Перелом. Книга 2

– Ужинать? – протянул как бы недоверчиво тот, принимая, однако, руку от замка и пропуская его в дверь. – Вы с ними?..

– Да… Где они?

– Наверх пожалуйте! – с видимою неохотой промолвил травленый Цербер, лениво скидывая шинель с плеч вошедшего. – Там спросите…

Никанор Ильич с побледневшим лицом и трясущимися руками взбежал стрелой по ступенькам и очутился в недлинном коридоре, куда выходили двери шести или семи помещавшихся тут нумеров. У одной из этих дверей стоял слуга, заметно только что вышедший из нее и остановившийся там при виде поспешно шагавшаго к нему «господина».

– Поди сюда! – глухо и резко кликнул его на ходу тот.

Слуга двинулся не торопясь ему навстречу.

– Ты господина… Ашанина знаешь? – проговорил через силу Ранцов, передохнул и спросил снова. – Ашанина, понял? Знаешь его в лицо?

– Знаю-с, – пробормотал оторопело слуга, – а вам на что-с они?

– Он здесь, в этом нумере? – отрезал, указывая рукой, Никанор Ильич и пошел далее.

Слуга побежал за ним.

– Позвольте, надо доложить! – громко выговорил он, храбро становясь перед дверью нумера, к которому направлялся Ранцов.

Зеленые огни запрыгали в глазах бывшего бравого армейца. Он схватил его за шиворот, отшвырнул от себя с какою-то самим им неведанною силой и, нажав разом ручку, дернул к себе дверь – и вошел…

Он как-то мгновенно обнял взглядом всю внутренность комнаты: полинялые, тисненые под бархат, зеленого цвета обои и темный ковер во весь покой, старомодная красного дерева мебель, обитая порыжевшим трипом, две зажженные в высоких шандалах свечи на овальном гладком столе – и в углу, отгороженном ширмами, очерк двух взбитых подушек на широкой кровати.

Ольга Елпидифоровна, закинув несколько голову назад, с отброшенным на затылок кружевом вуали, стояла посреди этой комнаты, и Ашанин, наклонившись до уровня ее подбородка, торопливо и неловко от спеха и волнения, хлопотал над отстегиванием крючка спиравшей ее у горла шубы…

Внезапный шум, шаги, чей-то неожиданный, прерывавшийся, грозный голос поразил его слух… Он вздрогнул, обернулся, отпрянул инстинктивно от нее и, зардевшись от смущения и досады до самых волос, устремил тут же сверкающие глаза на вошедшего.

Шуба как бы сама собою скользнула и скатилась за спину молодой женщины. Она безотчетно, движением купальщицы, застигнутой в минуту раздевания, поднесла руку к груди и с задрожавшими, белыми губами обернулась в свою очередь всем телом к мужу.

– Вы… вы, – хрипели и путались слова в его горле, – у вас отец умирает, a вы… Где вы?..

– Никс! – вскрикнула она. – И оборвала на этом слове… Из страшнаго, никогда ею до тех пор невиданного таким выражения его лица она поняла разом, что это слово было уже бессильно, как была бы бессильна всякая попытка обмана, что для него уже не оставалось сомнений, и что сбыть беду она могла лишь крайнею дерзостью и самообладанием.

Она шагнула к нему вся бледная:

– Без скандала, прежде всего!

Он глядел на нее дикими, будто ничего не видевшими глазами. Грудь его тяжело вздымалась и падала; руки поводило судорогами…

– Не для меня, так хоть для вашего имени… которое я ношу до сих пор, – проговорила она полушепотом. – Владимир Петрович, – обратилась она с места к Ашанину, – прошу вас уйти!

Заметное колебание сказалось в чертах молодого человека.

– Прошу вас!.. Меня не тронут! – добавила скороговоркой Ольга Елпидифоровна со скользнувшею на миг по губам ее надменною улыбкой. – Пропустите Владимира Петровича! – молвила она тут же, вскидывая опять глаза на мужа.

Он машинально, как бы с привычною покорностью прежних дней, двинулся с места.

Ашанин низко наклонил голову пред своею сообщницей, словно прощаясь с нею в ее гостиной, и направился к двери.

– Я всегда к вашим услугам! – тихо произнес он, проходя мимо Ранцова.

Тот встрепенулся вдруг, вздрогнул:

– Если, – и безумное, глубоко потрясающее отчаяние сказалось в звуке этих слов, – если я вас не разорвал в клочки в первую минуту, то… ступайте с Богом!

И он твердым и печальным жестом указал ему пальцем на дверь.

Московский Дон-Жуан не нашел слова ответить. Он бессознательно опустил глаза и вышел. На душе у него было скверно; он предпочел бы десять вызовов этому немому презрению и сознанию той муки, которую нес от него теперь этот «сильный», чувствовал он, и «хороший человек».

Он спустился поспешно вниз, в буфет гостиницы, потребовал бутылку шампанского, выпил ее залпом до дна и, выйдя на улицу, пошел к себе домой пешком, покачиваясь от разобравших его на морозе винных паров и с готовыми брызнуть сейчас из глаз слезами.

Ольга Елпидифоровна по его уходе вздохнула полною грудью; главная, – да и пожалуй, вся – думала она – опасность миновала для нее. Она опустилась на стул, подле стола, оперлась о него локтем.

– Объясните мне теперь, пожалуйста, – начала она своим самоуверенным, давно знакомым Ранцову тоном, – как вы сюда попали… и к чему вся эта сцена?

Он стоял недвижно, в трех шагах от нее, и странен был в эту минуту взгляд, которым неотступно глядел он ей в лицо. Какая-то будто новая, никогда им доселе не виданная женщина сидела теперь пред ним и вела с ним речь с этим бесстыдством. Горькая усмешка блуждала под его щетинистыми усами…

– Я вам сказывал… я поехал предварить вас: отец ваш при смерти… a вы… с любовником, в этой грязи! – неудержимо сорвалось вдруг у него с языка. Он отвернулся и сжав до мучительной боли свои заледеневшие пальцы, упал, словно подкошенный, в стоявшее близ него кресло.

Ольга Елпидифоровна вспрянула с места:

– Я не поняла… Папа хуже?.. Едемте!

Она кинулась поднимать свою шубу с пола.

– Помогите же надеть! – почти крикнула она на него.

Он поднялся, дрожавшими ознобом руками накинул ей мех на плечи – и отошел.

– Никс, – проговорила она вдруг со внезапным порывом, – вы мне простите?

Он пристально поглядел на нее и засмеялся.

Смелая барыня переменилась в лице:

– Что же это значить должно? – гневно вскрикнула она.

Ранцов нервно тряхнул плечами:

– И к чему спрашиваете? Известно, вам одна дорога, а мне…

Он не договорил, махнул рукой и вышел первый из комнаты.

В коридоре человек пять слуг, a с ними сам хозяин гостиницы похаживали с озабоченными лицами, в очевидном чаянии и страхе: «Не дай Бог чего в 3-м нумере».

Никанор Ильич побледнел, как полотно.

– Чего вам тут? – пропустил он сквозь стиснутые зубы, шагнув к первому стоявшему у него на пути. – Деньги требуются?

– Pardon, monsieur, tout est payé2! – поспешил заявить француз-содержатель, выступая вперед с приторно-любезною улыбкой.

– Врешь ты, я плачу за удовольствие! – бешено крикнул на это Ранцов, выхватил из кармана бумажник и, забрав из него в ком все, что там случилось ассигнаций, швырнул ими в лицо говорившему.

Жена его между тем, укутанная до подбородка вуалью, скользила как тень мимо стены, пробираясь к лестнице.

Швейцар усадил ее в карету. Она поспешно уткнулась в угол и судорожно прижмурила глаза.

Чрез мгновение вышел на крыльцо Никанор Ильич, кликнул свои сани, сел и, подняв до самого лба свой старенький бобровый воротник, не опускал его уже до самого дома.

Он приехал ранее жены несколькими минутами, и из растерянного лица Федьки, выбежавшего отворять ему, понял, что она уже не застанет отца в живых. Он сбросил ему на руки шинель и, не выговорив ни единого слова, пробежал в спальню Елпидифора Павловича.

Вбежав на лестницу в свою очередь, Ольга Елпидифоровна застала в сенях вышедшего ей навстречу доктора. Он нес на себе официально понурый вид, приличествовавший данному обстоятельству, который все ей сказал…

– Доктор, неужели?.. – могла она только выговорить, бледнея и едва переводя дыхание.

– Que faire, madame3? – прошептал он ей на это в ответ, вздохнув и внушительно разводя руками. – Наука не Бог.

Красивая барыня опустилась на стоявшую тут лавку, закинула беспомощно голову назад и лишилась чувств – в первый раз жизни.

XIV

In welche soll ich mich verlieben,

Da beide liebenswürdig sind?

Heine.

К полуночи, после ужина, гости Марьи Яковлевны Лукояновой стали разъезжаться. Сашенька вся сияла, так как все время по отъезде Ранцовой и Ашанина проговорила невозбранно с Троекуровым под звук фортепиано, за которое усадила злополучного вздыхателя своего Мохова, заставив его проиграть все до одной пиесы его довольно обширного репертуара. Бедный молодой человек принимался вздыхать после каждого нового указания девушкой той или другой из них, но ослушиваться не смел и принимался снова бегать по клавишам своими длинными и худыми пальцами… Шигарев присел к хозяйке и княгине Аглае, которую он не менее упорно, чем Веретеньев, подымал на смешки каждый раз, как встречался с нею, но делая это гораздо успешнее, чем легкомысленный Фифенька. Он никогда не противоречил ей, a напротив, поддакивал и «входил» в тон и пошиб ее речей, причем передразнивал голос ее и движения так тонко и искусно, что все кругом помирало со смеху, a она одна благодушествовала и, ни о чем не догадываясь, поддакивала ему в свою очередь и самодовольно озиралась на присутствовавших, говоря: «Monsieur Шигарев et moi nous nous entendons toujours si bien2!»

Марья Яковлевна так и покатывалась, слушая их речи. Она любовно поглядывала между тем на дочь и на сидевшего рядом с нею «наследника всего Остроженковского имения» и – чувствовала себя совершенно счастливою.

– Et comment va votre mal de côté, chère madame Loukoianof3? – вздумалось вдруг спросить ее княгине Аглае.

– Да все побаливает… Варвинский говорит, что это у меня от сердца идет. Сердце у меня не в порядке давно, я знаю, – примолвила Марья Яковлевна с мимолетною тенью озабоченности на лице.

– Сердце! – воскликнула Аглая, испуганно воззрясь на нее своими 4-«boules de loto», как называли в Москве ее глаза, – mais c’est très effrayant ça-4!

Марья Яковлевна засмеялась.

– Ну, даст Бог, еще поживем, княгиня!

– 5-Non, non, ne croyez pas ça! – возразила убедительнейшим тоном та, – les maladies de cœur ne pardonnent jamais-5!

– Очень вам благодарна, княгиня, за такую любезность, – отпарировала с сердцем Марья Яковлевна, – но я надеюсь, что от вашего слова не сбудется.

– 6-Ne vous fâchez pas, – невозмутимо отпустила на это умная женщина, – я ведь это говорю par intêret pour vous-6.

И она при этом встала, пожала, вздыхая, руку только-что обреченной ею на близкую смерть собеседнице и поплыла к двери мимо княжны Киры, усевшейся невдалеке от фортепиано, рядом со все так же не отходившим от нее Иринархом Овцыным (Овцын-Ламартин уехал еще до ужина).

Она остановилась на ходу, ухмыльнулась и закивала девушке с каким-то многозначительным и как бы лукавым видом.

Ta привстала и поклонилась, отвечая на этот знак прощанья.

– Adieu, chère princesse, – проговорила Аглая Константиновна, нагнулась иежданно к ней и уже прошептала таинственным шепотом, который, впрочем, явственно донесся и до Овцына, и до учтиво провожавшей гостью, хотя и донельзя на нее взбешенной за «пророчество» хозяйки:

– Я всегда, chère princesse, когда вас вижу, думаю: 7-Dieu fasse, чтобы вы нашли себе un parti convenable!

Она приостановилась и, как бы осененная новою лучезарною мыслью, тяжело вздохнула и прибавила, глядя на девушку с выражением чрезвычайной жалости:

– Quoique ce soit bien difficile pour une personne qui n’a rien-7!

Зеленые глаза Киры загорелись молнией. Она так и ожгла ими свою непрошенную радетельницу.

– 8-Je n’ai que faire de vos souhaits, madame, – проговорила она чистейшим парижским акцентом, – gardez les pour qui vous les demande-8!

– 9-Mais… mais je n’ai pas voulu vous offenser, chère-princesse, – залепетала растерянно Аглая, озираясь кругом, как бы прося себе защиты, – bien au contraire-9…

– Княгиня, – кинулся к ней Шигарев, решивший мысленно, что необходимо «произвести сейчас же диверсию, a не то до потасовки, пожалуй, дойдет», – a что я слышал про Basile, votre fils! – протянул он ее голосом. – Весь вечер хотел вам рассказать, да все не успевал, вас заслушивался…

Она, вся уже багровая, поспешно обернулась к нему:

– Ah, mon Dieu, quoi donc encore, – de nouvelles dettes10?

– Н-нет! Пожалуй, почище будет! – отпустил он, наклоняясь к ее уху с комически вытянутым лицом.

Она вскрикнула даже:

– 11-Pourquoi m’effrayez vous comme ça, monsieur Шигарев! – Это очень не хорошо que vous dites-11: «почище».

– A вот пойдемте! – сказал он, завертывая локоть калачиком. – Я вас доведу до кареты и все вам расскажу дорогой…

Она послушно продела руку свою под его руку и, торопливо обведя последним поклоном присутствовавших, вышла с ним из залы в самом жалком состоянии духа.

– Какая дура безобразная! – едва исчезла она за дверью, воскликнула Марья Яковлевна, обращаясь к Троекурову. – Вы этаких, пари держу, отродясь еще не видывали!

Он засмеялся:

– Да, это не простая, a какая-то triple essence12 глупости, и даже глупости агрессивной, сколько я мог заметить, – примолвил он, скользнув беглым взглядом в сторону княжны.

Она, уже совершенно овладевшая собою, сидела по-прежнему холодная и безмолвная, незаметно следя за ним глазами и прислушиваясь к его словам, между тем как Иринарх Овцын, хихикая и злорадствуя ее отповедью княгине Шастуновой, выражал ей новую «аппробацию» по этому случаю:

– Люблю то, что вы не миндальничаете с этими аристократами, – говорил он ей, – вы сознаете ваше право на жизнь и счастье вне условий их безобразной морали. Да, вам действительно не нужно ни пожеланий их, ни советов, ни образцов! Вы сумеете пойти по своей, свободной, новой дороге; в вас все задатки для этого. И вы их чувствуете в себе, не правда ли?

Он глядел на нее какими-то хищными, сверкающими и жадными, как у волка, глазами.

– Что? – спросила рассеянно Кира, словно пробуждаясь ото сна.

Овцын передернул желчно губами, заметив ее невнимание:

– Если вам неинтересно слушать, так для чего же повторять!

Она, не возражая, посмотрела на него.

– A книгу принесли? – спросила она, помолчав.

– Принес, – с неостывшею еще досадой сказал он.

– Где же она?

– У меня в шинели…

– Дайте сюда!

– Не передавать же вам при всех! – фыркнул он.

– A вы за кого боитесь: за себя или за меня? – высокомерно и несколько насмешливо проговорила княжна. – Я никого и ничего не боюсь.

Его так и повело всего со злости: это значило, что он, Иринарх Овцын, мог кого-нибудь или чего-нибудь бояться.

– Мне уж подавно на всех их наплевать! – бравурно заявил он. – А насчет вас, – домолвил он уже с некоторою язвительностью, – то вы не то что боитесь, a вас, пожалуй, может смущать, что кто-нибудь из них вас за это осудит.

Кира еще раз пристально остановила на нем немые глаза.

– Кто же именно «из них» по-вашему? – медленно выговорила она.

– Да хоть бы этот представитель христолюбивого воинства, из франтов, – хихикнул Иринарх, мотнув взглядом в сторону Троекурова (кавказец наш с первого появления своего возбудил в нем враждебное чувство), – он, кажется, призван играть маркантную13 роль в этом доме; не даром же любезная сестрица моя, Александра Павловна, внимает ему с таким рабским подобострастием!..

Княжна не отвечала. Она встала с места, подошла к инструменту, за которым все еще сидел Мохов, задумчиво перелистывая лежавшую на пульпете нотную тетрадь, и, обращаясь к нему:

– Сыграйте пожалуйста la Marseillaise14, – громко сказала она; – вы знаете?

– Нет, княжна, не знаю, – поспешно обернулся он к ней, – и нот у меня никогда не было… да я не помню ее совсем…

– A еще студентом были недавно – и не знаете, не слыхали такой вещи, как Marseillaise! – все так же громко, с каким-то намеренным напиранием на свои слова молвила Кира. – Это стыдно!

Добродушный молодой человек сконфузился и опустил глаза. Троекуров, все слышавший со своего места, чуть-чуть улыбнулся под своими усами и поднял глаза на Александру Павловну, прислушивавшуюся, как и он, к тому, что говорилось у фортепиано. Она несколько смущенным взглядом отвечала на этот взгляд его.

Кира видела все и отгадывала в свою очередь. Она словно торжествовала:

– Так погодите же, – сказала она Мохову, – я вам сыграю, a вы слушайте и запомните, смотрите!

Он торопливо соскочил с табурета, уступая ей место. Она села и заиграла веско, отчетливо, с какою-то преувеличенною суровостью:

15-Allons, enfants de la patrie,Le jour de gloire est arrivé-15!..

– Hy, скажет мне спасибо «Basile mon fils»! – влетел в эту минуту в залу с громким хохотом Шигарев. – Я уверил ее, что он хочет жениться на французской актрисе; она завтра же собирается к нему в Петербург ехать!

– Что вы! – так и привскочила Марья Яковлевна, находившаяся до этой минуты все еще под меланхолическим впечатлением Аглаинова «пророчества» об исходе болезни, которою она действительно страдала. «Штучка» Шигарева возвратила ее к свойственной ей смешливости. – Она вам поверила и в самом деле собирается ехать в Петербург?

– Едет, едет! – замахал шут обеими руками, надрываясь от смеха. – Приглашала меня завтра проводить ее на железную дорогу. Соберу целую компанию и поедем на этот шпектакль.

– Однако пора и честь знать, – сказал тихо Троекуров Сашеньке, взяв свою папаху и пожимая ее руку долгим и нежным пожатием. – Завтра… – начал и не кончил он и с договорившею остальное улыбкой повел на нее прощальным взглядом.

За ним поднялись и Мохов, и Овцын.

– Прощайте, Борис Васильевич, очень вам благодарна, – запела Марья Яковлевна, – надеюсь, до свидания… до скорого?..

– Завтра… Я сказал Александре Павловне… – тихо и значительно промолвил он, низко склоняя голову над протянутою ему рукой ее.

– Да?.. – краска радости покрыло все ее лицо. – Так до свидания, Борис Васильевич, желаю вам приятного сна!.. Прощайте, батюшка, и вам того же! – беспощадно засмеялась она тут же, кивая раскланивавшемуся пред ней бедному Мохову (о несчастной любви его к ее дочери она знала еще прежде, чем об этом догадалась сама девушка), наслаждаясь в душе его беспомощным и убитым видом. «Страдай, голубчик мой, страдай; не тебе, голышу, чета – нашла я ей партию!» – проносилось в ее голове.

Овцын вышел за прочими в переднюю, добыл книгу из кармана своей шинели и, вернувшись в комнату, передал ее княжне Кире.

– Это что еще? – спросила, увидав, Марья Яковлевна.

– Полярная Звезда Герцена, лондонское издание, – ответила девушка, глядя ей в глаза, как будто хотела нарочно вызвать какое-нибудь замечание.

– Это запрещенное-то? – заметила ей действительно тетка.

– Запрещенное! – кивнула утвердительно Кира.

– Охота ведь смертная!.. И где это ты достаешь все? – обратилась Марья Яковлевна уже к племяннику.

– Мое дело! – грубо ответил он.

– Ну и отправляйся с ним… Довольно потешился, мы спать хотим.

Иринарх вышел, ни с кем не простившись.

– Ну что, довольна? – тихо и нежно улыбаясь, спросила Марья Яковлевна подошедшую к ней дочь, между тем так Кира, спиной к ним и уложив принесенную ей Овцыным книгу на крышку фортепиано, жадно погружалась в нее глазами, – довольно наговорилась?.. Что же он говорил тебе, Сашенька? – спросила она, помолчав, глядя на нее и видимо любуясь ею.

Губы Сашеньки задрожали. Она приподняла ресницы, опустила их опять, прижалась вдруг головкой к плечу матери и прошептала чуть слышно:

– Он будет к вам завтра, maman… вы знаете зачем…

Марья Яковлевна взяла эту упавшую на ее плечо головку обеими руками, тихо приподняла ее и приникла долгим поцелуем к горячему лбу дочери; две крупные слезы выкатились из ее глаз:

– Суженого конем не объедешь, истинно, вижу это, – прошептала она, – сама знаешь, не помышляла, не желала, – a Бог лучше знает; видишь, как устроилось!.. Ну, и да будет милость Его и благословение над тобою!.. A мне что же, – уже блаженно смеялась наша барыня, – мне только на вас смотреть да радоваться, надеюсь, останется…

XV

Oui c’est demain, oui c’est demain

Que l’on nous marie1…

Fra Diawolo, paroles de Scribe.

Спальни обеих кузин расположены были в двух смежных, довольно просторных, но низких комнатах, на антресолях барского дома Марьи Яковлевны, весь бельэтаж которого, за исключением собственной ее спальни и туалетной, состоял, по обычаю, из одних приемных покоев. Кроме дверей, выходивших в тот же длинный и узкий коридор, упомянутые «опочивальни барышень», как назывались они в доме, не сообщались между собой: их разделяла сплошная, хотя тонкая перегородка, обтянутая с обеих сторон одними и теми же голубенькими обоями, с того же цвета ситцевыми занавесами и обивкой мебели в обеих комнатах (так было устроено нарочно Марьей Яковлевной в пору ее первого, мечтательного чувства и никогда еще в ту пору невиданной ею племяннице, когда после смерти князя Никиты Кубенского вызывала она ее жить к себе на положении «второй дочери»). С комнатой же Сашеньки соединялась внутренней дверью комната ее няни, Глафиры Савельевны, болезненной и довольно ворчливой старушки, которую Александра Павловна тем не менее очень любила, не умея и заснуть иначе, как если эта старушка-ворчунья «затычет ей одеяльце» под ноги и перекрестит ее большим крестом, со лба к «душке» и к оконечности плеч, на сон грядущий. За спальной княжны находилась узенькая в одно окно каморка, служившая помещением ее горничной, рябой Агафьи, которую она не любила и, кроме самых необходимых приказаний, не удостоивала ни словом разговора.

Простившись с Марьей Яковлевной, кузины отправились одновременно к себе.

– Кира, – молвила, подымаясь за нею по лестнице, Сашенька, – какую еще глупость сказала тебе эта княгиня Шастунова, за которую ты так ей ответила? Я не поняла хорошенько.

– Я очень жалею теперь, что даже дала себе этот труд! – сказала нехотя княжна. – Таким существам не отвечают. Она хотела меня уколоть тем, что я бедная и что никакой parti convenable не захочет меня в жены.

– Ах, comme elle est bête2! – воскликнула с негодованием Александра Павловна. – Разве непременно из-за богатства женятся?.. Разве я богата, например? – невольно вырвалось у нее к этому.

– A все-таки нашла le parti convenable demandé3? – с холодною усмешкой договорила ее мысль Кира, оборачиваясь к ней с площадки перед коридором, до которой дошла она тем временем.

Сашенька быстро поднялась к ней в свою очередь, обняла ее за талию и прошептала ей на ухо прерывающимся от волнения голосом:

– Завтра, Кира… завтра… все решится!..

– Поздравляю! – уронила та с высоты губ… И насмешливая улыбка скользнула по ним. – Как люди иногда умирают вовремя! – домолвила она.

Сашенька испуганно шевельнула бровями:

– Какие люди, кто умирает?

– A эти, как их? Остроженко père et fils4… До этого счастливого события твоя мать не хотела и слышать…

Александра Павловна замахала руками:

– Ну, что об этом говорить, Кира! Ты знаешь, мне это все равно – я его полюбила, когда он был разорен, и пошла бы за него и тогда…

– Ну, прощай! – перебила ее княжна и двинулась с места.

Кузина удержала ее за руку:

– Кира, милая, – и она робко и жадно глянула ей в лицо, – я хотела тебя спросить, скажи, как ты его находишь?

– A тебе мало своего, нужно еще мое мнение?..

И слегка раздувшиеся ноздри Киры словно договорили: я бы не спрашивала ни у кого!..

– Comme il est bien, n’est-ce-pas5?..

Счастливой Сашеньке так хотелось на это отклика в эту минуту.

– Д-да… пожил много! – протянула, не отвечая прямо на вопрос и каким-то странным тоном княжна.

– Что это значит?..

– Нет, так… отец мой покойный говорил бывало… про иных, – объяснила она рассеянно и неопределенно. – A тебе Мохова не жаль? – спросила она неожиданно, с обычною ей короткою усмешкой.

– Ах, Кира, что это! – воскликнула, вся вспыхнув даже, Александра Павловна.

– Напрасно! Этот любил бы тебя, кажется, совсем по-твоему. Ведь ты идеалистка…

– A разве… И к чему это я тебя все спрашиваю! – прервала себя досадливо Сашенька. – Ты уж всегда такая!..

– Какая это?

– Недобрая… Сама никого не любишь и… Но Бог с тобой, я не сержусь.

Она в мгновенном порыве закинула ей руку за шею и поцеловала в щеку:

– Je suis si heureuse6! – прошептала она. – Прощай, спи хорошо!..

– Прощай!..

Они разошлись по своим комнатам.

Едва вошла к себе Александра Павловна, как из комнаты ее няни выглянуло маленькое, отцветшее лицо Лизаветы Ивановны.

– A я вас все поджидала, сокровище мое, – выговорила она, идя навстречу девушке, и, захватив обе ее руки в свои, принялась целовать их.

– Что это вы, Лизавета Ивановна! – воскликнула та, краснея и отымая их у нее. – Поцелуемся и так!