Перелом. Книга 2

– Оленька! – был он только в силах произнести.

– Как это вы здесь? – вскликнула она на это, сжав брови и торопливо подставляя щеку под неизбежный для нее поцелуй его тянувшихся к ней губ.

– Узнал в деревне про батюшкину болезнь, вчера приехал. Он мне сказал, что ты сегодня будешь… Ему лучше, ждет тебя не дождется… едем, мой друг, у меня и карета, и сани, как пожелаешь, потому погода чудесная. Где твой багажный билет?

– У моей Амалии.

– Ну, и прекрасно, она и поедет с вещами во втором экипаже, – суетился заботливый муж.

– Погодите! – нетерпеливо прервала его она. – Я тут с дамами…

Она обернулась к вышедшим перед нею из вагона Лукояновым.

– Тут, должно быть, мой выездной с каретой, – говорила Марья Яковлевна, прищуренно глядя на проходившую мимо их густую толпу, – я пред отъездом приказ отдала…

Ольга Елпидифоровна быстро обратилась к мужу:

– Ступайте, отыщите скорее человека madame Loukoianoff!.. Mon mari3! – проговорила она, не видя возможности не представить его, и тут же:

– Скорее, mon eher, скорее! – поспешно повторила она.

Ранцов несколько заметался, торопясь и поклониться дамам, и пожать руку, которую протягивал к нему стоявший у вагона Троекуров, и исполнить скорее владычную волю супруги, но успел совершить все это без особенной неловкости и помчался отыскивать лукояновского выездного.

Марья Яковлевна громко заголосила, пожимая в своих больших руках руки молодой женщины:

– Мне просто совестно; вы уж такие любезные, такие внимательные, что я не знаю, как и благодарить вас! Надеюсь, что мы еще увидимся? Вы долго думаете в Москве пробыть?..

– Несколько дней, я думаю…

– Так сделайте милость, не забудьте меня!.. На Арбате, собственный дом, все извозчики знают. Только, пожалуйста, уж без визитов, a просто откушать, чем Бог послал, или вечерком… Да вот, без церемонии, сегодня же, например, день мой – пятница; я так нарочно и пригнала выехать из вашего Петербурга, чтобы к этому дню дома быть, у себя. Так вот и прекрасно, приезжайте, моя милая, вечерком!.. 4-И je vous prie, без лишних éléganees-4, a то пред вами другим слишком совестно будет! И пораньше, je vous prie, у меня не полуночничают, как у вас в Петербурге, – говорила Марья Яковлевна, уже несколько свысока, чувствуя себя опять на родной, московской почве и рассудив притом, по впечатлению, какое произвела на нее наружность мужа этой красавицы, что он действительно, как слышала она о нем, «du prostoï» и «не важная птица, несмотря на свой придворный мундир».

– Я, право, не знаю, как расположу мой день, – небрежно ответила на это по-французски Ольга Елпидифоровна, тотчас же заметившая этот оттенок в обращении и принимая свой air de grande dame, – не знаю, впрочем… не обещаюсь, но может быть, заеду, – словно уронила она с губ.

Московская барыня тотчас же почуяла, в свою очередь, эту перемену тона и, поведя украдкой взглядом на безмолвно внимавшего их разговору Троекурова (она робела пред ним теперь), заегозила с новою любезностью:

– Нет уж, пожалуйста, не обижайте меня, обещайтесь!.. Вот и monsieur Троекуров сделает мне, надеюсь, удовольствие… Вы будете, monsieur Троекуров? (Он поклонился в знак согласия). И Владимир Петрович тоже, – кивнула она на подходившего к ним наконец Ашанина – он уж всегда, хоть к ужину, да подъедет…

Московский Дон-Жуан поднял глаза на молодую женщину; она чуть-чуть усмехнулась…

Ранцов бежал назад в сопровождении седого и красноносого ливрейного лакея, в шляпе с потертым серебряным галуном, мрачно надвинутой на самые брови.

– Где это ты, батюшка, полз? – обратилась к нему барыня. – Никогда тебя нет, где нужно!..

– Где? – пробурчал на это слуга. – Известно, с каретой ехал.

– A по дороге во царев кабак заезжал?..

– Едем, maman, пора! – поспешила прервать Алексадра Павловна эти интимные объяснения.

– Едем, мой друг!.. Так до свидания, chère madame Ranzoff, не правда ли? A теперь позвольте вас поцеловать и поблагодарить еще раз за себя и за Сашу…

Она двинулась наконец, прошла несколько шагов – и вдруг вспомнила, что забыла первый долг учтивости: поблагодарить того, кто бегал за ее красноносым служителем. Она обернулась, отыскивая глазами Ранцова, но он уже исчез с женою.

Троекуров усадил мать и дочь в их большую, четверкой с форейтором карету, которую приехавшая с ними горничная успела уже набить доверху всякими картонками, шкатулками и узлами, получил от Марьи Яковлевны повторительное приглашение быть у нее непременно вечером, простился с ними и, перейдя на другую сторону двора станции, готовился сесть на извозчика, когда увидал опрометью бегущего к нему Ашанина.

– Вы где думаете остановиться? – торопливо спрашивал он.

– У Шеврие.

– А багаж ваш где?

– Человек мой привезет, он знает.

– Так возьмите меня с собой – я в двух шагах там живу.

– Сделайте одолжение! – сказал кавказец, прижимаясь к краю саней, чтобы дать ему место.

Ашанин проворно вскочил к нему о-бок:

– За вашею папахой отлично, как за деревом густым… Не увидит!

– Кредитор? – обернулся на него, засмеявшись, Троекуров.

– Хуже! – женщина.

– Цыганка?

– Вы почем знаете? – вскрикнул удивленно тот.

– Я слышал: вас вчера за обедом дразнили наши дамы.

– Ну, да! Я уехал в Петербург, ничего ей не сказав, – вот она и шмыгает, должно быть, на каждый прибывший поезд, в надежде тут же и сцапать меня… Стою я преспокойно сейчас у решетки багажной, чемодана своего жду. На счастие мое, обернулся я как-то: вижу, a она летит стремглав – опоздала к поезду… Я так чемодан свой там и оставил, и драла, прежде чем успела она сыскать меня.

– Да, – проговорил Троекуров тоном равнодушной шутки, – это часто мешает.

Тонкий Ашанин тотчас же навострил уши:

– То есть, что именно хотите вы сказать?

– Старая связь.

– Нет, что же, – своею комически невинною интонацией отвечал чернокудрый красавец, – на то она и старая, чтоб ее бросить; a вот как если с третьего слова наровят глаза тебе выцарапать…

– А эта привычка у вашей барыни имеется? – засмеялся еще раз его спутник.

– Такая уж порода! – вздохнул Ашанин. – С древности! В Книге Премудрости не даром сказано: к спевающейся не примешайся, да не како увязнеши в начинаниях ея!.. «Начинания» – это должно быть вот этот самый дурной их обычай рукам волю давать.

– Так вы бы их оберегались, как в этой книге сказано.

– Кого это? Цыганок?

– Вообще «поющих», – неспешно проговорил кавказец, слегка покосясь на него.

– Да как же от них оберечься? – самым наивным тоном произнес на это Ашанин. – Если у вас рецепт против этого есть, сообщите на милость!

Троекуров невольным нервным движением дернул плечом и тут же безмолвно усмехнулся. Оба они замолкли.

Очутившись в карете вдвоем с женою, Ранцов схватил ее руки и нежно принялся их целовать поверх перчаток.

– Как я рад, Оленька, как я рад видеть тебя! – говорил он расчувствованным голосом.

– Что с отцом было, скажите, пожалуйста, – прервала она его излияния, – удар?

– В этом роде, Оленька… да, – озабоченно отвечал он, – левая рука отнялась… A впрочем, доктор не отчаивается… электричество прописал… Голова у него совсем свежая, про тебя все говорит…

– Упал духом?

– Н-нет!.. A только все же видно…

Он не договорил.

– Боится смерти? – заключила за него Ольга Елпидифоровна.

– Не то чтобы… а, видно, занят мыслию насчет будущего… Говорил, боится, что, если нас тут не будет, растащат у него все…

Ольга Елпидифоровна замолчала, прижалась плотнее к углу кареты, затем спросила:

– Ну a у вас как, в Рай-Никольском?

– Да не хорошо, Оленька, – дроговорил он заметно смущенным голосом, не глядя на нее.

– Все та же песня! – отрезала она. – Хлеб продали?

Он повел глазами в окно.

– Продавать-то не много пришлось… Что было хлеба, на винокурню все пошло; сама знаешь, какой урожай был у нас в прошлом году…

– Денег мне привезли? – спросила она после нового молчания.

– Тысячи полторы собрал, – проговорил он чуть слышно.

– Только? До каких же пор?

– Я уж, право, не знаю, Оленька, – пробормотал бедный Ранцов, – раньше конца апреля, когда вино сдам, никакой то есть получки и в виду не имею…

– Чем же я буду жить, пока у вас опять будут деньги?

– Да вот, Олечка, я привез тебе.

– Полторы тысячи! Этого, вы знаете, на месяц мне не хватит!..

Ранцов заерзал на месте, судорожно провел языком по своим, как бумага, сухим и побелевшим губам и, все так же избегая глаз жены, начал, заикаясь и глотая половину слов, видимо, давно и мучительно задуманное объяснение:

– Ты не должна сердиться на меня, Оленька, потому – сама знаешь, я всей душою, и, кажется, ты видела и видишь… Только мы так больше не можем… потому сама знаешь…

– Что «не можем», что «не можем»? – гневно вскрикнула она, передразнивая его.

– Так жить, Оленька, – произнес он насколько мог твердо, – потому доходов не хватает… и под конец можно этак по миру пойти.

– Прелестно, превосходно! – злобно засмеялась она. – После девяти лет замужества вот какую перспективу обещает мне мой муж – нищую суму!

Лицо Ранцова стало еще белее его губ; глаза его болезненно заморгали:

– Я знаю, Олечка, что ты вспыльчива и не резонно гневаешься часто, – только ты бы меня пожалела, потому, сама знаешь, мне это хуже, чем ножом…

Он передохнул с мучительным усилием и продолжал:

– Мне ничего не нужно, лишь бы тебя успокоить… Как ты всегда желала, я ни слова против никогда. Сама знаешь, по первому абцугу5 на переезд наш и устройство в Петербурге пошло сорок тысяч… Стали мы тут же жить вельможами: дохода в хороший год двадцать пять и тридцать тысяч: а мы сорок, да и все пятьдесят в иной год проживали. Обеды, ужины – так с первого года и по днесь жили. Всегда притом расходы непредвиденные, то на школы твои, то на то, то на другое… За границу захотелось тебе съездить, – что там денег осталось!.. Именье мы все позаложили… Теперь опять что будет с волею? Даровой труд от нас отойдет, опять убытки…

Ольга Елпидифоровна слушала безмолвно, устремив прищуренные глаза на мелькавшие сквозь окно кареты дома, заборы, занесенные снегом сады пространного города и закусив нижнюю губу с видом глубокого и тяжелого раздумья. Она вдруг обернулась и пристально взглянула в лицо мужу:

– Какой же доход рассчитываете вы получать теперь и на будущее время?

– Если как теперь я, входить во все самому, тысяч пятнадцать верных всегда можем получить, Оля, – ответил он с радостным оттенком в голосе, в уповании, что она «сдается на его резоны».

Она презрительно захохотала:

– Пятнадцать тысяч! Да разве с этим можно существовать?

– Конечно, Олечка, – попробовал он возразить, – если бы ты согласилась в деревню… или даже сюда, в Москву, – поспешил он прибавить.

– Не жить в Петербурге? – крикнула она. – Никогда!

– Так как же быть, – растерянно залепетал Ранцов, – когда доходы…

– Доходы! – насмешливо повторила она. – У вас никогда доходов не будет, вы не умеете…

– Помилуйте, Олечка, я, кажется…

– Не нужно мне ваших доходов! – неожиданно перебила она его. – Я без них обойдусь!..

Он испуганно, со страшным биением сердца, воззрился в свою очередь ей в лицо: «С ней припадок или… или»… – не смел он досказать себе своей мысли.

Она улыбалась теперь. В ее подвижном воображении рисовался уже в самых радужных красках исход из положения, которое она за минуту до этого почитала безнадежным.

– Нечего глядеть на меня, как сова! – обратилась она к мужу. – Я вижу, что если вы не умеете устроиться в жизни, так мне приходится за это приниматься. И я начну.

– Начнешь что? – недоумело спросил муж.

– Аферы делать.

– Какие, с кем?

Она отвечала ему не сейчас:

– Да вот один уж барон Функель дает мне триста тысяч, – молвила она с тою же улыбкой радужных надежд.

– За что? – крикнул Ранцов, вспыхивая до самых волос.

– За то, что я проведу ему в государственном совете дело, которое принесет ему пять или шесть миллионов барыша.

Он глубоко вздохнул, как бы скидывая тяжелый камень с груди, но тут же с прежнею тревогой взял потихоньку ее руку:

– Олечка, друг мой, подумай: как же ты это можешь сделать? В государственном совете, шутка сказать!

– В совете, в сенате, в комитете – не все ли равно! – нетерпеливо возразила она на это. – Вы точно будто не знаете, не видели сами, кем я окружена, и как готовы все они делать все, что я ни пожелаю!

– Это, конечно, – молвил добродушно муж, видимо успокоенный и побежденный «резонностью» такого аргумента, принимаясь снова целовать ее перчатки, – ты у меня умница, всякую тонкость понимаешь, и я действительно знаю, какие козыри у тебя в руке… Только все же, Оленька, на такую аферу, как ты говоришь, полагаться трудно… Расскажи ты мне по крайней мере, что это за дела и как именно думаешь ты приняться…

– Ну, это когда-нибудь в другой раз, a теперь скучно! – не дала ему договорить Ольга Елпидифоровна, откидываясь снова в угол кареты и запахивая на коленях полы своей великолепной шубы.

IX

What should poor Jack Falstaff do in the days of villainy? I have more flesh than another man, therefore more frailty1.

Shakespeare. King Henry IV.

Ha одной из московских Мещанских, в глубине двора, невидимый с улицы за выходившими на нее деревянными флигелями, стоял небольшой каменный одноэтажный дом, обитаемый отставным частным приставом Елпидифором Павловичем Акулиным, и который, как и все окружавшие постройки, составлял его благоприобретенную собственность. За ним, высоко подымая над крышею свои опорошенные инеем ветви, виднелись деревья довольно, по-видимому, обширного сада.

Ранцовых ждали. Едва успела въехать карета их во двор, как под навесом небольшого крыльца, пристроенного к одному из углов дома, появился молодой малый в куцом фрачке и с глупо улыбающимся лицом кинулся принимать господ.

– Пожалуйте-с, пожалуйте! – голосил он, ни дать ни взять лавочник в Городе[6], зазывающий покупателя. И, подхватив Ольгу Елпидифоровну под мышки, повел ее вверх по нескольким, обитым серым солдатским сукном ступенькам просторной, чистенькой, освещенной большим продольным окном лестницы, стены которой сверху до низу оклеены были весьма оригинальною коллекцией лубочных картин патриотического содержания, подобранных с эпохи Двенадцатого Года.

Немногочисленные, но довольно объемистые комнаты «укромного уголка», как называл свой дом Елпидифор Павлович, едва ли уступали роскошному петербургскому апартаменту его дочери по количеству наполнявших их предметов самого разнообразного свойства. Но между тем как там все носило печать новизны и случайности, здесь все свидетельствовало о прирожденном артистическом вкусе и терпеливой страсти к собирательству своего хозяина. Недаром целых восемь лет состоял главным полицейским оком в Городской части Елпидифор Павлович, недаром знал он наизусть каждую лавчонку своего торгового муравейника, недаром являлся сам «надзирать» за подчиненными ему квартальными при составлении ими описи движимости сколько-нибудь состоятельного должника, назначенной к продаже с аукционного торга. Он, очевидно, не пропустил ни единого из тысячи представлявшихся ему случаев приобретать дешево – если не всегда даром – художественные вещи, настоящая ценность и редкость которых в те времена и не ведомы были весьма часто их владельцам и которые угадывал Акулин и чутьем своим, и наглядкой, приобретенною долгими годами этого собирательства. Он не пренебрегал ничем. Тут были и картины, и старинная мебель, фарфор и бронза, мозаика и яшма, монеты и мраморные бюсты, – всякое добро, выставленное въявь или тщательно хранимое в глуби заветных ящиков…

– Да у него тут целый музей! – восклицала Ольга Елпидифоровна, проходя с мужем мимо всего этого неожиданного для нее художественного богатства (она еще в первый раз посещала отца после отставки в этом его давно купленном им доме, куда он постепенно отправлял свои приобретения, признавая неудобным «выставлять их напоказ» в казенной квартире) по узеньким коврикам, протянутым во всю длину веселых, светлых комнат, с бросавшеюся в глаза совершенно голландскою опрятностью. – Откуда это у него все? – спрашивала она с удивлением.

Ранцов не отвечал и продолжал идти за нею, вперя вгляд в носки своих сапогов.

– Оля, друг мой! – раздался из глубины последней комнаты, спальни Елпидифора Павловича, его взволнованный, уже полный слез голос.

Она поспешила переступить через порог.

Акулин сидел полулежа, протянув коротенькие ноги свои во всю длину, в старинном глубоком и удобном вольтеровском кресле, с большою подушкой за спиной и другою с левого боку, на которой лежала недвижно его отнявшаяся рука. Против него на стуле помещался смуглый, с ворохом черных волос, спускавшихся низко на лоб, довольно еще молодой человек в синих очках. За креслом Елпидифора Павловича стояла красивая, с широким развитием плеч и груди, лет двадцати восьми женщина, повязанная по-купечески шелковым платочком по светло-русым волосам, в шелковой синей кофте крестьянского покроя, из плечевых отверстий которой выступали широкие собранные у локтя полотняные рукава рубахи ослепительной белизны. Обе руки ее, пухлые и белые, с бирюзовым колечком на одной из них, лежали рядом на верхушке спинки кресла, как бы выжидая чего-то. Ее подернутое легким румянцем лицо и синие с поволокой глаза глядели чрезвычайно спокойно, мягко и умно.

– Оля! – повторил Акулин, ухватывая здоровою рукой за ручку кресла и усиливаясь приподняться.

Синеглазая женщина запустила тотчас же свои ожидавшие руки за подушку и осторожно наваливала ее к спине больного, с незаметною, но несомненною силой удерживая его от падения назад.

Молодой человек, вскочив со стула, бросился помогать ей.

– Оставьте! – тихо проговорила она.

Он послушно опустился на прежнее место.

– Оля!..

И Елпидифор Павлович разрыдался истерическим рыданием.

Дочь быстро подошла к нему, наклонилась, обняла:

– Что это вы, папа, как не стыдно! Ну, вот я, и очень рада, и нечего вам плакать!..

– Вот видишь! – пробормотал он, указывая на недвижную руку.

Ольга Елпидифоровна едва узнавала его. Он страшно изменился. Громоздкая его фигура словно стаяла наполовину; лишенная своей жировой подкладки, кожа лица моталась мешком при малейшем его движении, падала тряпкой на отложные воротнички его ночной рубахи; прежние живые «полицейские» его глазки странно увеличились в объеме, тускло светя из-под нависших, непричесанных бровей…

– Это ничего, пройдет… электричество очень помогает в этих случаях, – отвечала она ему словами банального утешения, тронутая несомненно его жалким положением, но еще более заинтригованная этими двумя, никогда ею невиданными прежде у отца лицами, этою «барыней-крестьянкой, которая, конечно, не случайная сиделка», тотчас же догадалась Ольга Елпидифоровна.

A та между тем, перегнувшись через спинку кресла к уху ее отца, шепотом спрашивала его:

– Опустить?

Он кивнул в знак согласия. Она все так же осторожно опустила его с подушкой, направилась беззвучною походкой к столу, на котором расставлена была обычная печальная кухня всякого больного, налила счетом из склянки в рюмку с водой предписанное количество капель и вернулась с этим к креслу.

– Что это такое? – спросила Ольга Елпидифоровна, беззастенчиво уставившись прямо ей в глаза.

– Капли-с, – невозмутимо, как бы вовсе не заметив этого взгляда, ответила та.

– Кто у вас доктор, папа?

Он назвал.

– Он предписал?

– Да.

– Для успокоения, – промолвила синеглазая, принимая от Елпидифора Павловича опорожненную им рюмку, отнесла ее на стол и остановилась там в заповедной позе русского женского простонародья, уложив щеку на правую руку и подперев ее левою, и глядя на отца и дочь все тем же мягким и спокойным взглядом.

Господин в очках в свою очередь глядел на Ольгу Елпидифоровну во все глаза сквозь свои синие стекла.

– Олечка, без малого три года не видались! – заговорил Акулин.

– Да, я была за границей… потом Петербург, выбраться из него так трудно… Видите, впрочем, сейчас же приехала, как только вы дали знать… A как у вас здесь хорошо! – прервала себя она, обводя взглядом кругом стен, увешанных картинами французской школы прошлого столетия.

– Ты у меня еще не была здесь, – вздохнул он, – да, собрал кое-что, собрал…

– Давно это все у вас?

– Да вот, как выдал тебя, a сам сюда на должность поступил, скука одолела; ну, случаи были, начал потихоньку, потом пристрастился… Домик купил, отделал. Вот, думал, под старость отдохнуть в укромном уголке, любуясь и Бога благодаря… за милость Его… ко мне… грешному… Да видно, не Его… воля святая, – договорил, уже всхлипывая, Елпидифор Павлович.

– Полноте, полноте, почтеннейший, – заговорил вдруг господин в очках, нагибаясь к нему и какою-то кошачьею ухваткою принимаясь гладить его по коленке, – налюбуетесь еще, поживете, нас похороните!..

Голос его визгливый, как у мальчишки, странно противоречил его далеко не ребяческой наружности; говорил он с заметным малорусским акцентом. Ольга Елпидифоровна поморщилась.

– A у вас, сколько я понимаю, есть вещи редкие, папа? – обратилась она снова к отцу.

– Хорошие есть вещи, хорошие! – сказал он, внезапно оживляясь.

– Знаток известный Елпидифор Павлович! – молвил гость, одобрительно покачивая головой со своей стороны.

Он нагло, почувствовалось ей, рассматривал ее сквозь темную синеву своих очков.

Она отвернулась от него и отыскала глазами мужа, усевшегося у окна и безмолвно внимавшего всему этому разговору.

– Вы видели Троекурова на станции?

– Видел, Оленька, a что?

– Он большой любитель du bric a brac2 и знает в нем толк. Вот его бы привезти к папа показать; он оценит.

– Я очень рад, Оля! – дроговорил Акулин. – Если знаток в особенности…

Господин в очках внезапно заволновался:

– Троекуров! – воскликнул он. – Позволите ли, сударыня, узнать имя и отчество?

– Борис Васильевич, – небрежно проговорила Ранцова.

– Вы изволите говорить, он здесь, приехал… Неизвестно вам, где остановился?

– Не спрашивала! – отвечала она тем же тоном.

На лице больного заиграла словно какая-то злорадная улыбка; он обернул голову к говорившему:

– Это самый и есть наследник твоего… Ивана Акимовича покойного? – спросил он.

Тот не отвечал и поднялся с места:

– Я уже с вами прощусь, почтеннейший, в сенат пора! – сказал он, подходя к Елпидифору Павловичу и осторожно прикасаясь пальцами к его здоровой руке. – Позволите зайти понаведаться на днях?

– Приходи! – с видимою неохотой проговорил больной.

Женщина, стоявшая у стола, сдвинула еле заметно брови и тотчас же опустила глаза.

Гость отыскал свою фуражку, поклонился хозяину, дочери его и зятю и, проходя мимо стола, проговорил скороговоркой:

– Анфисе Дмитриевне мое всепочтение!

Она отвечала степенным поясным поклоном ему вслед.

– Кто это? – быстро спросила отца Ольга Елпидифоровна, как только исчез он в соседней комнате.

– Так один… делами занимается… Троженков по фамилии, – отвечал сквозь зубы Елпидифор Павлович.

Он видимо затруднялся говорить, как бы хотелось. Ольга Елпидифоровна тотчас же это заметила и сообразила: она обернулась к синеглазой женщине, имя которой только что узнал читатель.

– Вы, должно быть, устали, милая, стоять; можете себе идти, – если что нужно будет батюшке, я тут.

– Ничег-с, постоим, – возразила со смиренною усмешкой та.

– Ступайте, ступайте! – довольно уже резко сказала на это петербургская барыня. – Мне нужно поговорить с папа, вас позовут в случае нужды.

Анфиса Дмитриевна медленно двинулась с места, медленно прошла за спиной Ранцовой и, направившись вглубь спальни, исчезла за невидимою с первого взгляда небольшою дверью, оклеенною одними обоями с комнатой.

Больной с заметной тревогой следил за ней глазами. Но она прошла, и взгляда на него не кинув.

Он обернулся к дочери и заговорил слабым, жалобным голосом:

– За что это ты, Оля, за что?..

– Что такое? – спросила она, сжимая брови.

– Обидела… женщину…

Ранцова уставилась на него пристально:

– Да что она у вас такое, слуга, или…

– Э… экономка у меня… она, – промямлил он, отворачивая от нее глаза.

– И, как видно, нечто еще более вам близкое? – промолвила Ольга Елпидифоровна с ироническою усмешкой.

Он смутился, заметался на своей подушке:

– Что же, Оля, все мы люди, все человеки…

– И вы ее боитесь! – отчетливо выговорила она с той же усмешкой.

Эти слова внезапно как бы встряхнули больного, отнесли его к другому, дремавшему в нем до этой самой минуты помыслу. Он приподнял голову, отыскивая Ранцова, все так же молчаливо сидевшего у окна, и поманил его к себе глазами.