Бездна. Книга 3

Он пожал плечами, прищурился на молча внимавшее ему серьезное лицо пожилого штаб-офицера и пропустил как бы в специальное назидание его:

– Раздули все это юное фантазерство в государственный заговор и…

Громкий голос арестанта не дал ему договорить:

– Что же вы долго меня на ногах держать будете? – насилованно грубо говорил он, – я устал, спать хочу.

– Вас отвезут сейчас спать в город, – строго проговорил ему на это жандармский полковник.

– Оформить действительно можно будет там, завтра, – одобрительно кивнул на это товарищ прокурора, рассчитывавший застать партнеров своих еще в сборе у картежника-председателя.

Шум спора, торопливый топот чьих-то шагов за раскрытыми дверями буфетной прервали его еще раз.

– Это он, – вскликнул Сливников, – malgré ma consigne8!..

Он кинулся в коридор.

– Что там такое? – досадливо уронил Таращанский. – Еще какой-нибудь избыток официального усердия!..

И он, вздев на нос pince-nez и вскинув голову вверх, отправился за исправником.

Он увидел его, раскидывающего в волнении руками, лицом к лицу с молодою особой, казавшеюся не менее взволнованною, чтобы не сказать раздраженною, чем он сам. Мужик-сотский, все с тем же перепуганным видом, освещал ее бледное лицо, держа высоко над головой своей облепивший ему все пальцы стеарином огарок.

– Я не могу… я не хочу, наконец, – говорила она вне себя, – оставаться там долее под стражей… Я не арестантка, я у себя в доме, имею право на полную свободу моих действий… Да, я насильно вырвалась оттуда, я оттолкнула вашего сторожа… и сбежала сюда… Что же, вы за это меня колесовать будете? – вскрикнула она в заключение вызывающим тоном и сверкая влажными от проступавших на них слез негодования глазами.

– 9-Mais permettez, mademoiselle, – восклицал в свою очередь исправник, продолжая разводить руками, – вы понимаете, ma consigne-9…

– Позвольте! – визгливо перебил его голос господина Тарах-Таращанского, и сам он выступил вперед. – Я имею честь видеть одну из… из хозяек этого дома, не правда ли? – обратился он к Настасье Дмитриевне. – Я здесь представитель прокурорской власти, сударыня, и в этом качестве обязан выслушать… и удовлетворить всякое ваше… законное требование. Что вам желательно?

– Мне желательно, – все так же пылко ответила она, – свободно пройти к больному отцу… к себе в комнату, наконец… A господин исправник поставил наверху у лестницы своего сотского и приказал никого не пускать оттуда…

– Mademoiselle, je ne fais pas de l’arbitraire10, – горячо протестовал Сливников, – я только исполнял приказание, данное мне господином пол…

– Позвольте! – не дал ему договорить опять тот же фальцет. И низенький «представитель прокурорской власти» глянул снизу вверх на длинного исправника, как будто хотел его тут же спалить молнией своего взгляда.

Сливников действительно как бы оторопел весь… Видимо довольный произведенным впечатлением, Таращанский отнесся снова к девушке:

– Я не нахожу возможным одобрить образ действий господина исправника в настоящем случае, но, – великодушно примолвил он, – смею думать, что он при этом руководился соображениями гораздо более гуманного, чем, так сказать, чисто полицейского свойства. Формальности службы заставили нас всех съехаться сюда для арестования одной личности… Я считаю бесполезным называть ее… И зрелище этой процедуры не могло, конечно, доставить вам особенного удовольстия…

– И ее арестовали… эту личность? – поспешила и едва была в силах проговорить она.

– По-видимому.

– Что это значит? – удивленно спросила она, глядя на него во все глаза.

Он чуть-чуть усмехнулся:

– Арестованный назвать себя не пожелал.

«Я так и знала, – пронеслось в голове Насти – он не сказал своей фамилии; есть, может быть, надежда…»

– Скажите, – вдруг вспомнила она, – кто стрелял здесь, – я слышала сверху, – он?

– Само собою, – небрежно промолвил на это представитель юстиции, оглянулся и, видя, что сконфуженный исправник ушел опять в буфетную: – это не должно беспокоить вас, – добавил он, – выстрел не имел последствий, и мы обойдем, вероятно, и вовсе этот эпизод в нашем протоколе… А бумаги его вы сожгли? – так и ошеломил он ее нежданным вопросом.

Она вся в лице переменилась, вздрогнула…

Он ухмыльнулся уже со всей высоты своего величия:

– Я, надо вам сказать, вообще всему этому не придаю никакого серьезного значения!..

Вышедший в коридор в эту минуту штаб-офицер притронулся к его локтю. Таращанский обернулся и отошел с ним в сторону.

– Я свое кончил, Валериан Петрович, – сказал полковник, – и увожу сейчас арестанта. Если бы вы с вашей стороны сочли нужным произвести дальнейшее дознание в этом доме…

– Никакого! – отрезал тот. – Я бы девять десятых и тех, которые у нас сидят, отпустил на все четыре стороны, а не то чтобы увеличивать их число…

Штаб-офицер мотнул головой, как бы говоря: «Это ваше дело!» и отправился распоряжаться своим…

XI

Кто-то в то же время дернул растерянную Настасью Дмитриевну сзади за платье.

Она быстро обернулась и увидала Мавру… Толстая баба вся тряслась, тяжело переводя дух…

– Что такое?.. зачем ты здесь?.. что батюшка? – пробормотала девушка со внезапным замиранием.

– Не знаю, барышня, что и сказать, – выговорила та чрез силу, – тёмно у них… и голосу не подают…

– Что значить «не подают»? Он спит?

– Не могу доподлинно сказать, матушка-барышня, потому вошла я к ним сичас – тёмно, смотрю, a сами видели – лампа у них горела… «Барин, говорю, a барин!..», a они голосу не подают. Я тут очень спужалася и побегла вас искать…

– Он спал, да, я видела… и у него горела лампа… Погасла как-нибудь, верно… Я говорила тебе не оставлять его… зачем ты ушла?.. – обрывались слова у Насти, пока она, не теряя времени, беглым шагом неслась в темную глубину коридора по направлению к девичьей, чрез которую был ход в спальню больного.

– Сами они послали меня сюда, матушка, – объясняла Мавра, поспешая за нею, – потому, как здесь выпалили, они мне: «Поди сичас, узнай», говорят… И вдругорядь посылали опять, после того, значит, когда я им про барчука, про Володимира Митрича, докладывала…

– Ты ему сказала про брата?.. Господи!.. Разве не могла ты понять, что не следовало этого говорить ему!..

– А почем мне понять, барышня! Кабы вы приказывали, али что, а то, сами знаете, баба я темная, где мне рассудку занять… И ничего от эвтаго от самаго, что я сказала, вреда им не случилося, ей же ей, говорю… «Ступай, говорят, опять туда, а я спать хочу», – только всего и сказали они на этто…

В глубокой темноте вошли они в девичью.

– Тут на лежанке коробка со спичками была, – сказала девушка, – сыщи скорей!.. Шандал у него за перегородкой на комоде стоит…

И с нетерпеливою тревогой, с нестерпимо бившимся сердцем вошла сама, не ожидая, в его комнату, добралась ощупью до этого комода, судорожно ухватилась за попавшийся как-то сразу под пальцы ей шандал и проговорила полугромко – не испугать бы, если спит: – «Папа!..»

Отзыва не последовало.

Она сдержала дыхание, судорожно насторожила ухо… «Па-па!» – крикнула уже она теперь…

– Мати Пресвятая Богородица, спаси нас! – визгнула в свою очередь на этот крик Мавра, роняя из рук коробку спичек, с которою пробиралась к барышне.

Она кинулась подымать их с полу… Но дрожавшие пальцы только бессильно тыкались о шероховатые половицы…

– Давай же, давай скорее огня! – задыхающимся голосом взывала к ней меж тем Настасья Дмитриевна.

Она чиркнула об пол попавшуюся ей наконец под руки спичку, поднялась с нею, приложила к светильне, которую протягивала ей барышня…

Девушка выбежала с загоревшеюся свечой за перегородку.

Первым делом кинулись ей в глаза блеснувшие от света чуть не под самыми ногами ее осколки стеклянного матового колпака лампы, каким-то непонятным в первую минуту образом свалившейся с довольно широкой деревянной колонки, на которую она была поставлена… Колонка эта, как уже было упомянуто нами, стояла в одном из передних углов комнаты, рядом с окном, выходившим в сад, и за самым креслом больного, помещавшимся у этого окна. Взгляд девушки устремился на угол спинки этого кресла, в котором так привыкла видеть она потонувший в глубине большой подушки тонкий профиль старика-отца… Угол был пуст теперь, подушка лежала на сидении, наполовину свесившаяся вниз, – a внизу, у ножки кресла…

– Папа! – крикнула она еще раз, бросаясь со свечой к тому, чему-то невообразимо страшному, что увидела она тут, упала на колени, низко наклоняясь лицом к полу, простирая руки вперед…

– Мавра, ножницы… нож… скорее… разрезать! – простонала она…

Баба метнулась к ней, наклонилась в свою очередь и отпрянула в невыразимом ужасе:

– Царица Небесная, покончили себя!.. Матушка-барышня, чтобы нам с вам в ответ не попасть! Полицея тут, жандармы… Звать надо, людей звать скорее…

И, полоумная от объявшего ее страха, она выскочила из комнаты в коридор, голося:

– Кормилицы, родимые, спасите… со старым барином несчастие!..

Из буфетной в эту минуту выводили арестанта. Она прямо ринулась к нему:

– Сердечный ты наш, голубчик сизый, ведут тебя в темницу темную, за семь замков железныих, хоша бы дали тебе, младу вьюноше, напоследях с отцом родным проститися!..

– Чего ты причитаешь, старая, что там случилось? – перебил ее, быстро подходя, жандармский полковник.

– Не моя вина, батюшка, ваше сиятельство, видит Царица Небесная, не моя! – заголосила она в новом перепуге. – Сами они меня погнали…

– Кто погнал, куда? говори толком!

– Барин, генерал наш, сюда послали, когда палить тут стали, значит…

– Ну и что же?

– А пока я тут в колидоре стояла, они, остамшись одни…

– Ну?..

– И сказать не смогу, ба-атюшка… страшно!. – истерически зарыдала она. – Там… над ними… – барышня, Настасья Дмитриевна, убиваются…

Арестант, бледный как смерть, обернулся к штаб-офицеру; он сразу понял все:

– Слова ее значат, что отец мой лишил себя жизни, – неестественно резко зазвенел его голос, – я хочу взглянуть на него!..

– Извольте! – качнул головою тот.

– Еще не поздно, может быть, помочь можно, – вскликнул товарищ прокурора, двигаясь первый с места, – куда идти? ведите! – обратился он к Мавре. – Да огня давайте сюда побольше!..

– Quel drâ-ame, monsieur le substitut1! – вскидывая длинные руки свои вверх, трагически протянул, шагая за Таращанским, исправник Сливников; на нем лица не было, и губы его тряслись.

– Лазарев, ступай, можешь понадобиться! – отдал полугромко приказание полковник одному из жандармов.

Все быстро направились к «месту происшествия»…

Настасья Дмитриевна стояла на коленях, поддерживая приподнятую ею с полу бездыханную голову отца. Он был еще совсем тепел, но надежды у нее не оставалось: жизнь – это было для нее очевидно – безвозвратно покинула его… С первого же взгляда стали ясны для всех условия, при которых мог он осуществить свое гибельное намерение. На стороне окна, ближайшей к креслу, в котором он проводил ночи, вбит был в стену большой гвоздь, о который обматывался толстый снурок подъемной сторы, никогда не спускавшейся на этом окне (недужный, просыпавшийся обыкновенно с зарей, любил глядеть на первую игру лучей солнца, восходившего прямо против него, в вершинах и прогалинах сада). Двойной конец этого снурка спускался до высоты ручки кресла и на расстоянии вершка от нее. Старик, по всем признакам, притянул к себе этот конец, сложил его в петлю, всунул в нее голову, и рванулся всем телом со своего сидения вниз… От размаха откатившееся назад кресло ударилось в стоявшую за ним тумбу и свалило толчком стоявшую на ней лампу, a снурок так оттянуло книзу, что голова почти касалась пола… Когда, покинутая перепуганною Маврой Настасья Дмитриевна с тою сверхъестественною мускульною силой, которая является у самых слабых существ в минуты великих опасностей и безумного отчаяния, приподняв наполовину одною рукой рухнувшее наземь тело, вырвала другою из стены самый гвоздь, с которого спускался роковой снурок петли, и распустила ее, отец ее не подавал уже и признака жизни…

– Кончено! – проговорила она теперь с каким-то потрясающим спокойствием, почти бессознательно обводя взглядом толпу собравшихся вокруг нее пришлых, чуждых ей лиц.

Никто из них не нашелся ответить в первую минуту. Слишком сильно было впечатление, слишком поразительно это зрелище…

– Помогите… поднять, – проговорила она, осиливая себя.

Служивый-жандарм, которого звали Лазаревым, выступил вперед.

– Не трогай! – повелительно крикнул раздраженный голос.

И Владимир Буйносов, с перекошенным лицом, кусая губы и сверкая взглядом, протеснился к сестре:

– Держи крепче за затылок, – обрывисто выговорил он, подходя к мертвому и ухватывая сам его под колени.

Но бодрость изменила девушке – она пошатнулась…

Сливников, забывая свои «обиды», кинулся к ней:

– Permettez-moi de vous remplacer, mademoiselle2!..

Тело перенесли на диван.

Глубокое безмолвие стояло кругом. Никто, по-видимому, не знал, что ему делать далее…

Товарищ прокурора, как бы исполняя какую-то особую формальность, подошел к трупу со свечой в руке, освещая деревеневший уже лик и стеклянно-мутные, страшно выкатившиеся из-под век яблоки глаз…

– Глаза бы вы ему закрыли! – шепнул словно сердито арестанту пожилой штаб-офицер, морщась и оттягивая себе усы до боли.

Молодой человек, машинально повинуясь, наклонился над этим страшным лицом, протягивая к нему дрожавшую руку… Рука сестры предупредила его: она опустила веки мертвеца, прикрыла их ладонью и как бы замерла вся при этом.

Она очнулась чрез миг, взглянула на брата бесконечно-скорбным взглядом и в неудержимом порыве кинулась ему на грудь.

– Володя, – прошептала она с прорвавшимся рыданием, – не забывай, на чью совесть должно пасть это!

XII

Да как же же не любить-с, сами изволите рассудить: Алимпиада Самсоновна – барышня, каких в свете нет…

Островский. Свои люди, сочтемся.

На другой день после переданного нами читателю, часу в одиннадцатом утра, у Антонины Дмитриевны в комнате ее, в мезонине, шел живой разговор со стоявшим пред нею рослым, чуть-чуть дородным, красивой наружности мужчиной лет тридцати двух, с небольшою русою бородкой; подстриженною щеткой, и огромными, мужицкими, руками, выпиравшими из его лилового цвета шведских перчаток. Одет он был безукоризненно в сплошной темно-серый летний костюм, синий атласный галстук заколот был ценною черною жемчужной величиною в ноготь, венские ботинки из желтой юфти обували его огромные, как и его длани, ноги… Стоял он по привычке к вечному движению, не дозволявшей ему и четверти часа усидеть на месте…

– И сделайте милость, – говорил он, – не беспокойтесь ни о чем. Все будет, можете поверить, сделано прилично и хорошо… Если сестрице вашей, Настасье Дмитриевне, уж непременно этого требуется, мы можем счесться с нею после… А теперь уж позвольте мне все это взять на себя… Почитаю, так сказать, своим долгом… заранее, – подчеркнул он со страстным взглядом по ее адресу и тут же покраснел по самые волосы.

– Можете, – протянула она в ответ с легкою усмешкой…

Она полулежала в кресле с закинутыми за затылок руками и глядела на него в упор своими прекрасными аквамариновыми глазами.

– Знаете что, Пров Ефрем… Нет, – перебила она себя, смеясь, – я никогда не привыкну к этому вашему имени!..

– Мудреное, действительно, – усмехнулся и он, но брови его слегка повело, – на латинском языке значит хороший человек… Такой я и есть, могу сказать поистине, – промолвил он уже совсем весело, – таким и здешний народ меня прозвал, – может, сами слышали: «строг, говорят, a справедлив»…

– А вы бываете и точно «строги»? – спросила она, прищурясь и пристально воззрясь в него опять.

– Случается… С вами никогда не случится! – воскликнул он неожиданно, с сияющим от внезапного прилива счастия лицом.

– Я и не позволю, – медленно и холодно возразила она на это.

Пров Ефремович Сусальцев в свою очередь теперь пристально устремил на нее свои большие карие глаза. «Посмотрел бы я, как бы ты не позволила, кабы мне вздумалось!» – словно сверкнуло на мгновение в этих глазах. Но он как бы тут же устыдился своей мысли и несколько смущенно промолвил:

– Вы, кажется, о чем-то начали было, Антонина Дмитриевна?

– Да, я хотела… Вы будете очень рады?

– Чему-с? – изумился он.

– Повезти меня с собою в город… Ведь вам туда нужно?..

– Нужно, как же… насчет гроба и прочее… И вы со мною желаете прокатиться? Прелесть вы моя неописанная!..

Он схватил ее руку и жадно прильнул к ней губами.

– Да, к похоронам нужен траур, а у меня ничего черного нет… А главное, уехать хоть на несколько часов от всего этого, – примолвила она со внезапным выражением отвращения на лице, – я мертвых как ребенок боюсь… мне везде слышится будто запах трупа…

Она вздрогнула:

– Я заболею непременно, если это должно продолжаться более суток…

– К чему же тянуть, помилуйте; завтра в одиннадцатом часу свезем на кладбище.

– Загруднения могут быть, говорят: ведь он не своею смертью умер…

– Будьте покойны: затруднения – побоку; имелись в виду – и устранены. Такой случай вышел благоприятный. Ночевал я в городе, на фабрике… На самом выезде она у меня, как знаете… Встаю я всегда рано, a тут так случилось, что за счетами да перепиской и вовсе не ложился. Вышел на заре голову несколько освежить. Иду по шоссе, гляжу, в город тарантас едет. Знакомый господин, вижу, товарищ прокурора Тарах-Таращанский. «Откуда?» – спрашиваю. Он мне тут и объяснил про ваш здешний… камуфлет… Очень я, знаете, обеспокоился за вас и решил тотчас же сюда ехать; a между тем, в предвидении неприятностей, выспросил у него все, что и как, относительно вот этого самого обстоятельства, что «неестественною смертью», как вы говорите… Он, Тарах этот, барин, знаете, очень легонький, – уж такая, должно быть, у всех у них порода, у этих судейских теперешних, – с добродушным смехом ввернул говоривший, – зато с ним, спасибо, все легко и оборудовать. Человек в этом отношении самый, можно сказать, либеральный!.. Насчет исправника и говорить нечего: телячья голова из кавалеристов, порядков никаких не понимает, – ну-с, и крючков тоже от него никаких ожидать нельзя. Главная загвоздка тут – поп здешний, он же и благочинный по этой местности… Только с этим народом известно какой разговор!.. Имел я уже с ним таковой: расстались мы вполне довольные друг другом… На всякий случай надлежащее свидетельство можно еще будет попросить у доктора, у Николая Иваныча, лечившего покойного; он человек хороший, конечно, не откажет… Словом, – заключил Сусальцев, – ail right, как говорят Джон-Були; проводим усопшего до последнего жилища, как следует по закону христианскому, с честью и поминовением.

Но Антонина Дмитриевна не слушала его и преследовала свое в голове:

– Я бы часу лишнего не хотела провести здесь после похорон, – сказала она, – придумайте, как это сделать; вы человек практический.

Он глянул стремительно ей в лицо и покраснел опять по самые уши.

– Очень просто, – ответил он дрогнувшим голосом, – переезжайте в Сицкое.

– К вам? Одна? – вскликнула она, будто изумившись. – Потому что сестра Настя ни за что не согласится…

– A хотя бы одни!.. Церковь у меня тут же в доме, Антонина Дмитриевна, – поспешил он прибавить, испугавшись вдруг «неприличия», как подумалось ему, своего предложения, – когда лишь захотите назначить… не гостьей, хозяйкой станете в этом самом Сицком жить…

Она, словно застыдившись вся, поспешно опустила глаза.

– Не мне, a вам назначить следует, – пролепетала она невинным голосом пятнадцатилетней девочки.

Пров Ефремович нежданно всем своим грузным телом рухнул ей в ноги:

– За это слово миллиона мало! – вскликнул он в неописуемом восторге. – Впервой решились вы наконец подарить меня им. А то было у нас все будто кончено, а решительного, последнего, – вот этого самого, – недоставало… Красавица вы моя желанная, женушка названная, – он безумно целовал ей колени, – так от меня, от меня зависит? Извольте! Чрез три дня, – дольше терпеть душа не в силах!..

– «Чрез три дня», – повторила Антонина все тою же невинною интонацией, – какой вы решительный!.. Я, впрочем, таких люблю! – усмехнулась она, и 1-рука новой Далилы как бы невольным порывом нежности пробежала по щетине волос Самсоновой головы-1, преклоненной пред нею. Алые губы ее коснулись уха Сусальцева и прошептали чуть слышно: – Хорошо, я согласна!..

Он вскинул голову вверх, ухватил ее за стан своею огромною рукой, привлек к себе и так и впился губами в ее губы.

Она оттолкнула его, вскрикнула от неожиданности и гнева:

– Мужик! – вырвалось у нее…

Но тотчас же, сдержавшись:

– Хоть бы позволения попросил сначала! – примолвила она мягко, с капризною ноткой в голосе, давая этим оброненному ею жесткому слову значение шутки.

Он между тем вскочил на ноги, ударил себя ладонью по широкой груди:

– Эх вы, кисейная барышня, мужики-то получше ваших бояр умеют любить!..

– Это я вижу, – сказала она, и Пров Ефремович мгновенно, как лед под лучами весеннего полудня, растаял и расплылся весь пред тою неотразимою улыбкой, с которою она теперь взглянула на него:

– Нет у меня противу вас ни воли, ни рассудка, вот что я вам скажу-с, – проговорил он страстно и досадливо, – в бечевку вы меня, чувствую, скрутить можете… а куда уж я, кажись, на мягкую пряжу не похож! – рассмеялся он громко своему сравнению. – Так уж вы меня, барышня, поберегите сами немножко!

– A вот вы сядьте тут, против меня, – что это у вас за привычка вечно на ногах торчать, точно башня какая-то, затылок заболит глядеть на вас снизу! Садитесь и поговорим толком…

– Сел-с! – возгласил он с веселою покорностью, опускаясь на стул прямо против ее кресла и укладывая каждую из рук своих на каждое из своих колен.

Она продолжала улыбаться ему своею очаровательною улыбкой:

– Вы вот сказали: «чрез три дня», и я согласилась. Но разве это можно?

– Почему не можно?

– Нужны формальности…

– Это точно, коли у кого в кармане грош. A если деньги, так всю эту формальность не то в три дня, в три часа обделать можно.

– Положим… Но мне, например, посаженые отец и мать нужны, шафер…

– Вопрос, действительно!..

Он качнул головой:

– Вы как желаете, чтобы пофорсистее было или попроще?

Она невольно поморщилась:

– Что это за выражение «пофорсистее», и для чего вы меня спрашиваете?

– За выражение извините, действительно мужицкое, другой раз не скажу. A спрашиваю потому, что если с шиком справлять свадьбу, так вам Бориса Васильевича Троекурова с супругой в посаженые пригласить надобно: первые лица по здешнему месту.

– Никаких Троекуровых и никакого шика, – пылко возразила она, – и никого на свадьбе, кроме необходимых лиц.

– Сам я так полагал… особенно ввиду того, что только что, вот скажут, отца похоронили… Хорошо-с, – перебил он себя, – в таком случае Николая Ивановича Фирсова, доктора, просите с супругой: люди подходящие, простые…

– Пожалуй, – молвила Антонина с легкой гримасой.

– Ail right! Ну-с, a теперь насчет шафера… Имеете кого в примете?

Словно какая-то змейка пробежала у нее в глазах; она прищурилась, прикусила губы и чуть-чуть повела головой:

– Есть.

– Кто таков?

– Юшков, Григорий Павлович; вы его знаете?

– Предводителя старика сын, земец наш? Знаю! Что же, малый отличный.

– Вы находите? – сказала она насмешливо.

– Чего ж не находить! Про него худа не слышно. Председателем в управу думаем его даже выбрать.

Антонина Дмитриевна закачала головой.

– Только он не пойдет, – сказала она.

– Куда это: в председатели управы?

– Нет, ко мне в шафера.

– Во! Почему так?

– Потому, что я выхожу за вас.

– За «мужика»!

У Сусальцева глаза засверкали.

Она лукаво значительным взглядом глянула на него:

– Если бы вы даже были великий князь, – все равно.

Он понял и широко, добродушно осклабился:

– Ривал, значит, мне был! Что ж, губа-то у него не дура, сказать по правде…

Он наклонился, протягивая руку к ее руке:

– Позволения прошу, – подчеркнул он со смехом.

Она милостиво поднесла ему теперь сама эту руку свою под губы. Он с преувеличенною почтительностью приложился к ней и, удерживая ее в своей:

– А дозволено будет спросить, – молвил он со внутреннею тревогой, которую она тотчас же угадала под его веселым тоном, – почему у вас с этим самым Григорием Павловичем Юшковым дело не вышло?

– То есть, почему я не вышла за него замуж?

– Вы сказали, красавица моя!