Бездна. Книга 3

Он не удостоил ее ответом.

Она протянула руку к столу, на котором лежали теперь его мешки с бумагами:

– Что это ты с собою притащил: прокламации?

– Оставь, пожалуйста! – крикнул он, схватывая их и закидывая себе за спину.

Настало общее молчание.

– Что, ты будешь, или нет, рассказывать свои aventures6? – заговорила она первая. – Я для этого пришла сюда.

– И с этим можешь отправляться восвояси, – отрезал он, – никакими моими «aventures» потешать я тебя не намерен.

– И не нужно! 7-«Le petit chose» Доде, по правде сказать, гораздо интереснее того, что ты можешь рассказать… Bonsoir la compagnie!-7 – заключила она театрально-комическим поклоном и удалилась.

– И что это она из себя изображает? – злобно, едва исчезла она за дверью, спросил Володя Настасью Дмитриевну.

Та пожала плечом.

– Как всегда: презрение ко всему, что на нее не похоже.

– А у самой-то что в голове? – вскликнул пылко молодой человек.

– Собственная персона и деньги.

– Которых нет, – хихикнул он.

– Но будут, и большие.

Он взглянул на нее вопросительно.

– Откуда?

– Про Сусальцева слышал?

– Это который шастуновское Сицкое купил…

– И которого мы состоим должниками – он самый.

– Ну, так что же?

– Она положила выйти за него замуж.

– Так мало ли что!..

– Нет, это у них дня три как порешено.

– Что ты!

– Я тебе говорю.

– А он знает? – спросил, помолчав, Володя. – Ведь это опять ему удар будет: «дочь, мол, моя, Буйносова, за аршинника, за пейзана», – примолвил он, явно насилуя себя на иронию.

– Я ему не говорила и не скажу, – поспешила сказать девушка.

– А сама придет ему объявить – и того хуже, – заметил он, морщась.

Настасья Дмитриевна взглянула на брата влажными глазами.

– Подождала бы хоть… Ему недолго, по словам доктора…

На миг настало опять молчание.

– Когда я ушла от него, он засыпал, – начала она опять, – я ему дала хлоралу, он сегодня принял без отговорок. Если тебе хочется видеть его, Володя, я тебя проведу потом к нему, когда он будет крепко спать.

Но мысли брата ее были уже далеко от предмета их разговора. Он, встав с дивана, шагал теперь вдоль комнаты, опустив голову, и лицо его, казалось ей, становилось все мрачнее каждый раз, когда он из темного угла выступал опять в круг света, падавшего от свечи, стоявшей на столе… Собственная ее мысль с новою тревогой словно побежала за ним.

– Володя! – тихо проговорила она.

– Что?

Он останавился.

– Как же ты…

Она не имела духа досказать вопрос свой.

Но он понял.

– Да, вот, как видишь, – молвил он, силясь усмехнуться, – где день, где ночь, с севера на юг, с запада на восток… Россию-матушку вдоль и поперек исходил, всякие рукомесла и коммерции произошел: во Псковской губернии кузнечил, в Саратовской наборщиком был, в Киеве в Лавре богомолкам финифтяные образки продавал… Да и мало ли! – махнул он рукой, не договорив и принимаясь опять с нервным подрагиванием плеч шагать до комнате.

– Где же, – вся холодея, спросила она, – где же тебя… взяли?..

Он остановился опять и заговорил – заговорил со внезапным оживлением, как бы ухватываясь инстинктивно за случай выговориться, «выложить душу», перед этою сестрой, единственным существом, нежность которого была ему обеспечена в этом мире.

– Под Нижним, в деревне Мельникове… Три дня сидел я там в кабаке, мужиков поил водкой, объяснял им, что пора скинуть им петлю, все туже с каждым днем затягивающуюся кругом их шеи, пора отказаться от податей, питающих правительственный деспотизм, пора наконец отнять у дворян и эксплуататоров землю, обрабатываемую мозолистыми руками обнищалого народа… Объяснял, разумеется, – счел нужным прибавить Володя в ответ недоумело вопрошавшему взору сестры, – объяснял понятным, мужицким их языком…

– И что же? – спросила она.

– Поддакивали, горько жаловались в свою очередь на «тягу», на безземелие, на полицию, – и пили, жестоко пили, благо потчевал я не щадя… Вел я все к тому, чтоб они миром положили податей не платить и требовать прирезки от помещичьей земли…

– И согласны они были?

– Галдели во все голоса, – a их тут чуть не вся деревня собралась, – одобрили: «Не знаем, мол, как тебя звать, a только спасибо тебе, что нас, темных людей, уму-разуму учишь, и беспременно мы так, значит, миром всем положим… Что ж, мол, дармо платить-то!.. И насчет земли все это ты поистине говоришь»…

– Чем же кончилось?

Саркастическая усмешка, словно помимо воли рассказчика, пробежала по его губам:

– Сидел, говорю, я с ними тут три дня. Голова от дурмана разлететься готова, a в кармане ни гроша уж не осталось. «Ну, говорю, ребята, надо какой-нибудь конец сделать, a то что же таки попусту нам с вами в кабаке языки ворочать; сходку собрать надо, говорю, теперь, порешить настоящим манером, a то у меня и денег-то больше нету поить вас!..» – «Не-е-ту?» – протянули кругом. И за этим словом вся эта пьяная орава так и навалилась на меня: «Ребята, к становому его!»

И отвели.

Настасья Дмитриевна будто предвидела это заключение и только головой повела.

– Дальше что же?

– Становой, как следует, в «темную» посадить велел, a становиха, сочувствующая нам личность, уловчилась выпустить меня, – сам-то он благо уехал в другой конец уезда, где тоже один из наших орудовал; снабдила меня вот тем подрясником, в котором ты меня видела… – брат тут у нее случился, послушник из Бабаевской пустыни, – и пять рублей на дорогу дала… Разлюбезная особа, – усмехнулся Володя, – денег мне ее до самой Москвы хватило, на пароходе до Твери, a оттуда на товарном поезде…

– А из Москвы как же ты?..

– Как видела, пешандрасом пятый день марширую…

– И как же? – дрогнул голос у спрашивавшей. – Кормиться ведь чем-нибудь нужно было…

– Гроши!.. В ином месте даром кормили из-за этого самого монашеского подрясника… Да и перехватил к тому же малую толику в Москве, у одного там нашего, легального.

– Долго оставался ты в Москве?..

– Утром приехал, к ночи ушел.

– Разве негде было тебе остановиться?..

– Ненадежно… Общая травля пошла, забирают одного за другим… Ловкий прокурор завелся у них… Ну и жандармерию подтянули, как видно… Весь клубок до конца размотают, – злобно пропустил он сквозь зубы.

Наступило молчание. Сестра с побледневшими губами, вся выпрямившись на диване, следила за ним глазами. И кто скажет, какою мукой исполнены были теперь голова ее и сердце! «Из-за чего, из-за чего обрек он себя на гибель!» – стояло гвоздем в ее помысле.

– И у других… та же неудача? – пролепетала она.

Он вопросительно взглянул на нее…

– Народ пропаганде вашей не сочувствует? – пояснила она.

Он только кивнул, закусив губу.

– Так что же тогда, Володя!..

Темною тучей обернулось на нее лицо брата.

– Наше дело правое, мы должны были идти – и пошли! – промолвил он с горячим взрывом, как бы оправдывая себя не только в ее, но и в собственных глазах.

Она почуяла этот оттенок в его выражении:

– Правое ли, Володя, подумай! – воскликнула она, бессознательно заламывая руки. – Правое ли, когда те, для кого приносите вы себя в жертву, не признают, не принимают вас и выдают врагу!..

– Все равно! – возразил он нетерпеливо. – Вековое рабство отняло у этих людей всякое сознание их гражданских прав: наш долг пробудить их! Мы должны были идти и пошли… и будем действовать, пока последнего из нас не забрали! – повторял он с лихорадочно прерывавшимся голосом и путаясь ногами на ходу. – Революцию можно вызвать в России только в настоящее время, – понимаешь! Теперь или очень не скоро… быть может, никогда, – подчеркивал он, – теперь обстоятельства за нас: чрез десять, двадцать лет они будут против нас… Понимаешь ты это… понимаешь?

Она уныло закачала головой:

– Нет, Володя, не понимаю… То, что я вижу вокруг себя, то, с чем сам ты вернулся теперь, все это, напротив…

Он махнул нетерпеливо рукой, прерывая ее:

– Да ты не понимаешь! Так слушай…

Он продолжал, как бы отчитывая выученный урок:

– Каждый день, каждый час, отделяющий нас от революции, стоит народу тысячи жертв и уменьшает шансы на успех переворота… Это очень просто, – пояснил он, – пока, теперь то есть, самый сильный и могущественный враг, с которым приходится нам бороться, – это правительство. Но враг этот стоит совершенно изолированный; между ним и народом не существует еще никакой посредствующей силы, которая могла бы помочь врагу остановить и удержать народное движение, раз бы оно началось. Дворянство сокрушено самим правительством; tiers état8 еще не успело выработаться… Но пройдет еще несколько лет, и условия эти изменятся. Уже теперь существуют в зародыше все условия для образования у нас, с одной стороны, весьма сильного консервативного элемента крестьян-собственников, с другой – капиталистской, торговой и промышленной, консервативной же буржуазии. A чем сильнее будет это образовываться и укрепляться, тем возможность насильственного переворота станет более проблематическою… Говори же, должны ли мы были или нет идти в народ с революционною пропагандой именно в настоящий момент, когда нам благоприятствуют общественные условия?..

– Да, – медленно и тихо проговорила она, – вы и пошли, и чего же достигли?.. Ведь дело ваше оказывается та же сказка про синицу, которая похвалялась, что море зажжет.

Он не ожидал этих слов, этого обидного сравнения: изможденные щеки его покрылись мгновенным румянцем, глаза сверкнули.

– Давно ли ты стала плевать на наши убеждения? – крикнул он язвительно, закидывая назад свои длинные волосы машинальным движением руки.

Но она не смутилась; она решилась высказать ему все:

– К чему ты говоришь это, Володя? Вопрос не в «наших убеждениях», a в том пути, который вы избрали, чтобы помочь народу. Путь этот не верен, вы должны это видеть теперь. То, что ты мне сейчас проповедывал, вы вычитали у ваших женевских вожаков: вы могли обольщаться их теориями, пока пропаганда была еще у вас только в намерении… Но теперь, теперь, когда вы испытали на деле такое ужасное разочарование… Ты упорствуешь, ты хочешь доказать мне и себе самому, что вы были правы… Но я тебе не верю, ты не можешь этого серьезно думать!.. Я не умнее тебя, но я предчувствовала, и с каждым днем становилось для меня яснее, что ничего, кроме того, с чем ты вернулся теперь домой, не может ожидать ваше дело.

– Откуда же этот дар пророческого предвидения? – спросил он с неудачным намерением глумления, затягиваясь во всю грудь и пуская дым к потолку, чтоб избегнуть невольно тревожившего его блеска устремленных на него зрачков ее.

– Оттого, – пылко выговорила она, – что я хочу правде прямо в глаза смотреть, a не тешиться обманом, как бы люб он для меня ни был… Народу не нужна ваша пропаганда, он ее не хочет!.. Он совсем не то, что мы думали… Мы с тобою в Москве читали Лассаля, изучали вопрос о пролетариате. Но наш крестьянский мир, народ, это совсем не то. Я теперь третий год вожусь с крестьянами, бываю в их избах, лечу их; я пригляделась к ним, прислушалась, поняла… То, что ему нужно, этому народу, вы никогда не будете в состоянии дать ему! Вы всё на экономической почве думаете строить, a у него в мозгу и в сердце два крепкие слова засели, которых топором у него не вырубить: Бог на небе и царь на земле. И не верит он вам потому, что чует в вас врагов этих своих заветных понятий.

– Да, – силясь усмехнуться, возразил ей брат, – пока не успели насчет сего научить его уму-разуму.

Она пожала плечами.

– Нет! Народ наш гораздо умнее, гораздо проницательнее, чем мы это себе представляли, Володя… Он свою правду, ту правду, которую мы признать не хотим, держит неколебимо в голове… Вспомни, например, хоть историю Герцена с раскольниками, у которых он думал найти ядро для революции в России, и как он удивлен был, что эти же раскольники, преследуемые правительством, оказались, – я еще недавно перечла рассказ об этом у Кельсиева9, – самыми верными подданными царя…

Володя перебил ее гневным возражением:

– Кельсиев, разве это авторитет! Он предатель был и шпион.

– Ах, опять эти слова! – воскликнула Настасья Дмитриевна возмущенным голосом. – Шпион, предатель!.. А если это неправда, если он действительно, вот как я теперь, мучительно, но неизбежно пришел… должен был прийти к этому разочарованию во всем, чему пред этим верил!.. Ведь и я, значит, по-твоему, тоже предательница, потому что не верю больше в революцию, не верю тому, о чем мы с тобой так пламенно мечтали, думая, что это так необходимо и так легко должно осуществиться… Но не могу же я вдруг обратиться в слепую и глухую, когда то, что я вижу кругом, говорит мне с каждым днем все сильнее, что эти мечтания наши – ложь была одна и призрак, что ты… что все вы губите себя напрасно, и мало того, что губите себя, совершаете еще величайшее преступление пред тем же народом, во имя которого вы будто бы действуете…

– Преступление! – растерянно повторил Володя.

Страстная убежденность сестриной речи пронимала его насквозь; она забирала его теперь за самые корни тех мучительных сомнений, которые не раз охватывали его душу в продолжение его революционной эпопеи и против которых каждый раз ратовала его воля с тою же энергией, с какою выступали древние отшельники на борьбу с соблазнами искушавшего их духа тьмы.

– Да, преступление – и худшее из всех! – подтвердила она с какою-то неженскою силой выражения. – Вы под именем свободы хотите навязать ему деспотизм, в тысячу раз ненавистнейший, чем тот, от которого вызываетесь избавить его; вы насиловать совесть его хотите, снести с лица земли то, что искони ему дорого и свято – и заменить это… Чем заменить? – воскликнула она зазвеневшим вдруг какою-то безнадежностью голосом, – что могли бы дать мы, ты подумай, этому народу вместо богов, которым молится он до сих пор?.. Ведь у всех у вас идеала никакого нет, кроме все той же революции, во что бы ни стало!.. Разве этим может быть жив человек народа, выросший на иных…

Брат перебил ее еще раз (он видимо хватался за последний аргумент свой):

– Мы ничего не намерены «навязывать»; мы стремимся уничтожить тот старый, сгнивший дотла сословный и правительственный строй, который препятствует свободному проявлению народной воли, – мы анархии хотим!..

– Анархии, да, знаю… Ну хорошо! А там что?

– Там, – молвил он, качнув головой снизу вверх, – там сама жизнь покажет, что нужно будет делать[7].

– А хочешь, я тебе скажу, чем бы выразилась эта народная воля, если бы вы как-нибудь, помимо ее, успели разнести «старый правительственный строй» и заменить его вашею анархией? Он, народ, призвал бы того же царя, против которого вы идете, и чем беспощаднее стал бы расправляться царь с вами, «бунтовщиками», тем выше поднялся бы он в его глазах… Дико это, невежественно, – как хочешь рассуждай, – но для меня это так же неопровержимо теперь, как то, что предо мною эта свеча горит!..

Молодой революционер прыгнул с места, словно ужаленный.

– Так что же из слов твоих вывести следует? Что мы не только не нужны, но еще ж вредны тому самому, скованному по рукам и ногам, русскому человечеству, мужику и рабочему, на освобождение которого обрекли мы свою жизнь, – что мы же, мы – злодеи его и губители?..

– Не нужны ему и вредны для самих себя, да, – молвила Настасья Дмитриевна, усиленно переводя дыхание, – я чувствую, как это тяжело тебе слышать от меня, чувствую по той мучительной внутренней работе, чрез которую сама я прошла, пока дошла до того, что ты теперь от меня слышишь… Ведь и мне досталось это нелегко, Володя, нелегко было мне отказаться от того, на чем воспитали мы себя с тобою с тех самых пор, как стали самостоятельно думать… Когда ты решился идти тогда, полтора года назад, после этого письма к тебе от Волка, я уже прозревала нашу фальшь, чуяла ошибку, но ничего не сказала тебе, не останавливала, – я еще не доверяла вполне своим впечатлениям… Ты для меня, ты знаешь, был до сих пор самое близкое существо на свете, – но ты знаешь тоже, что я сумела бы пожертвовать всем, начиная с себя самой, тому, что для меня истина; я духом не робка и не слабонервна. Я понимала хорошо, на какую опасную игру ты шел тогда, и не отгаваривала тебя ни единым словом потому, что ваше – наше еще тогда для меня – дело казалось еще мне великим и необходимым… Если б я продолжала в него верить, я, не моргнув глазом, приняла бы весть о ссылке твоей в Сибирь; я видела бы в тебе мученика святой идеи, которой поклонялась всю жизнь… Но теперь, когда ты сам на себе испытал весь этот обман, я не могу, я должна тебе все выговорить. Бессмысленно идти на каторгу и унести с собою за это в награду презрение и проклятие того самого народа, который ты воображал себе облагодетельствовать… И ты сам эта чувствуешь, сам понимаешь, Володя! – горячо вскликнула девушка. – Не можешь не понимать…

Она замолкла мгновенно, пораженная видом мучительного страдания, которое прочла теперь на его дице. Он был бледен как полотно, губы его дрожали…

– К чему ты это мне говоришь!.. – забормотал он прерывавшимся голосом. – Если б я и в самом деле… к чему говорить!.. Идти мне назад – разве это возможно? Отказаться… от революции значит не жить более… Ведь это – ты верно сказала – одно, одно, что у нас есть!..

Она трепетно и безмолвно прислушивалась к его словам, опустив глаза, чтобы не смущать его их выражением, чтобы дать ему полную волю выговорить все, что лежало у него на дне души и неудержимо, чуяла она, просилось теперь наружу.

Он зашагал еще раз по комнате, сожмуривая веки как бы от какой-то внезапной физической боли.

– У нас нет других идеалов… задач других нет, – говорил он все так же обрывисто и глухо, – вне этого дела мы… мы ни на что не годны, да!.. Ведь на этом, пойми ты, на этой абсолютной идее революции успело воспитаться уже целое поколение молодежи… поколение, восприявшее с детства одни лишь чувства отрицания и ненависти ко всему существующему строю…

Он вдруг оборвал, подошел к сестре и заговорил мгновенно изменившимся, почти ласковым голосом:

– Скажи сама: ну что б я стал делать, перестав быть революционером? Куда бы ты определила меня: в сторожа, в солдаты, в надсмотрщики по акцизу?..

– Ах, Володя, – неодолимо сказалось ею, – всё лучше, чем твоя жизнь!..

Он горько усмехнулся.

– Но ведь для иной нужно то, чего у меня нет. Я ничему серьезно не учился, ни к чему не приготовлен… Да и не впряжешься в другие оглобли. Когда мысль как по рельсам привыкла в течение целых годов бежать все по одному и тому же направлению, не заставишь ты ее с бухты-барахты повернуть в другую сторону и начать наизнанку то, над чем изощряла она себя целые годы… Ты женщина: у вас эти переходы как-то легче и естественнее совершаются… Искреннее ли вы или беззастенчивее, не знаю… Но я…

Он вдруг словно что-то вспомнил, вздрогнул – и проговорил мрачно и веско:

– Понимаешь ли ты, чем пахнут эти слова: «ренегат» и «предатель»!.. Ты говоришь: «разочарование»; положим, я могу видеть… Но до этого никому нет дела, я должен идти, – подчеркнул он, – идти до конца…

– Куда: в тюрьму, в Сибирь?..

– В тюрьму, в Сибирь, – как бы бессознательно повторил он, встряхнув головой, и добавил с насилованною веселостью, – у нас, известно, из Сибири прямая дорога – в Женеву.

– А там что: нищета, праздность, толчение воды…

– Пошлют сюда опять, – сказал он на это.

– И ты снова… – не договорила она.

– Снова! – кивнул он утвердительно.

– Ведь это безумие, безумие! – могла только выговорить она.

Недобрым блеском сверкнули глаза брата в ответ ей. Дух тьмы успел уже вполне восторжествовать теперь над колебанием его на миг смутившейся воли.

– Каждое положение в жизни, – заговорил он наставительным тоном, – влечет неизбежно за собою известные, истекающие из самой сути его последствия в ту или другую сторону. Медик может заразиться в своем госпитале и умереть в три дня от злокачественной жабы, но зато может прославиться; солдату в сражении предстоит или пуля в лоб, или Георгиевский крест за отбитое знамя… Мы – те же воины революции, и шансы в той же мере у нас: Нерчинские рудники, или перевернуть Россию и стать над нею главами… Кто же, скажи, из нас, из проклинающей с детства весь существующий порядок молодежи, – а имя ей легион – откажется от этой игры?

– Вы проиграли ее, о чем же говорить еще! – горячо возразила девушка.

Он засмеялся коротким, презрительным смехом:

– Наше дело – та же тысячеглавая гидра древних, оно бессмертно. Снесешь одну голову – на месте ее нарастают тут же три другие. Мы разбиты сегодня – завтра мы воспрянем с новыми, свежими силами на борьбу, на победу!..

– На победу! – повторила она с болезненным звуком в голосе.

– Да, – сказал он, кривя губы, – ее по-твоему быть не может, потому что народ не свободы, а все того же своего царя-де хочет?

Она только головой повела…

Он подошел к ней, низко наклонился, – лицо его вдруг стало каким-то зеленовато-бледным, – и он процедил медленно и чуть слышно:

– Ну а что, если мы его подымем не против царя, a из-за царя?

Она не поняла, но вздрогнула вся разом внезапным лихорадочным ознобом и широко раскрытыми зрачками вперилась испуганно в это позеленевшее братнино лицо…

Но он быстро откинулся от нее, отошел… И в то же время догоревшая до конца свеча в шандале вспыхнула в последний раз и потухла. Настасья Дмитриевна вскочила на ноги и зашаталась… Ей сделалось вдруг невыразимо страшно.

VII

Ночь была безлунная, тучи заволакивали небо…

– У Тони есть свечи; погоди, я сейчас… – молвила девушка, направляясь впотьмах к двери.

– Тсс!.. – послышался ей вдруг в этой тьме встревоженный шепот брата.

Она остановилась как вкопаная, напрягая слух, притаив дыхание…

Из коридора доносились подымавшиеся снизу по лестнице легкие, но торопливые шаги.

– Идут! – проговорил чуть слышно над самым ухом ее Володя.

– Нет, это… это Варюша… к Тоне верно за чем-нибудь…

Она ощупью добралась до перил лестницы, схватилась за них, наклоняя голову вниз:

– Варюша, ты?

Девочка, услыхав голос, прыгнула через три ступеньки на площадку, схватила ее за платье, взволнованно мыча что-то своим немым языком.

– Ты к Тоне? – спросила, замирая, Настасья Дмитриевна.

– Мм!.. мм!.. – все также дергая ее судорожно за платье, отрицательно, как поняла Настасья Дмитриевна, ответила та.

– Ах, Боже мой, тут как в погребе, я не вижу тебя… Погоди!

И она кинулась на узкую полоску света, выбивавшуюся из-под дверей у Антонины Дмитриевны на другом конце коридора, рванула замок, вбежала в комнату…

Сестра ее, в ночном белом пудермантеле1, в атласных туфлях на босых ногах, с распущенными по плечам длинными, высыхавшими волосами (она только что совершила свои омовения пред сном), сидела, протянувшись на кушетке, и читала «Le petit chose» при свете стоявшей подле на столике розовой спермацетовой свечи в изящном бронзовом бужуаре2 – подарке все того же влюбленного Сусальцева.

Настасья Дмитриевна, не проронив слова, схватила этот бужуар и выбежала с ним в коридор.

– Это что за невежество! – визгнула разъяренно Тоня, бросаясь за нею.

Но растерянное выражение сверкавших глаз брата, испуганный вид Варюшки – оба стояли теперь тут, за порогом ее комнаты, озаренные пламенем свечи, которую держала в руке Настя, – обратили негодование ее в изумление и чаяние чего-то необычайного.

– Что случилось? – пробормотала она. – Ты что, Варюша?..

Немая девочка разом вся обратилась в движение; голова, плечи, руки, лицевые нервы – все заходило у нее. Она то приподымалась на цыпочки, будто намеревалась достигнуть какой-то высоты, то протягивала пальцы вперед и загибала их один за другим, жалобно цыкала языком, кивала в сторону дома, обращенную на двор, не то вопросительно, не то испуганно поводя взглядом на Володю…

– Какие-то люди, и много их, – проговорила Антонина Дмитриевна, привыкшая понимать ее. – Тебя ищут, – скороговоркой примолвила она по адресу брата.

– Да, да, – закивала утвердительно немая.

– Ты была на дворе?

– Да.

– Для чего?

Девочка как бы смущенно усмехнулась и поникла своею маленькою, худенькою головкой.

– Это ты ночью в огород бегала огурцы воровать? – строго проговорила Антонина Дмитриевна. – Кого же ты видела?

Варюшка быстрым движением подняла руку к уху.

– Разглядеть не могла, темно – но слышала разговор, так?

– Да, да!

– Что же ты слышала?

Девочка так же быстро указала глазами на Володю и перехватила наперекрест пальцами кисти своих рук.