь сквозила в интонациях Ѝнги. – Как иногда интересно в русском языке получается, не правда ли… М-да, и отец вот твой, уж на что русский – из сердца России, из Москвы родом, а и тот отмечал и забавлялся всегда таким созвучием и находил в нём свой курьёзный смысл.

Ру̀та поняла – та думает об отце. Он давно умер. Странная смерть, нелепая, семь лет назад. Он пошёл на митинг против сноса какого-то памятника в честь Победы. Итог – черепно-мозговая травма. Ударили сзади чем-то тяжелым, металлическим. В сутолоке толпы даже невозможно было понять кто.

С тех пор мать вроде как и не жила, частенько погружалась в воспоминания. В повседневности она прикрывалась, как занавесом, лишь видимостью жизни, тогда как сама жизнь её, по сути, осталась гораздо дальше, чем за занавесом. И случись кому-нибудь раздвинуть занавес – за ним оказалось бы даже не безмолвие черной сцены, а сама пустота, ничто. От этой мысли Ру̀те стало больно и страшно. Она нахмурилась. И замолчала.

На сей раз мать пришла в себя довольно быстро:

– Ру̀та, если можешь, порекомендуй меня на место Пила̀р.

Пила̀р, филиппинка, заменяла Ру̀ту по выходным в доме То̀маса Мэ̀ррила. Она собиралась выйти замуж и уехать. Ру̀те, чтоб узнать об этом, пришлось попотеть, многих из своего иммигрантского круга порасспрашивать. Место вот-вот станет вакантным. На это место – уборщицы в доме звезды театра и кино – оказывается, уже выстроилась череда желающих. Но Ру̀та надеялась. То̀мас Мэ̀ррил вроде бы расположен к ней и, скорее всего, примет во внимание её рекомендацию. И все же… ни в чем нельзя быть уверенным.

– Даже информацию про это место я выцарапала зубами, – дала понять Ру̀та, каких трудов это ей стоило.

– Зубами не выцарапывают, ими выгрызают, – слабо откликнулась мать.

– Мама, хоть раз выслушай меня без этих своих словечек!

– Прости! – отозвалась Ѝнга. – Я ведь, наоборот, удивляюсь твоему напору, даже восхищаюсь им. Но сама я так не умею.

За кофе и разговорами Ру̀та успела оглядеться. Ее не переставали изумлять лондонские пабы – они сочетали в себе не только бары, но и клубы по интересам, а иногда и мини-библиотеки.

Здесь, в этом уютном компанейском мирке, люди чувствовали себя невероятно легко, вольготно – у них, видимо, водились и деньги, и время, и они часами могли обретаться в этих стенах, наслаждаясь своим незатейливым времяпровождением. Вот две чистенькие старушки, которые зашли сюда почти сразу, как объявилась и сама Ру̀та. Они принялись играть в шашки. Немного чудны́е – высокие, костистые, типичные долговязые англичанки, напоминающие цапель на тонких ногах. Их стильные стрижки из седых, но ухоженных волос, обрамляли сморщенные и весьма удачно намакияженные лица. Одна бабуля уверенно обыгрывала вторую, энергично стуча своими пешками по старой пошарканной доске. А вторая пожилая леди, нимало не обеспокоенная этим, с азартом наблюдая за манипуляциями счастливой соперницы, лишь посмеивалась, время от времени восклицая неизменное: «Оу!». Ее увлекал этот процесс. Она наслаждалась, как представлялось Ру̀те, безбедной старостью, непринуждённым спокойным существованием в довольстве, недоступным иммигрантам, бывшим жителям рухнувшего СССР.

Ру̀та так зябко и нервно передернула плечами, будто старалась сбросить «советскую шкуру», которая приросла к ней и никак не спадала.

В поле зрения её попала барменша. Спокойно раскованная, в шёлковой жилетке с бабочкой. Барменшу не смущала её довольно нестандартная полнота – в этой благословенной стране, понятное дело, царят бодипозитив и толерантность! И зеленый ирокез на голове ярко подтверждал это. Раскрепощённая толстушка ловко священнодействовала с бокалами, разливая посетителям алкогольные коктейли, и вовсе не выглядела обслугой. Больше похожа была на продавца-фокусника, ловко смещающего внимание клиента с рутины продажи на эффектные, замысловатые трюки руками, придающие товару более желанный вид. Работала играючи, радостно, с огоньком. Вот он, западный недремлющий рекламно-маркетинговый ход в действии.

– Я уже не могу видеть эти холодильники, в которые мы по четырнадцать часов распихиваем клубнику, – продолжала мать. – У меня совсем руки от мороза распухли, как рачьи клешни. Я не в состоянии вдыхать этот жуткий ледяной пар из открытой двери, точно в морге. В морозилку, того и гляди, упакуют и мое тело, я…

– Мама, какие четырнадцать часов? – прервала ее дочь. – Восемь часов по закону…

– На нас закон не распространяется, Ру̀та, пойми ты, наконец… Тебя, я вижу, легко удивить. А вот ты еще больше удивишься, если представишь, что моей работе ещё и завидуют. Находятся люди, жаждущие попасть на мое место, так же, как я мечтаю получить место Пѝлар. У меня появилась одна знакомая. Галина. Она из Харькова…

– Я не успеваю следить за твоими новыми знакомствами, – попыталась пошутить дочь.

– Она бывшая учительница английского… Я теперь только с ней и могу поговорить, отвести душу. Без нее я бы пропала. Она мне и квартиру нашла с маленькой платой.

– Ты хочешь довольно прозрачно намекнуть, что я тебе не помогаю?

– Нет, нет, Ру̀та, конечно же, нет. Это я так, просто… делюсь впечатлениями. Она работает в теплице. Думаю: да что ж она мне завидует-то? Я ведь в морозилке, а она – всё-таки в теплице. Так, оказывается, всё потому, что я получаю в месяц тысячу фунтов, а она – лишь четыреста… Так Галина смеется, мол, за такие деньги могу и поморозиться, ничего, мол, потом «беленькой» отогреюсь… И хохочет. Такая хохотунья. Я с ней прямо оттаиваю…

Ру̀та не знала, что на это сказать, и продолжала только слушать. Взгляд ее скользил по жестяным гербам с диковинными длинномордыми единорогами на кирпичных стенах бара.

Через полукруглую арку виднелась маленькая комната, где стояло несколько книжных стеллажей и старых, винтажного вида шкафов, сохранивших обаяние потёрханости временем. Кресла-качалки из новенькой коричневой кожи облюбовали вездесущие ухоженные английские пенсионеры. А молодежь, если и забредала в книжную комнату, расслабленно делала селфи, не задерживаясь больше пяти минут. И уходила, смешливая, звонкая, не взяв в руки ни единой книги. Молодых особ привлекали лишь огромные глянцевые альбомы живописи или энциклопедии, и то не из-за их содержимого, а из-за красивых золочёных корешков и формы, увесистой, внушительной – на их фоне им так классно фоткаться!

Обосновался там за чтением и дедуля лет восьмидесяти. У него рядом с креслом на маленьком столике лежала целая стопка книг. Он читал одну из них, полностью погруженный в мысли, уютно покачиваясь, не раздражаясь на молодых, не одергивая их по советскому обыкновению. Даже ни разу не взглянул на них, не отвлекся от пожелтевших страниц. Его невозмутимость и сдержанная вежливость восхитила Ру̀ту, и тоже служила для неё свидетельством достоинства и свободы того мира, в который они с матерью пытались встроиться.

Увиденное, казалось, примирило ее с действительностью: ничего, рано или поздно, они тоже станут частью этого мира.

– Ладно, мама, – отреагировала она на рассказ матери о новой знакомой, – вот мы устроим эту Галину на твое место, а тебя на место Пила̀р. И все будут довольны.

Но Ѝнга опять вернулась к своему обычному пессимизму. Она лишь слабо пожала плечами, выражая сомнение:

– Это – если повезет.

– Просто так – никому не везет, – поджала губы дочь, – а эта женщина из Харькова наверняка приехала ещё и нелегально, и не имеет ни визы, ни разрешения на работу.

– Вот ведь… Не имеет разрешения мыть полы! – подковырнула Ѝнга. – Этой чести тут надо еще добиться! Знаешь, что мне сказал начальник… Не люблю, говорит, я с вами, коммунистами, работать…

– С коммунистами? – поморщилась Рута. – При чём тут коммунисты?

– Да так думают про всех нас из бывшего Союза. Вы, говорит мой начальник, коммунисты, все чего-то требуете, все о каких-то переработках кричите. Вы должны, мол, радоваться, что вообще оказались здесь. Вы бы без нас и дальше у себя при своих коммунистах пухли бы с голоду. Откуда они это взяли, про голод?

– Мама, тебе и вправду лучше не ссориться со своим работодателем. Я попрошу Пила̀р, она тебя тоже порекомендует. Можешь не беспокоиться. Твоя проблема в том, что ты слишком много… – дочь замялась, не находя подходящего слова.

– …думаешь, – подсказала мать.

– Нет, нервничаешь…

– Но у тебя-то, слава богу, есть перспективы, – посветлела Инга, отвлекаясь от своих бед, – ты у меня девушка с характером, шустрая. Я на тебя нарадоваться не могу. И учишься здесь, и работаешь – на все времени хватает.

Тут шумно ввалилась большая компания полных женщин в подпѝтии в легких цветастых платьях на бретельках, одинаково коротко стриженых, словно под копирку. Они, перебивая друг друга, громко, по-хозяйски потребовали эля. «Наверное, из России» – предположила Ру̀та. Компания решила петь в караоке. Леди радостно заголосили, их вопли сменились пьяными песнопениями, не попадающими в ноты. К большому облегчению, скоро все ушли в караоке-комнату, чудо звуконепроницаемости.

– Ну, а как тебе этот Мэ̀ррил знаменитый? – поинтересовалась Инга. – А то отхватила синекуру и молчишь. Какой он человек?

Рута, мечтательно прикрыв веки, протянула с восхищёнием:

– Замечательный. Мягкий, вежливый, интеллигентный. Поверишь ли, он даже словно стесняется просить меня о чем-нибудь… Да, кстати, сегодня расспрашивал… не знаю ли я такого актера… А̀ндриса Мѝенса? Я, представляешь, оконфузилась, не знаю латвийского актера. Ты-то, наверно, слышала о нем?

– А̀ндрис Мѝенс! – в восторге вскричала Ѝнга. – Ну, конечно же, слышала. Да я на него в театре Вичу̀таса в Риге два часа в очереди стояла в семьдесят девятом году. И не я одна, вся Рига, да что я говорю, многие из Москвы и Ленинграда еще приезжали… А ты спрашиваешь – знаю ли я А̀ндриса Мѝенса… А вы-то молодежь, ничего не знаете и не слышали. Эх, знали бы вы, чем тогда для нас был театр!

– Ох, мама! – в сердцах остановила ее дочь. – Это же ненормально!

– Почему же… ненормально?

– Да хотя бы потому, что в бывшей нашей тоталитарной советской стране искусство занимало такое непропорционально большое место. А здесь, в демократическом обществе, где нет цензуры, и вся информация открыта, здесь – всё на своих местах…

Ѝнга ехидно и коротко перебила, развив мысль Руты:

– Мы с тобой, значит, здесь тоже на своём месте?

– Мама, ты не о том… я ведь не собираюсь всю жизнь быть прислугой. Лондон – это же мировой центр. Центр всего: экономики, финансов, торговли, трендов…

– И заезжей прислуги… почти бесплатной, со всего мира. Их всех пережуют и выхаркнут. И никто не помешает им тут бессловесно сгинуть, – не устояла мать, чтоб не вставить свою горькую ремарку в дифирамбы дочки.

Ру̀та пропустила её замечание мимо ушей, как и не слышала:

– И в этом мировом центре – я буду одной из тех, кто создает тренды. Я выбьюсь в средний класс. Моя мечта – работать здесь в рекламе. В общем, я вырвусь в креативный класс… Буду уметь… – Ру̀та умолкла, видя, что она с матерью не на одной волне.

– …продавать себя, – шлёпнула ей мать подсказку с отвращением, как дохлую склизкую рыбину бросила в помойное ведро. Потом добавила тоскливо, – прости меня, и мою тягу к ехидству… но это единственное, что остается мне…

Ру̀та чуть поежилась от неприятных слов, скребнувших по самолюбию, как железом по стеклу. Но не стала продолжать, чувствуя, что непонимание между ними непреодолимо. Без резких замечаний перешла на безопасную тему. Немного поговорили о предполагаемой работе Ѝнги у мистера Мэ̀ррила. Обе решили действовать быстро для получения освобождающегося места после Пила̀р. Ведь будет гораздо удобней работать в паре, сообща. Потом тепло попрощались. И разошлись.

После встречи Ру̀та две остановки проехала на двухэтажном автобусе до своей рекламной школы, где как раз и учили «продавать» себя.

Эта школа располагалась на одной из тех своеобразных площадок, которые обознача̀ли модным словечком «лофт». Помещалась она в здании полуразрушенной фабрики, некогда дававшей рабочие места беднякам. Прочные низенькие стены из красного кирпича воздвигли ещё в первые годы правления королевы Виктории. А во времена реформ Тэтчер эту фабрику, как и многие другие, прихлопнули. Потом со стен соскребли историческую копоть. И нате вам – школа рекламы, плюс множество других плодящихся офисов и конторок, которые умеют извлекать прибыль из всего, что можно продать и купить, и учат этому же других.

А в эпоху королевы Виктории и писателя Диккенса эти стены фабрики помнили бесконечные унылые ряды длинных столов в свете чадящих под потолком керосиновых фитилей. Тощие синие от холода руки с изгрызенными ногтями и воспалёнными «цыпками» на коже возились с обувными лека̀лами в неласковом свете раннего утра. Стоял тяжелый дух кожи и клея. Сей труд одаривал мастеровых людей безрадостным полуголодным существованием, не обещая бо́льшего. Но и за это они благодарили бога.

Однако времена менялись.

Дух негодования, идея бунта – этот неведомый науке вирус – проник в темное сознание трудяг, заронил семя надежды, и вбросил, в конце концов, в протесты на черные, закопченные улицы, стиснутые трущобами. Вывел под дубинки, а то и пули, полисменов.

А затем… затем пришли диковинные, а для истеблишмента просто невероятно дикие, новости о… революции в далекой заснеженной стране, до этого ассоциировавшейся исключительно с косматыми медведями. Если верить газете «Таймс».

И трудовому классу, некогда покорному, в их тяжелодумные головы вползла простая, но крамольная мыслишка – а чем они хуже медведей? И мыслишка эта подточила старое прочное здание викторианства.

Своих детей некоторые работяги больше не отдавали фабрике, они отводили их в школы.

1926 год – всеобщая английская стачка. Высшие чины Скотланд-Ярда решили даже стрелять по этим мо̀рлокам, осмелившимся вылезти из своих чёрных нор. Некая леди тогда испуганно писала, что боится, как бы чернь не начала их рвать на части. Она, мол, уже слышит стук гильотины. Обошлось.

Но хозяева вдруг стали чувствовать себя неуютно под пристальным взглядом мо̀рлоков. За ними слышалось тяжелое дыхание медведя с востока.

Шло время, медведь успел создать свою индустрию, и сумел прогнать незадачливого австрийского художника Г., борца с мировым большевизмом, возомнившего себя месси́ей. Страна медведя взошла на пик своей силы и могущества.

И британский занету́живший лев, одряхлевший, дрожал перед медвежьей мощью, ему пришлось объединиться с новым партнёром на другом континенте, некогда бывшим кровным врагом.

Годы бежали своим чередом. И далее произошло совсем непредвиденное, чего и не ждали. Медведь вдруг перестал скалиться и рычать, а неожиданно решил побрата́ться, попросил, ломая лапы, взять его в их цирк. А главный медведь с любопытной подпа́линой на лобѐшнике, его так и звали Миша, изо всех сил ходил на задних лапах, забавно плясал цыганочку и делал сальто-мортале. Всем своим видом он показывал теперь, что он вовсе не страшный, он свой в доску. Настолько пленял его западный цирк.

Это уже были времена лавочницы Мэгги Тэтчер. Она своим практичным умом смекнула – пятнистого мишку до́лжно срочно приласкать. И самое время нанести удар по своим крепким башкам с идеями и мыслишками – по бедняцким рожам упрямцев с дублёной кожей. Стереть эти ненавистные фабрики, перевезти какие-то за моря, к азиатам, и главное – дать полную свободу частникам. Так решила лавочница Мэгги, так и сделала.

Труженики оглянулись было на медведя, тот улыбался им, но был занят другим. Он в это время всё катился и катился на блестящей бочке, жаждал понравиться партнёрам-компаньонам, посылая им воздушные поцелуи и срывая аплодисменты одобрения. Не заметил в своём заискивании, как и скатился на обочину мира. Рабочие поняли – не будет поддержки. Они проиграют: силён медведь, да в цирке на него сбрую в блёстках накинут, не до нас будет.

И вот… затихли станки. Захлопнулись ворота фабрики. Она закрылась, переехала за моря. А там уже мураши-китайцы, по слухам, начали вкалывать на ней всего-то за миску риса.

Ну а здесь, оказалось, поменяли шило на мыло. Пришло производственное безделье. И видимость дела на биржах и в банках. Заводы, фабрики разрушили – зато появилось множество конторок и офисов, извлекающих прибыль из всего, что можно продать.

И на этой фабрике тоже. Вместо безблагодатного бедняцкого труда, но создающего материальный продукт, в ее стены заселилась тьма-тьмущая посредников-приживальщиков всех мастей – клерков, консультантов, имиджмейкеров, менеджеров, стилистов, персональных шо̀пперов, ко̀учей, риелтеров, агентов по эскорту. Прослойка денежных грызунов, оказывающих так называемые креативные и прочие услуги всем, кто платит. Они ничего не производили – они бары̀жничали, продавали воздушные мечты, самую общую информацию, не способную дать реальный метод для выживания, и множили иллюзии граждан за их же собственные купюры, успевая прежде, чем те опомнятся, откусить изрядный кусок от финансов в их кошельках или на банковских счетах.

И на развалах бывшей фабрики, в ее пыльных коридорах, появился некто в джинсовой куртке с модными клёпками и искусственной драни́ной. Он оглядел черные от копоти потолки, стены, всё это видавшее виды помятое бьюти-великолепие. Блаженно зажмурился. Расчу̀хал в этом месте жившую когда-то историю, которую можно удачно подлакировать и превратить в арт-объект. Ему чудился тот запах истории, превращающийся в его бизнес-раскладах в солидный ку́ш при продаже. Вожделенно суча ножками в стильнх брючках и ботинках на тракторной подошве с по-клоунски вздёрнутыми носками, он чуть ли не выделывал антраша̀. Предвкушал, сколько же круты́х «плюшек» с этого можно хапану̀ть. Множество планов уже роилось в нем.

Модный неформально-расслабленный прикид и некоторая игривость его внешнего вида не должны никого обманывать – чувствовал себя и держался этот субъект вполне по-хозяйски. По-хозяйски осматривал, измерял заваленное осыпавшейся штукатуркой разорённое пространство, не упуская ни одной детали, способной дать выгоду. Да, этот тип тоже был из породы хозяйчиков, только рангом пожиже, но фарисейски оскорблялся, когда кто-нибудь понимал его сущность. Он-то примерял на себя совсем иной имидж – имидж творческого человека. Непременно – творческого. Он называл себя по-разному – креати́вщиком, креативным менеджером, дизайнером, руководителем по развитию творческого кластера, креа́клом. В разговорах же всегда демонстративно сочувствовал революциям, по большей части «цветасто-оранжевым», рассуждал о «свободе самовыражения личности», «толерантности», «правах человека», не упоминая, что это всего лишь понятия-симулякры, за которыми либо пустота, либо подмена смысла. И не терпел, когда в нем узнавали новый, модифицированный тип буржуа, привыкшего успешно дармоедничать не на прямой эксплуатации рабочих, а оказывая услуги наивным мечтателям, или присасываясь к капиталам солидных дядей, особо не утруждая себя тяжёлой работой. Он за дерзость обнаружения в нём обильно паразитирующего буржуа наказывал уничтожающей заимствованной у великих интеллектуальной тирадой. С неизменным лицемерием напяливая на себя образа «благородного рыцаря без страха и упрёка». Бывало, и просто увольнял без пособия, если человек находился в его власти, – торгашеская мораль натуры это вполне допускала.

В общем, с пожухших стен фабрики содрали старые слои, выкрасили в яркие цвета, кое-где оставили ободранную кирпичную кладку. Вывели на обозрение – для креативности – обломки труб, а где-то заржавелые рамы. И рекламная школа-студия в стиле лофт стала выглядеть необычайно модерно̀во.

К её мастер-классам потянулась молодежь, тоскующая о лучшей жизни, амбициозная, лелеющая чувство своей особой значимости. Здесь им ещё больше надували радужные пузыри ожиданий, опыляли мозги ложными представлениями, что из бесполезного человечка тут могут сотворить ценного представителя среднего класса, который будет нарасхват на рынке труда. Молодые готовы были продаваться только «за дорого». И каждому казалось, что после этого он будет жить в неземном эстетском мире без чумазых мо̀рлоков, в обществе модных и приятных их сердцу креа́клов, хѝпстеров-эло̀ев и прочих метросексуалов, которые одним касанием мизинца превращают любую дрянь в предмет «современного искусства» и эстетизируют белый свет одним только своим присутствием.

Ру̀та приложила карточку к электромагнитной двери своей рекламной школы, счастливо вдохнув присутствующий там воздух творчества и свободы. Перед занятием заглянула в мини-кофейню на первом этаже. Отхлебывая ароматный чёрный кофе и изредка посматривая на тонконогих хипстеров в массивных шарфах поверх пиджаков, она безмятежно предалась бесцельному созерцанию. Ей нравилась творческая атмосфера и дизайнерски оформленная обстановка. Ребята вокруг тоже были продуманно стильными, модными, напомаженными стайлингом и парфюмом. Чувствовалась тяга к эстетике. Они светились полуулыбками, хотя взгляды их отстранённо скользили мимо неё. Каждый был занят собой, производимым впечатлением от их имиджа, каждый нёс и преподносил себя, даже когда просто шатался в холле, переминаясь с ноги на ногу, или неторопливо шёл в неизвестном ей направлении. Походка независимая, самоценная – просто звезда шествует: налетайте, раздаю автографы! Дрейфовали свободно и автономно. Броуновское движение это стало несколько утомлять её, создавая, как ни парадоксально, при наличии множества людей ощущение пустоты. С досады она поднялась и пошла в класс.

***

(2014. Англия)

Под впечатлением от фильма «Однополчане» То̀мас Мэ̀ррил пытался найти хоть что-нибудь об А̀ндрисе Мѝенсе, но англоязычный интернет политично помалкивал. А в письменном русском он не был настолько силен, он неплохо владел лишь разговорным.