Перелом. Книга 2

– Угодно вам чаю, граф? – спросила подходя к нему и приседая Сашенька.

– Благодарствуйте! Пил дома! Милое дитя!

Он опустил руку Киры и принялся хлопать по руке Александры Павловны:

– В Петербурге были – знаю! Весело было?

Марья Яковлевна поспешила ответить за дочь:

– Очень, граф, очень! На большой бал попали, в grand monde, к Краснорецкой; всю царскую фамилию видели. Один из князей танцевал с нею.

– Un des grands30… – вся сомлев от неожиданной возможности такого счастия для такой незнатной в ее понятиях девушки, как Сашенька Лукоянова, – воскликнула княгиня Аглая Константиновна, – il a dansé avec vous, mademoiselle31? – промолвила она, с некоторою уже благоговейностью взглянув на девушку.

– Да, да; она – я и не ожидала даже – имела большой успех на этом бале, – заморгала, наклоняясь к ее уху Марья Яковлевна, как бы с тем, чтобы не оскорбить скромности дочери. – Да что же, граф, хоть присядьте к нам, по крайней мере! – обратилась она к нему, опускаясь сама на свое место.

Он сел подле нее.

– Что в Петербурге слышали? – спросил он.

– Насчет чего, граф?

– Ну вот, что они там насчет крестьян сочиняют?

– Ничего, по правде сказать, не слышно, – повинилась смеясь Марья Яковлевна, – с балами этими да выездами ни с кем и говорить-то об этом не пришлось… И не слышно там ничего особенного, каждый своим занят, Вавилон какой-то!..

– Если вам угодно, граф, я могу вам сообщить совершенно свежие новости, – вмешалась в разговор Ольга Елпидифоровна, – я вижу многих участвующих в комиссии и…

Он не дал ей договорить; ему нисколько не было интересно то, что могла она сообщить ему; мнение его о том, о чем он спросил сейчас г-жу Лукоянову, не способно было измениться ни от какого известия; оно непререкаемо и цельно стояло в голове его, и самый вопрос был сделан разве лишь для того, чтоб иметь случай высказать это свое мнение:

– Знаю! Все вздор! Людей сначала приготовить надо! A то распустят, a потом некому сдержать будет! Где люди? Всех знаю! Никого нет!

– Распустят, ах, распустят, верно это! – завздыхала Марья Яковлевна.

– 32-C’est affreux! – испустила за нею вслед княгиня Аглая, испуганно закатывая свои круглые глаза под лоб. – Je m’enferme déjà maintenant pour dormir, de peur des gens-32.

– Нельзя ведь, однако, против требований века, сестрица, – заговорил с другой стороны стола Ламартин. Овцын, обращаясь словом к хозяйке, но косясь на графа, которому намерен был отпустить колкость (он был одним из рьянейших ораторов оппозиции московского «государственного совета», как называл граф тамошний английский клуб, в пору владычества нашего старца над Москвою), – когда вся образованная Европа свободна, оставаться нам одним варварами.

– Поезжайте в Европу, болтунов и там много! – так и огорошил его бывший московский паша. – А эти варвары вашу Европу спасли в тринадцатом году, и она им в ножки кланялась вся до едина!

– Я позволю себе заметить, однако, вашему сиятельству… – язвительно начал было Федор Федорович.

– Дворянство по миру пустят! – запел опять свое граф, не слушая его. – А кем заменят? На дворянстве трон держался! Жили век так! Худо ли, хорошо, порядок был какой-нибудь! A как тронете, между троном и зипуном ничего не оставите, что тогда? Старых слуг вон, a новых из прохвостов станете брать? Теперь всяк место свое знал, a тогда каждый вверх захочет лезть. A не попал – за топор! Такое государство разве можно вдруг без фундамента? Смута пойдет одна, мерзость, вот как во Франции было!..

– Я позволю себе заметить, однако, вашему сиятельству, – упорно повторил свою фразу Федор Федорович, – что дворянство и так теперь разорено дотла, или в долгах все…

– Кто с крестьян драл последнее и в карты проигрывал, – невозмутимо отпустил на это граф, – тот и остался без ничего! A хороший помещик и свою выгоду знает, и народу пользу приносит.

– Мне кажется, однако, граф, – сказал Троекуров, заинтересовавшийся и личностью, и оригинальною речью этого представителя иных времен и воззрений и оставшийся стоять подле него, прислушиваясь к разговору, – хороший помещик ничего не потеряет от уничтожения крепостного права; их, мне кажется, даже может больше у нас явиться, потому что каждый тогда человек с умом и капиталом будет иметь право приобрести землю.

Ладони графа раскинулись веером!

– A кто он будет? Говори! Бородач? Он в три года землю эту выпашет, лес спустит весь на сруб, капитал свой с процентом вернет – и кинет! A пример народу забыл? Дух какой, – подчеркнул старик, – перейдет от него в народ? Народ знает теперь барина, воспитание его и службу уважает. Знает и солдат, потому впереди его идет барин в сраженье! A этот чему научит? Обмеривать и обвешивать своего же брата мужика?

Кавказец не нашел ответа и замолк.

Княгиня Аглая Константиновна шептала тем временем на ухо хозяйке:

– Ce monsieur Троекуров est le neveu du vieux33 Остроженко?

– Да! Борис Васильич, – сказала та, – позвольте вас представить княгине Шастуновой.

Он поклонился. Она протянула ему руку.

– Je vous félicite, monsieur, avec un superde héritage34! Вы знаете, граф, ведь это теперь наследник всего имения Остроженковского.

– Знаю! Помню, – сказал он вдруг, обернувшись к Троекурову, – когда отец твой с покойным Акимом Иванычем еще друзьями были, на одной квартире в Семеновском полку жили! A потом враги стали и до смерти не могли простить друг другу!

– Отец мой не имел ничего против Акима Ивановича, – заметил Троекуров, – тот никак простить не мог, что сестра его вышла против его воли за моего отца.

– 35-Il ne vous aimait pas aussi, vous! – отпустила ему княгиня со своею глупою улыбкой. – Он всегда приезжал ко мне по четвергам faire ma partie de préférence, и когда говорил о вас, то toujours en mal-35!..

– Отчего у них первая ссора вышла? – прерывая ее, спросила Марья Яковлевна графа.

– Завистлив был покойный всегда, – отвечал он, – Троекуров, Василий Борисыч, воспитанный человек был, ловкий, за границей учился. Александр Павлыч адъютантом его к себе взял. Ну, a тот, несмотря на богатство, остался лямку тянуть… Простить не мог… И женщина тут одна примешалась, вдовушка хорошенькая, – добавил граф шепотком и подмигивая своим собеседницам, – тот женится хотел, a Троекуров отбил и безо всякой свадьбы…

– Ну, конечно, это причина достаточная! – рассмеялась Марья Яковлевна.

– Стрелялись ведь они тогда из-за этого, – засмеялся и граф, – только и тут ему не повезло: Троекуров же всадил ему пулю в икру! Тут он со злости и на службу плюнул и в Москву жить переехал!

– Я была еще очень молода, в свет еще не выезжала, – продолжала г-жа Лукоянова, относясь к Троекурову, – когда по всей Москве было только и говору, что про эту свадьбу вашей матушки. Аким Иванович и слышать не хотел об этом; он ее, говорят, запирал, морил голодом… Ведь она гораздо моложе его была; он после смерти родных воспитал ее и привязался как к дочери, женится сам не хотел из-за нее…

– Совершенно так, – сказал Троекуров, – и мой покойный отец сам говорил мне, что он вполне понимал, как должно было казаться ужасным Акиму Ивановичу отдать за него сестру! Но это все-таки не дозволяло ему делать то, что он делал…

– Совсем спятил тогда человек! – прервал граф. – Я был тогда финляндским генерал-губернатором, и оттуда к себе, в Студенец, приехал, когда эта свадьба была. Он по всей Москве траурные билеты разослал: сестра моя, мол, Маргарита Ивановна, волею Божиею помре такого-то числа, в таком-то часу, в том самом, когда ей венчаться ехать.

– Да, да! – воскликнула Марья Яковлевна, – я помню, тогда рассказывали…

– У меня до сих пор сохранилось такое траурное извещение, – сказал Федор Федорович с какою-то заискивающею улыбкой, адресуясь через стол к Троекурову.

– Если бы не князь Дмитрий Владимирович, – молвил граф, – государь покойный за эту штуку хотел его в сумасшедший дом на цепь! Сослали только в имение. Через год вернули опять.

– Отец мой сам просил об этом государя, – промолвил кавказец.

– Да, добрый был человек Василий Борисович, и умный!.. A теперь где люди? – воскликнул старец, возвращаясь к залегшему в голове его помыслу, и поднялся с места.

– Да, мало, – сказала усмехнувшись Ольга Елпидифоровна, – я всех их вижу в Петербурге, но человека, по правде сказать, не встречала.

– Les hommes sont si rares en général36! – сочла нужным вздохнуть по этому случаю княгиня Шастунова.

– A плотину снести хотят, чтобы все затопило! – произнес таинственно на этот раз граф, склоняя голову и не подымая уже, a разводя веслами свои ладони.

Он взял со стола фуражку, встал и обвел общим поклоном присутствующих.

– Куда же это вы, граф, рано? – плачущим тоном проговорила хозяйка.

– Нет! У меня положено! В одиннадцать ровно – в постельке! Прощайте! Троекуров, стыдно, что у меня не был!..

Он пожал руку дамам и вышел из комнаты, переваливаясь с боку на бок своею быстрою и еще бодрою походкой. Хозяйка провела его до передней…

– И вот-с, под гнетом такого человека десять лет мы здесь прожили! – обращаясь снова к Троекурову, желчно выговорил Федор Федорович Овцын.

– Ничего не гнет, – сказал на это Ашанин, – добрейший человек со старою генеральскою придурью, – каким на месте был, таким и теперь остался.

Кавказец улыбнулся:

– Фонвизинский Здравомысл!.. A впрочем, кто поживет, увидит, – промолвил он шутливо и отошел опять к Александре Павловне.

Княжна Кира повела ему вслед длинным взглядом, поднялась и прошла в залу.

Чай был отпит; все остальное общество последовало за нею.

Фифенька, не любивший «головоломных» разговоров, a потому молчавший во все время, пока был граф, попробовал было теперь опять поднять на смешки княгиню Аглаю Константиновну, но она отвернулась от него за первым его словом и, махнув рукой, проговорила:

– Ne vous approchez pas de moi, vous êtes une peste37!

Он расхохотался и подошел к Ашанину.

– Вы здесь ужинать останетесь?

– Не знаю… нет, у меня голова болит.

Фифенька наклонился к его уху:

– Один кусок готовят свежий для хозяйки, a остальное все вчерашнее, разогретое. Вы заметьте, Архип подавать станет ей первой и пальцем-то большим ткнет на хороший кусок; она возьмет, a гостям дохлятина.

– Какой вздор!

– Верьте, не верьте, a я подглядел le truc38… Как это настоящее говорится, – спохватился он вдруг почему-то, – truc или tric?.. Разве у умной княгини спросить?

Он свистнул и фыркнул со смеха.

– А, все равно! Прощайте, я в клуб!.. A хороша déesse, правда? Femme chic39, настоящая!..

И он исчез.

В зале разбились группами. Княжна Кира села опять за свои пяльцы, a к ней опять присел неизбежный Овцын. Княгиня Шастунова совершенно завладела Ольгой Елпидифоровной: она допытывала петербургскую барыню чуть не до обморока про сына, про эту «coquine40 Lucie Ladrague», на которую он истратил cinquante mille, про его «41-tenue dans le monde», про то, как она думает, «когда его могут сделать aide de camp de Sa Majesté-41?» Марья Яковлевна слушала смеясь, глядя на свою молодую гостю, и только плечами пожимала.

– Помилуйте, княгиня, как может знать это все madame Rantzof? – попробовала было она выручить ее.

– 42-Oh, une jolie femme sait toujours ce qu’elle veut savoir! – отпустила в ответ княгиня, любезно улыбаясь своей жертве и продолжая допекать ее расспросами и просьбами «prendre de l’influence sur mon fils qui me coûte les maux de la tête-42!»

Ольга Елпидифоровна подняла умоляющие глаза на сидевшего невдалеке Ашанина, как бы говоря: «Хоть бы вы нашли средство меня избавить».

Но Ашанин только закусил губы и не тронулся. Он не подходил к ней с видимою нарочитостью, которую она как-то смутно угадывала и объясняла себе тем, что он избегал повода напомнить княгине о его ухаживании за ней в пору ее девичества, и дать тем возможность этой глупой женщине ляпнуть какую-нибудь пошлую шутку. «Это хорошо с его стороны!» – подумала она и предалась со смирением на дальнейшие истязания своего палача в наколке.

Подъехали между тем новые гости. Вошел некто Мохов, недавно кончивший курс в университете, небогатый молодой человек, два уже года страстно и безнадежно влюбленный в Сашеньку; вползла какая-то очень древняя княжна с двумя седыми букольками, в виде колбасок пристегнутыми к налезавшему на самые глаза чепцу, и с французским произношением русской речи, родственница хозяйки, которая и сочла нужным представить ей незнакомого ей Троекурова. Древняя особа затрясла головой в виде поклона, поглядела на него тусклыми глазами и, обернувщись на Марью Яковлевну, громко спросила:

– Кто он, ma chère, офицер аль capitan?

– Полковник, тетушка! – крикнула ей на ухо несколько раздосадованная Марья Яковлевна.

– Грибоедовская Москва! – фыркнул вслух у пялец Иринарх Овцын.

Овцын-Ламартин обернулся испуганно на сына. Но эпизод прошел незамеченным, затерявшись в звуках какой-то фортепианной пиески, заигранной Моховым по просьбе Александры Павловны.

Не было еще одиннадцати часов, но никакого уже терпения не хватало Ольге Елпидифоровне. Она встала с места и начала прощаться с хозяйкой.

– Куда же вы? – всполошилась та. – Рано, у меня всегда ужинают…

– Нет, pardon, chère madame, не могу право, я очень устала…

Марья Яковлевна поглядела на нее:

– Я вас, впрочем, понимаю, – сказала она, пожимая ей обе руки и чуть-чуть мигнув в сторону Аглаи Константиновны, – и отпускаю вас с миром. Надеюсь, до свидания?..

– Непременно, если только пробуду в Москве…

– 43-Et moi aussi j’espère que vous viendrez me voir, – запела княгиня. – Я очень буду рада. Vous me rappelez un si bon temps. Помните la pauvre Lina? Vous lui étiez si dévouée-43!..

Пока шла эта болтовня, Ашанин, присевший было к круглому столу, за которым помещалась Сашенка, вместе с Троекуровым и Шигаревым, рассказывавшим ей какой-то старый анекдот, встал и взялся за шляпу.

– Вы уходите? – проговорила равнодушно девушка.

«Если бы все они могли уйти и оставить меня с ним!» – подумала она.

– Да, у меня ужасно голова болит, – торопливо ответил он и выскользнул из залы.

Ольга Елпидифоровна, распрощавшись со всеми и доведенная до передней очарованною ею хозяйкой и ее дочерью, спускалась с лестницы, кутаясь в свою чернобурую лисицу и выражая мысленно по-французски вынесенное ею из этого дома впечатление: «Mon Dieu, quelle province44!» Красноносый Архип, выездной Марьи Яковлевны, крепко придерживаясь за перила, чтобы не уронить своей вечно упитанной спиртом особы, трусил, предшествуя ей, по крыльцу, говоря себе в свою очередь: «Без, человека своего ездят, a еще петербургской дамой прозываются!»

Он дернул ходившею на блоке выходной дверью и вышел во двор.

– Пожалуйте! – сказал он, возвращаясь через миг.

У самого крыльца стояла только что подкатившая карета.

– A фонари? – вскликнула Ранцова, подымая глаза на кучера, слабо освещенного на козлах своих светом масляной лампы за стеклянным колпаком, вставленной над выходною дверью. – Ты фонарей не зажег?

– Ничего-с, – отвечал он сонным голосом, – и так довезем!..

– У нас в Москве просто! – добавил к этому самодовольно Архип и отворил дверцы. – Пожалуйте.

Она вошла…

– Пошел! – крикнул он, захлопывая дверцы за нею…

Карета тронулась, и в то же мгновение кто-то, быстро отворив ее с другой стороны, вскочил в нее на ходу и опустился рядом с красивой барыней.

– Владимир Петрович! – вскрикнула она, еще не распознав его в темноте, но тотчас же догадавшись, что это он, по дерзости выходки, – что вы делаете! Карета нанята мужем, кучер знает его в лицо, расскажет…

– Вашу карету я отослал, это другая, кучер не знает ни вас, ни меня… А я так счастлив!..

Он охватил ее одною рукой, другою завладел ее руками, и его палящия губы так и ожгли ее лицо…

XIII

Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покоя;

Сила и воля нужны мне для страшного боя…

Граф А. Толстой.

Карета только что скрылась за воротами, и Архип еще стоял на крыльце, глядя слезившимися глазками на месячное небо, как во двор, визжа полозьями, скользнули широким раскатом сани, и сидевший в них господин в шинели и фуражке с кокардой окликнул его из них:

– Эй, любезный, это дом Лукояновой госпожи?

– Известно ихний… a то чей еще? – фыркнул в ответ огорошенный и видимо даже оскорбленный таким удивительным для него вопросом старый дворовый.

Господин выскочил из саней:

– Так вот что, любезный, – у барыни твоей гости?..

– Точно так, гости-с… A вам что угодно?..

– Так вот что, – повторил, прерывая его, тот, – тут моя жена…

– Не могу знать-с!

– И не знаешь, конечно, – нетерпеливо молвил приехавший, – она в первый раз у вас… Приезжая из Петербурга, молодая дама, Ольга Елпидифоровна Ранцова.

– Из Петербурга? – протянул Архип. – Молодые, без человека приезжали?

– Да, да!

– Они вот сею минутой только уехать изволили: они из ворот только, a вы в ворота…

– Так это она была! – Ранцов кинулся к своим саням. – Поворачивай скорее! – крикнул он извозчику. – Я карету ее не признал, – проговорил он.

Архип ухмыльнулся и качнул головой:

– A и как признать-то? Потому, первое, не свой экипаж, да и не та совсем, потому ихняя без колеса осталась, так сам Владимир Петрович ездили им другую нанимать.

– Какой Владимир Петрович?

– Ашанин господин… известно какой! – фыркнул опять тот с выражением нового изумления: не знать, мол, такого господина, как Владимир Петрович!

– Пошел! – крикнул Ранцов, вскакивая в сани с бессознательно сдвинувшимися бровями. – Тут карета одна выехала сейчас, видел? Норови нагнать скорее!

– Видел, влево приняла; нагоним, барин.

Извозчик хлестнул свою лошадь.

«Досадно», – говорил себе Никанор Ильич, нетерпеливо и тревожно выглядывая прищуренными глазами из-за спины его вдаль пустынных московских улиц: «Не застал ее тут, бедную, и предуведомить не успел… Придется теперь уже дома… Не пущу войти без себя, пока не приготовлю к беде к этой».

Он глубоко скорбел и путался в мыслях. «Она может на ответственность мою возложить… Как я допустил, зачем дал этой Анфисе?.. Так ведь она ж сама приказывала, чтобы по-прежнему, чтоб та и чай подала ему, и все… Как же мне предвидеть было!.. А теперь „до утра, до утра не проживет“, говорит доктор… Господи»…

Он упросил доктора («милый человек, сейчас приехал!») оставаться при нем, покуда сам он съездит за женой и привезет ее… «И доктор тут, ну и Анфиса эта, и Сергея моего тоже нарядил, чтобы ни на минуту не покидал его… Не одного оставил… Только чтоб ей теперь застать его еще, застать, чтобы по крайности дочерняя рука глаза ему закрыла!..»

– Во, катит, – обернулся на него извозчик, указывая кнутом на быстро подвигавшийся впереди черный остов колесного экипажа, – перегнать что ль требуется?

– Д-да, двигайся живей… за нею! – нерешительным тоном отвечал Ранцов.

Обычная ему с женой робость впала ему опять в душу. «Что ж ее останавливать теперь посреди улицы, только испугать хуже! – доказывал он сам себе. – Не застал там, у этих Лукояновых, так теперь уж как приедем, на крыльце ее высажу… и приготовлю»…

– Пошевеливай-ка кнутом, пошевеливай! – закомандовал он со внезапною опять мыслью перегнать карету, чтобы приехать раньше и дождаться ее на этом крыльце, и тут же попридержал за плечо своего расхлеставшегося возницу:

– Добро, довольно, не отставай только!..

«С этими наемными экипажами – беда! – пришло ему в голову. – Лучше ехать за нею, а то неравно что случится, не заметишь! Вот, говорил этот, та карета ее без колеса осталась, а это другая… „Владимир, мол, Петрович сами нанимали“, – повторил с невольной усмешкой он… „Это тот самый, который“»… – не договорил себе Никанор Ильич. Перед ним мгновенно блеснуло далекое воспоминание: темная летняя ночь в богатой усадьбе Шастуновых, полусумасшедшая старая дева, влюбленная в этого самаго Владимира Петровича, беседка в саду, «скандал», и там с ним она, Оля…

Он мотнул головой, отгоняя этот «вздор» из головы.

«Своевольница была она всегда такая, сумасбродница… и без умыслу безо всякого дурного, а так, что в голову втемяшется, так сейчас и»… Чего он только в ту ночь ни передумал, как ни перемучился, а понял все же, что это «легкомыслие одно» да молодость – и простил. И вот он десятый год женат на ней, «и какого, кажется, еще больше соблазну нужно женщине, как от всех этих ее в Петербурге графов, князей и вельмож? А она только, умница моя, водит их всех да вертит, и сама же мне, как найдет на нее такой стих, про все про это до ниточки доложит, и хохоту-то тут что бывает у нее, что слов таких ловких, что кажется бы в книжку только напечатать. И сама даже очень, можно сказать, строга, напротив, насчет всего такого, вот хоть бы взять нынче с этою Анфисой, например»…

– Да куда ж это она? – уже громко проговорил он, заметив, что карета, доехав до Никитских ворот, не продолжала вверх по Тверскому бульвару, а повернула по Никитской вниз.

– А нам все за ними, барин? – спросил извозчик, умеряя рысь лошади.

– Да, да, пошел… Все одно, низом можно, – объяснил себе Ранцов, запахиваясь плотнее в шинель от пронимавшего его холода.

«Господин Ашанин, – воскресало у него опять в памяти, – барчук балованный, беспардонная головка! Может, теперь поскромнее стал, а в ту пору даже жутко слушать было, что про него рассказывали…» И Никанору Ильичу вспомнился вдруг во всей подробности один из тех, всегда коробивших нравственное чувство его разнузданных рассказов про Ашанина, которыми наглый Свищов после ужина имел привычку угощать в Сицком холостую компанию лицедеев «Гамлета»: как этот «баловень» однажды, наняв нумер в одной известной московской гостинице, назначил будто бы там свидание в один и тот же день двенадцати барыням, «все мужниным женам», определив каждой из них по часу, от 12 часов дня до 12 ночи, и пробеседовал затем с ними все положенное время, сумев так устроить, что ни одна из них не заподозрила, что у нее могут быть конкурентки, и каждая ушла счастливая и уверенная в неизменной к ней одной страсти их общего, бессовестного Дон-Жуана… Ранцов и тогда не поверил этой истории, но, по его строгим понятиям, со стороны Ашанина уже было то скверно, что он не опровергал с негодованием этих рассказов Свищова, a смеялся им сочувственно вместе с другими, да пожалуй, и пуще всех других…

А карета Ольги Елпидифоровны, за которою шагах в пятнадцати следовали сани ее мужа, свернув с Никитской, выезжала тем временем Камергерским и Кузнецким переулками на Кузнецкий мост и, проехав первый его квартал, взяла вправо по Неглинному проезду.

– Да что ж это, куда? Назад, налево! – крикнул безотчетно Никанор Ильич, порывисто подымаясь со своего сиденья и ухватываясь за плечи своего извозчика.

Тот затпрукнул и осадил лошадь:

– Ворочать что ль?

– Нет, нет, они не туда взяли – догоняй!

Но карета, проехав улицу до первого ее перекрестка, круто повернула за угол Софийки и исчезла из глаз.

– Пошел, пошел! – погонял Ранцов.

Сани его, описав широкую дугу, завернули за тот же угол, очутясь на другой стороне улицы.

– Стали! – проговорил извозчик, натягивая вожжи и осаживая еще раз.

Никанор Ильич, ухватившийся на раскате за его пояс, чтобы не вылететь из саней, быстро повернул голову.

Карета действительно остановилась и стояла у крыльца той именно, знакомой Ранцову по своей репутации гостиницы, в которой когда-то Ашанин назначил в один и тот же день свидание двенадцати полоненным его красотой «мужниным женам»… И сам он, собственною особой, стоял теперь на этом крыльце в шубке и шапке из серых смушек (Ранцов каким-то чутьем угадал его скорее, чем признал в первое мгновение) и нервно дергал за ручку колокольчика, обернувшиеь в то же время в карете всем, освещенным месяцем, лицом своим.

– Мне, значит, соврал этот лакей, – растерянно проговорил себе Никанор Ильич, – он нанимал карету для себя, а Оля… Господи, что же это такое? – внезапным стоном застонало тут же в его груди. В отворившуюся дверь гостиницы, вслед за Ашаниным, быстро скользнула только что высаженная им из кареты женская особа с укутанною вплоть кружевным платком головой и в бархатной шубе, малиновый цвет которой отлил на миг под светом, вырвавшимся из двери наружу… И все затем исчезло за этою снова захлопнувшеюся дверью с быстротой какого-то сновидения.

– Стой! – крикнул Ранцов задыхавшимся голосом, выскочил из саней и, перебежав улицу, ухватился за колокольчик – и рванул.

Дверь отворилась не сейчас, и придерживавший ее рукою за замок полусонный швейцар спросил его хриплым голосом:

– Что вам угодно?

– Тут сейчас приехали… господин один, с дамой… ужинать, – домолвил Ранцов насколько мог спокойнее и находчивее.