Бездна. Книга 3

– С чем это вы сейчас прибежали к этому… господину жандарму? – не выдержав, обратилась она со внезапным вопросом к исправнику, очутившись с ним вдвоем в коридоре, в полутьме.

Он тотчас же напустил на себя вид необыкновенно таинственный, выкинул руки вперед, вытягивая рукавчики свои из-под обшлагов, и отчеканил медленно и веско:

– Вы мне позволите не отвечать вам на этот… тенденциозный вопрос, si j’ose m’exprimer ainsi2.

– Почему так и что тут тен-ден-циозного? – протянула она, с досадливою иронией в тоне.

– La discrétion est le premier devoir de mon état, mademoiselle3, – объяснил он, склоняя голову несколько набок и быстро, старокавалерийским пошибом, сдвигая в то же время каблуки свои, на которых, впрочем, увы! уже не звенело шпор.

– Это одни пошлые французские фразы – больше ничего! – вскликнула Настя вне себя.

Господин Сливников очень оскорбился.

– Позвольте, милостивая государыня, – процедил он с ядовитою учтивостью, – выразить вам мое удивление, слыша со стороны женской особы… такие… странные определения!.. Я имел честь быть принятым у тетушки вашей, 4-la comtesse Lachnitzki… и вообще dans les meilleurs salons de Pétersbourg… и никак не ожидал, чтобы из ваших… pour ainsi dire, уст… Я, впрочем, не считаю себя в праве, – прервал он себя вдруг, – заниматься моею… personnalité-4 в эту минуту. Обязанность моя заставляет меня просить вашу сестрицу… mademoiselle Antonine Bouinossof… сделать мне честь принять меня для… для некоторых… Где ее комната? – отрезал он, никак не отыскав надлежащего термина, чтобы выразить, для чего именно нужно было ему видеть «mademoiselle Antonine».

– Сестра моя ложится, если не совсем уже в постели! – с неодолимым испугом в голосе ответила ему на это девушка, – ее нельзя видеть!

– Я не имею права в этом сомневаться, – возразил он на это с оттенком все той же некоторой ядовитости, – час действительно несколько поздний… Но вы понимаете, le service de l’état avant tout5, я вижу себя принужденным…

– Ho это невозможно, совершенно невозможно! – громко, горячо, не давая ему продолжать, протестовала она.

– С кем это ты споришь, Настя? – раздался голос Антонины из-за двери в ее комнату («спорившие» стояли как раз насупротив этой двери).

– С господином исправником… monsieur Сливников, которого ты знаешь… Он непременно для чего-то хочет тебя видеть… Разве можно этого требовать… от девушки… в такое время? – растерянно залепетала ей в ответ сестра.

– 6-Pour service d’état, mademoiselle, – жалобною фистулой для вящего убеждения красавицы счел нужным пропеть в свою очередь исправник, – иначе, vous comprenez, я слишком… je suis trop bien élevé, mademoiselle-6…

– Вы одни? – спросила Антонина.

– То есть вдвоем, – захихикал он, – mademoiselle votre soeur7 и я.

Она тоже засмеялась за дверями:

– A тот же где, l’oiseau bleu8?

– Он пошел вниз… – ответила, не договорив того, что просилось ей на язык, Настя.

– А-а!.. Хорошо, погодите, я сейчас сделаю себя презентабельною, – к страшному изумлению своему услышала она ответ сестры.

Сливников вскинул победно голову вверх и вытянул еще раз из-под обшлагов свои безукоризненно свежие рукавчики.

Минут через пять ключ щелкнул в замке, дверь отворилась, показалась тщедушная фигурка Варюши, с любопытством устремившей свои большие черные глаза на незнакомого ей господина, и из глубины только что освещенной лампою, просторной, наполненной мебелью и представлявшей вообще весьма «комфортабельный» вид комнаты послышались слова хозяйки:

– Войдите!.. Bonsoir, monsieur9 Сливников!

Она полулежала на низкой кушетке, словно вся потонувшая в широких и длинных складках облекавшей ее кашемировой блузы пунцового цвета с бежавшим по всем краям ее широким узором à la turque10; такого же цвета ленточный бант с длинными концами перехватывал на затылке ее распущенные волосы. Белая, изящная, до локтя обнаженная рука свободно подымалась над опавшим вокруг ее широким рукавом блузы, упиралась на спальные подушки, лежавшие под головой ее, и на ладонь этой руки опирался в свою очередь ее чуть выдававшийся вперед, словно выточенный подбородок… Она смотрела какою-то «восточною царицей» в этой лежачей, нестесненной позе, в этих ярких цветах и пышных складках: так, по крайней мере, представилось восхищенному исправнику, «блиставшему когда-то» в салоне графини Лахницкой. «Клеопатра, принимающая Антония», – пронеслось у него несколько смутным, но приятно защекотавшим его вдруг воспоминанием.

Он быстро направился к ней, расшаркиваясь от самого порога и широко округляя руки.

– Mademoiselle, j’ai bien l’honneur11…

– Mo-onsieur, – протянула она преувеличенным тоном французской актрисы.

Она приподнялась слегка и медленно повела на него снизу вверх не то скучающим, не то насмешливым взглядом.

Он стоял теперь пред нею и глядел на нее в свою очередь не то восторженно, не то растерянно, с высоты своего длинного туловища.

– Садитесь же, раз вы здесь, – уронила «Клеопатра», видимо тешившаяся его заметным смущением. – Вы желали видеть меня для какого-то… service d’état. Так вы, кажется, сказали?.. Что же вам угодно?

Бедный Сливников окончательно растерялся: в мозгу его никак не слагалось ясного представления, какая именно роль предлежала ему в этом «service d’état».

– 12-Mon Dieu, mademoiselle, – промямлил он, – vous comprenez qu’il y a des circonstances-12…

– Говорите, пожалуйста, по-русски, – перебила она его тоном капризного ребенка, – мы ведь с вами не мазурку на бале танцуем…

– Да, вы правы, Антонина Дмитриевна, – воскликнул нежданно на это со вздохом, похожим на стон, бывший кавалергард, встряхивая плечами, на которых уже давно отсутствовали рогожки блестящих серебряных эполет, – время счастливых мазурок для меня навек миновало; я здесь по должности… je ne suis que l’esclave d’un triste devoir13…

И, проведя себе рукой по волосам, он эффектно опустился прямо против нее на стул, стоявший рядом с валиком кушетки, в который упирались ее вдетые в крохотные туфли обнаженные ноги, и так и замер вдруг в страстном созерцании их. Глаза у него заискрились, как у старого кота пред куском курятины.

Она, не смущаясь и не отдергивая этих выступавших из-под края блузы нежно-белых, узеньких, породистых ног, чуть-чуть охваченных кругом меховою темною оторочкой ее пунцово-атласных «mules»14, застукала ими как бы нетерпеливо по валику:

– Вы мне все же не объяснили, в чем состоит теперь этот ваш «devoir»?

Он хотел ответить… но только руками развел.

– Ваша светскость не решается выговорить рокового слова, – засмеялась она своим холодным, ироническим смехом, – так я вам скажу сама. Вам нужно у меня… как это говорится?.. обыск сделать?

Исправник прижал стремительно обе руки ко груди:

– Mais pas du tout, mademoiselle15, вы ошибаетесь… Я во всяком случае… мне ничего подобного не предписано…

– Пожалуйста, можете! – молвила она на это, будто не слыхав его возражения и все так же лежа с закинутыми за голову руками. – Варя вам даст мои ключи, ищите! Je vous défie16 найти что-нибудь у меня: я ни сама писать, ни получать писем терпеть не могу, a когда получаю, – рву, прочитав…

– Я вам верю, Антонина Дмитриевна, верю! – поспешил заявить он, наклоняясь с места чуть не до самых туфель ее («сейчас бы их долой, a губами к этой peau rose17 – и не оторвался бы, кажется, до смерти!» – проносилось в голове господина Сливникова в эту минуту). – Но вдруг он невольно приосанился и насторожил уши:

– А если б y меня были… если бы мне вздумалось держать у себя… чьи-нибудь бумаги, – говорила «Клеопатра» с каким-то загадочным подчеркиванием и расстановкой, – неужели вы думаете, что я… не успела бы их скрыть, увичтожить… сжечь, наконец, прежде чем вы или этот ваш голубой господин догадались бы прийти искать их у меня?

– Сжечь? – повторил совершенно бессознательно исправник. – Где?

– A хоть бы вот тут! – медленно проговорила она, ленивым движением руки указывая на печь со створчатыми медными заслонками, подле которой стояла ее кушетка. – Вы разве не слышите, что здесь гарью пахнет? – спросила она его чрез миг с тем же загадочным выражением на подергивавшихся злою усмешкою губах.

Он недоумевая глядел на нее… Гарью, и даже именно жженою бумагой, пахло действительно, казалось ему, даже казалось, что он это почувствовал, как только вошел в комнату… Но, «если б это была правда, неужели бы она решилась первая, так открыто и смело»…

Настасья Дмитриевна, вошедшая вслед за ним и с мучительною тревогой прислушивавшаяся к этому разговору из глубины комнаты, встретилась в эту минуту взглядом с глазами Вари. Девочка стояла в углу, за спиной исправника, и указывала ей быстрым движением опущенных век на две чугунные вьюшки, вынутые из трубы и лежавшие на полу за выступом печки… Сомнения не оставалось: Володины мешки сгорели в эту минуту за этими притворенными медными заслонками… Настасья Дмитриевна со внезапным порывом подбежала к сестре, схватила ее руку и крепко, судорожно сжала ее.

Ta мельком оглянула ее, и в мимолетной усмешке, скользнувшей по ее губам, сказалось обычное ей высокомерное, чтобы не сказать презрительное, выражение.

– Вы видите, как сестра моя довольна мною, monsieur Сливников? – обратилась она тут же к нему.

– Я вижу, что вы ужасно любите мистифицировать вашего ближнего, – широко засмеялся он на это, решив внутренно, что «прелестная красавица» тешится и даже несколько кокетничает с ним.

– Вы думаете?..

И, не ожидая ответа, она, с капризным laisser aller18 светской женщины, перекидывающейся от скуки с предмета на предмет в беседе с неинтересным гостем, перебила себя новым вопросом:

– Скажите, пожалуйста, как мог такой человек, как вы, попасть в исправники?

Сливников так и просиял (он, разумеется, понял ее слова в самом лестном для себя смысле) и, отблагодарив ее за любезность нежно умиленным взглядом, взъерошил волосы нервною рукой и выдохнул из самой глубины легких:

– 19-Hélas, mademoiselle, я сам часто делаю себе этот вопрос… Mais que voulez vous, – la fatalité! Я был молод, мое положение, чад некоторого успеха в свете, и… puisqu’il faut tout avouer-19, – примолвил он с неподражаемым пафосом, – и… заблудшие женщины меня потеряли…

Антонина Дмитриевна привскочила на своей кушетке, спустила ноги, подалась лицом прямо к его лицу:

– Как вы сказали: кто вас потерял, какие женщины?

И, не выдержав, так и покатилась со смеху…

Бывший гвардеец чуть не свалился со своего сиденья. Он не ожидал этого бесцеремонного, этого оскорбительного смеха – он так мало ожидал его в эту минуту… Все лицо его запылало, губы задрожали. Неведомо что нашел бы он ответить «дерзкой особе», если бы в этот самый миг гул выстрела, внезапно раздавшегося в нижнем этаже дома, не поразил слуха всех бывших в комнате…

– А-а! – безотчетно крикнули в перепуге обе сестры…

Настя кинулась со всех ног в коридор.

Исправник, опрокинув впопыхах два стула, сверкая не то злобно, не то растерянно блуждавшими глазами, понесся стремглав за нею.

– Куда вы, куда, сударыня?.. нельзя, я не могу позволить! – кричал он, догоняя ее и схватывая за руку.

Она с негодованием вырвала ее.

– Пустите меня… пустите… вы с ума сошли!..

– Нельзя, говорю вам, нельзя… я не дозволяю!.. Сотский! – наскочил он в азарте на злосчастного мужика с бляхой, который ни жив ни мертв, с побледневшим как полотно лицом, продолжал все так же стоять у перил со своим огарком, – ты мне жизнью своей и детей твоих ответишь, если кто-нибудь выйдет отсюда без моего приказания!..

И он чуть не кубарем, путаясь и цепляясь каблуками за ступени, полетел вниз по лестнице.

X

Настасья Дмитриевна не ошиблась в первом предположении своем: тайник брата ее был открыт маленьким человеком в сибирке (это был один из самых бойких московских «агентов», действительно выследивший нашего «пропагандиста» от самой Москвы и успевший о прибытии его в Юрьево дать знать верст за восемь в уездный город находившемуся там по случаю начавшихся в губернии арестов жандармскому полковнику) – открыт по следу, оставленному подошвами ее и Варюши на слое пыли, покрывавшей пол буфетной, и по продольной щели люка, выглядывавшей из-под шкафа… Об этом обстоятельстве и прибежал наверх Сливников известить жандармского штаб-офицера. Тот, осмотрев место, тотчас приступил к делу; велел отодвинуть шкаф, поднять люк за открывшееся кольцо его и, наклонившись сам над зачерневшею пред ним глубиною подвала, направил в нее свет своего фонаря… Из глубины этой в тот же миг раздался выстрел…

Когда наш глубоко уязвленный сестрами Буйносовыми исправник влетел в дверь буфетной, он в первую минуту едва мог дать себе отчет в том, что совершалось пред ним. Со двора в окно, с грохотом сабли и звоном стекла, посыпавшегося из сорванных рам, стремительно влезал на звук выстрела оставленный там для наблюдения жандарм. Полковник, все также держа в руке свой простреленный, но не погасший фонарь, стоял над отверстием подвала рядом с Фурсиковым, светившим кому-то вниз большим экипажным фонарем в одной руке и зажженным огарком в другой. Снизу из темени подвала доносились гул какой-то борьбы, глухие возгласы и тяжелый хрип ускоренных дыханий.

– Гляди, чтоб он в тебя… – коротко, не договаривая, остерегал сверху полковник.

– Не выпалит, ваше всбл… за руки держу, – отвечал снизу голос.

– Держи! – кричал Фурсиков, быстро передавая фонарь свой и огарок подоспевшему со двора жандарму и готовясь сам спуститься в подземелье с развязанным кушаком своим в зубах.

– Оставь… сдаюсь! – послышался из подвала другой голос.

– Как отняли, так и сдаешься, – ответил на эта добродушный солдатский смех.

И из подвала поднялась до пояса по лестнице бравая фигура другого служивого в жандармской форме, прыгнувшего туда прямо, помимо этой лестницы, едва успел раздаться выстрел.

– Револьвер ихний извольте получить, ваше… – доложил он, протягивая оружие начальнику и принимая веревку из рук сыщика. – Связать прикажете? – обрывисто и понижая голос, спросил он чрез миг.

– Выходите! – молвил вместо ответа штаб-офицер, наклоняясь к отверстию.

Фигура служивого исчезла, и вместо него, медленно подымаясь по ступенькам, показался бледный как смерть «пропагандист», порывисто переводя дух сквозь судорожно стиснутые зубы, злобно сверкая глазами, неестественно бегавшими по сторонам.

– Обыскать… может нож… или что… – подшепнул как бы в виде вопроса Фурсиков на ухо полковнику.

Он, не ожидая разрешения, подскочил к Буйносову и как-то очень быстро и ловко провел сзади руками по обеим сторонам его туловища от плеч и до сапожных голенищ, запустив по пути эти руки в карманы (оказавшиеся пустыми) его жакетки, плачевно изодранной в пылу единоборства… и, так же быстро выхватив переданный им в руки жандарма зажженный огарок, кинулся с ним светить оставшемуся в подвале товарищу:

– Гляди, Лазарев, – шептал он, ложась грудью на край люка и опуская свой светоч в отверстие на всю длину руки, – не подкинул ли он где чего… Кирпич ощупай… может где вынут…

– Ваша фамилия? – коротко, для формы, спрашивал между тем арестованного штаб-офицер.

– Не желаю отвечать, – резко ответил на это тот.

– Ах, батюшки-светы, барин наш молодой! – визгнула в то же время какая-то женщина у двери, выходившей в коридор.

– Что за особа? – вскинулся с места безмолвный до сих пор исправник Сливников, находя нужным заявить и о своем усердии. Он кинулся было за нею…

Но «особа» – это была старуха Мавра, выбежавшая стремглав на шум выстрела из комнаты старика Буйносова, – успела уже исчезнуть во мраке коридора…

Охая и вздрагивая с испуга, вбежала она теперь обратно в «боскетную», где больной, разбуженный и встревоженный тем же выстрелом, лихорадочно метался в своем кресле.

– Qu’est ce qu’il y и1? что за шум… кто стрелял тут? – забормотал он. – Вы оставили меня одного… Настя где, ma fille? – говорил он, озираясь, – где барышня?..

– Не знаю, батюшка, ничего не знаю, – заголосила баба в ответ, – не видала… Стало и их забрали…

– Кого?.. кого «забрали»?.. Что ты говоришь? – вскликнул старик, затрясшись весь и ухватываясь костлявыми пальцами за ручки кресла.

– И ума не приложить, кормилец, что у нас тут деется! Народу понаехало – страсть! Полиция, жандары, видать… И с барчуком с нашим, с Володимером Митричем.

– С Вольдемаром, с моим сыном! – перебил ее барин. – Жандармы, говоришь ты, привезли? Жандармы!..

Он тяжело, судорожно перевел дыхание, примолк на миг, как бы соображая.

– 2-Ils l’ont pris, – c’est cela!.. Так должно было кончится, je l’avais prévu depuis longtemps-2…

Голос его оборвался. Он рассуждал громко с самим собою, примешивая, по обыкновению, французские фразы к русской речи, болезненно мигая отяжелевшими веками и растерянно уставившись на свою толстую собеседницу…

– Доподлинно доказать это не могу, батюшка, – объясняла она ему тем временем, – привезли, стало, их, аль сами они были тут попрятамшись, a только я своим глазам видела: они сами и есть, из подвала, что под столом в буфетной, изволите знать, – гляжу, по лестничке оттедова подымаются, Володимер Митрич наш, значит… A их тут сичас жандар, аль какой там другой из ихних, – потому дым и тёмно, хоша фонари у них, так комната-то глубокая, сдали не различить, – только он его, голубчика моего, за рученьки, за ноженьки… вязать, знать, хотел… Я тут сичас ж убегла со страху, – всхлипнула в заключение Мавра, жалостливо качая головой.

Глаза старого «кавалера посольства» мгновенно блеснули искрой:

– И он, Voldemar, выстрелил в того, кто наложил на него руку?

– И, что вы, барин, не стреляли они, нечего Бога гневить!.. Разве в подвале стреляли… потому оттедова дым шел… a чего не видала – не могу сказать…

– 3-Il a voulu se tuer, le malheureux, – лепетал про себя Дмитрий Сергеевич, – il a songé à l’honneur de son nom… Un Буйносов «на скамье подсудимых», comme ils disent à présent! Смерть лучше, да, – cela aurait mieux valu-3… Он жив? – как бы бессознательно спросил он вслух.

– Живы, батюшка, живы, насчет этого не извольте беспокоиться! Говорят. Сама слышала: «Не хочу, мол, говорят, отвечать!..» Громко так выговорили, в голос… A уж что им отвечать требуется – не могу доподлинно доложить, не дослышала…

Голова старика изнеможенно упала на грудь:

– Они привезли его теперь сюда 4-pour le confronter avec sa soeur, с Настей… Elle a toujours partagé ses idées subversives… Они и ее возьмут, – ils me la prendront… Ah! c’est le dernier coup-4!.. – вырвалось у него стоном.

Мавра подбежала к нему:

– Не извольте убиваться, батюшка-барин, может, Бог даст…

Он повелительным движением руки заставил ее замолчать и повел кругом себя долгим взглядом неестественно расширившихся вдруг зрачков. Внутри его словно созревало в эту минуту какое-то важное, крупное решение…

– Assez souffrir5! – проговорил он наконец чуть слышно, и обращаясь к Мавре: – ты ступай, ступай опять туда! – сказал он, – и оставайся пока… ну, пока они там совсем… Ты мне не нужна, понимаешь?

Она недоумевая поглядела на него. Ее так и подмывало бежать опять на зрелище происходившего в буфетной, но она боялась «барышни», строго наказывавшей ей не покидать недужного.

– A как если вам что потребуется, барин? – нерешительно проговорила она.

– Ничего мне не требуется; ступай! Я… я спать буду…

– Разве барышню отыскать пойду… Спросить их…

Он замахал опять руками и чуть не плачущим голосом:

– Не нужно, – крикнул он ей, – никого мне не нужно, говорят тебе, ни тебя, ни барышни… Я, понимаешь, я покою… я спать хочу…

Баба помялась на месте – и вдруг широко осклабилась:

– Может, выкушаете… на сон грядущий? – не то лукаво, не то таинственно подчеркнула она.

Глаза его внезапно так и запрыгали, губы судорожно затряслись:

– A у тебя… есть? – прошептал он, подмигивая.

– На шкалик осталось… С моим удовольствием, – примолвила она, выходя за перегородку, и, повозившись там с минуту, вынесла на подносе большую рюмку светлой влаги.

Он схватил ее дрожащими от жадности руками, пригубил, сморщившись, будто от какого-то гадливого ощущения, и торопливо опрокинул затем себе в горло.

– Ну, вот… вот теперь и согрелся, – заговорил он, гладя себя рукой по груди с блаженным видом, – теперь я усну… крепко усну, – засмеялся он каким-то странным смехом. – Прощай, Мавра, спасибо!..

Он приткнулся головой к подушке и закрыл глаза.

Мавра постояла, постояла над ним – он оставался недвижим.

«Должно, започивали в самделе, – решила она, – потому ежели теперича и сына у них родного забрали, так это они вполне чувствовать не могут; потому все, почитай, как не в полном своем рассудке, – и как если им, значит, вовремя свою плепорцию отпустить…»

Рассуждения своего она до конца не довела и, скинув для большей предосторожности стоптанные башмаки свои, которые сунула тут же под ближайшее кресло, поспешно понеслась босиком в коридор, пугливо прижимаясь во мраке к стенке и со страстным любопытством направляясь на свет, слабо выбивавшийся из буфетной.

Туда только что вошло теперь новое лицо: невысокого роста молодой человек, лет двадцати восьми, с жиденькими белокурыми волосиками на кругленькой головке и с золотым pince-nez6 на вздернутом кверху пуговкой носике. Это был товарищ прокурора, Тарах-Таращанский (товарищи по училищу правоведения называли его «Трах-Тара-рах»), заигравшийся в ералаш у председателя управы, в городе, и потому несколько опоздавший своим прибытием (он вместе с жандармским полковником состоял членом той же особой комиссии по политическим делам и извещен был им своевременно об имевшем быть в Юрьеве арестовании).

Он тем более, казалось, старался придать внушительности своей наружности, чем менее дано ему было от природы. Он глядел надменно сквозь свои оптические стекла, и все лицо его имело такое выражение, будто он говорил себе в это время: «Ах, как здесь скверно пахнет!»

В расположении духа он был сквернейшем: во-первых, проиграл у председателя пять робберов сряду, а, во-вторых, выходя из тарантаса, запнулся высоким каблуком о подножку, упал и несколько зашиб себе коленку.

– Тут у вас сам черт ногу переломит, – говорил он фальцетом, фыркая и морщась, Фурсикову, выбежавшему на шум его экипажа встречать его в сени с огарком в руке. – Что, накрыли? – коротко и как бы презрительно кинул он ему вопрос.

Агент передал ему обо всем происшедшем.

– Так!.. Где ж это у вас там? Проведите! – произнес он повелительным и скучливым голосом.

Он вошел, прихрамывая, в буфетную, не протянул, а сунул, не размыкая пальцев, всю руку свою в руку жандармского штаб-офицера, тут же отдернул ее и проговорил сквозь зубы: «вы без меня уже все покончили, кажется», закинул голову в сторону арестанта, которого один из жандармов держал за локоть.

– Это что за живые кандалы! – грозно крикнул он вдруг. – Прочь руки!

Ошеломленный служивый поспешно вытянулся, пристегнув по форме эти руки ко шву своих брюк, и вопросительно покосился в сторону своего начальника.

Полковник только чуть-чуть поморщился.

– Господин Буйносов? – спрашивал между тем арестанта, разглядывая его с любезною, словно поощрительною улыбкой, товарищ прокурора.

И тут же:

– Вы, впрочем, нисколько не обязаны отвечать, – поспешил он прибавить, – дело следствия уяснить и определить вашу личность.

Он отошел опять к полковнику и проговорил скороговоркой:

– Ничего не нашли при нем?

– Были, по всей вероятности, у него прокламации и эти же книги, – отвечал вполголоса тот досадливым тоном, – но это, кажется, успели уничтожить… У него тут две сестры, пребойкие, по-видимому, девицы. Я просил господина исправника понаблюсти за ними, пока я тут… распоряжался. Но, кажется, поздно. Он сейчас передавал мне: по его мнению, они все сожгли в печке пред тем, как он вошел к ним. Он слышал, входя туда, запах жженой бумаги…

Таращанский рассмеялся, словно ужасно обрадованный:

– Само собою! Что же вы думаете, все эти лица глупее нас с вами, полковник? – проговорил он почти громко.

Сливников, вертевшийся около разговаривавших, поспешил заявить в свою очередь, таинственно наклонясь к его уху:

– 7-Un petit обыск у этих девиц ne serait pas a dédaigner, monsieur le substituí, — подчеркнул он, считая нужным дать понять, что мне, мол, видите, известно даже то, как называется во Франции товарищ прокурора, – ce sont des personnes fort délurées… et meme tres insolentes-7, – промолвил он, напирая (очень уж он чувствовал себя оскорбленным этими «девицами»).

– Вы же сами сейчас говорили полковнику, что эти «девицы» успели уже все сжечь, – пренебрежительно ответил ему Таращанский, не глядя на него и вертя вокруг пальца шнурком своего pince-nez, – чего же там еще искать!.. И как это вы все, господа, любите бесполезно усердствовать! – проговорил он вдруг на манер сентенций: – арестуют теперь эту молодежь десятками по всем углам России, и у всех одно и то же находят: те же прокламации, та же «Сказка о четырех братьях»… Возы этого добра в Москву навезли. Лишний экземпляр вам что ли нужен?..