Бездна. Книга 3

– И что же, хорошо, Паша, ближе к природе, – возразил тот с тихим и счастливым смехом, нежно пожимая в то же время обеими своими толстожилыми, дрожащими руками тонкую руку Маши, подбежавшей к нему с радостным приветом.

– Вот он и удовлетворен, – продолжал смеяться моряк, указывая на брата, – увидел свой предмет и в небесах! Вы думаете – он для кого напросился приехать со мною сюда? Единственно для Марии Борисовны. Ночью ею бредит, не шучу!..

– Не совсем, не совсем, a есть немножко! – сияя своими уже тускневшими, но все еще юношески восторженными глазами, молвил на это старик, не отрываясь ими от девушки.

– Не балуйте меня очень, Василий Григорьич, – смеялась она, – a то я еще хуже стану, чем есмь.

– Нельзя, нельзя, – пролепетал он как бы таинственным шепотом, – на расстоянии четверти века другую вот встречаю…

Он не договорил, и из-под его старческих покрасневших век выступили две крохотные, как брызги осенннего дождя, росинки слез.

– Борис, – говорила тем временем хозяйка, – у нас сладкое сегодня мороженое; я велю подать в гостиную. Messieurs et dames, je vous prie5!..

Маша подхватила старого своего поклонника под руку и, медленно подвигаясь с ним нога в ногу, молвила ему на ухо:

– A я вот сейчас с вашим племянником так ссориться буду!..

– Чем он провинился, птичка моя райская, чем? – испуганно пробормотал он.

Она засмеялась:

– Пусть сам вам потом расскажет. Только это не страшно, – промолвила она успокоительно.

XVII

В гостиной хозяйка посадила опять подле себя гостью и, обращаясь к Павлу Григорьевичу Юшкову:

– Вы Настасью Дмитриевну Буйносову помните? – проговорила она, глядя ему прямо в глаза с выражением: будьте, мол, очень вас прошу, любезны с нею.

Услыхав фамилию Буйносовых, старый моряк бессознательно передернул обрубком отрезанной своей руки, и видимая тень неудовольствия пробежала по его лицу. Но взгляд Александры Павловны тотчас же смягчил его и переменил расположение к «этой особе»… «Недаром же, видно, взял ее под крылышки наш ангел» (так называл он в глаза и за глаза Александру Павловну), – рассудил он.

– Как же-с, встречались здесь… А давно этому, годика два будет, – отвечал он приветливым тоном.

Он подал ей руку, сел подле нее…

– Настасья Дмитриевна… совсем одна осталась теперь, – как бы что-то желая объяснить, с задержкой произнесла Троекурова.

– Знаю, знаю… горе немалое! – участливо вздохнул он, глядя на девушку, на впалые глаза ее и щеки. «С сестрой очевидно ничего общего!», пронеслось у него в голове. – Вы остаетесь у себя в Юрьеве? – спросил он.

– Нет, – сказала она как бы несколько смущенно, – я думаю на днях в Москву ехать.

– Надолго?

– Не знаю, но сюда я, вероятно, не вернусь.

– Тяжело слишком, я понимаю, – промолвила Александра Павловна.

– В Москве поселитесь? – спросил опять Юшков.

– Едва ли, – ответила она не сейчас и не сейчас опять добавила, – там меня прямо не примут…

– Куда?

Настя вдруг и совсем смутилась. Ответ – прямой ответ на вопрос, вызванный ее же словами, – как бы не осмеливался теперь выпасть из ее уст. «Как покажется это здесь странным, диким!» – думалось ей… Она робко подняла глаза на хозяйку, но тут же, как бы прочтя в ее улыбке нежданное себе поощрение, мгновенно решилась:

– Я желаю поступить на сцену, – выговорила она слегка дрогнувшим голосом.

Первая мысль ее, однако, оказалась верною. Павел Григорьевич, хмурясь, задергал себя за длинную, белую теперь как лунь бороду и опустил глаза; что-то испуганное, жалостливое сказалось в чертах хозяйки:

– В актрисы! – скорбно дрогнул ее голос.

– Жить чем-нибудь надо, а я ни на что другое не способна, – поспешно, с выступившею у нее вдруг краской на лице объяснила девушка, будто извиняясь и стараясь в то же время доказать себе, что ей «все равно, что бы они ни думали об этом»…

Александра Павловна взяла ее за руку и, не выпуская ее из своей:

– Ведь это ужасная карьера, милая, – прошептала она, – со всех сторон…

– Много уж грязи придется видеть! – брезгливо отметил моряк.

– Знаете что, – поторопилась заговорить Троекурова, испугавшись, чтоб эти слова не оскорбили как-нибудь девушки, – не решайтесь так, сейчас… Поговорите сначала с Борисом Васильевичем. Он так много жил, видел в своей жизни и думал… Он вам может хороший совет дать…

– Верно! – И Павел Григорьевич качнул головой. – Борис Васильевич в этом случае всех нас компетентнее, как пишут у нас теперь в газетах, – как бы с новою брезгливостью добавил он.

– Право, милая, – настаивала Александра Павловна, нежно пожимая ее руку и глядя ей тревожно в лицо, – поговорите с ним!.. Вот он теперь толкует с monsieur Бланшаром и Николаем Ивановичем о новом корпусе, который они хотят пристроить к вашей больнище, a когда он кончит, мы его позовем…

– Ах, право, это напрасно, я… – начала было Настя и не договорила: она чувствовала себя в каком-то заколдованном кругу, из которого не имела силы вырваться…

Маша тем временем, усадив подле Василья Григорьевича Юшкова учителя Молоткова, с которым он тотчас же и вступил по обыкновению в прение по поводу какого-то не нравившегося ему «нового педагогического приема», поманила к себе рукою заговорившего было с miss Simpson Гришу, увлекла его с собою к окну, в сторону сада, и начала с-оника:

– Зачем вы так не любезны были с нею?

– С кем это, с miss Simpson? – с притворным смехом спросил он, будто не понимая, про кого она говорит.

– Без уверток, пожалуйста! – строго выговорила Маша. – Когда она вошла с maman в столовую, я нарочно назвала вас: вы поклонились ей, будто в первый раз ее видите. Это, во-первых, неучтиво, a во-вторых, une finesse cousue de fil blanc1.

– Какая finesse? – досадливо сморщась, воскликнул он, избегая в то же время ее глаз.

Но она неумолимо допекала его:

– Вы хотели показать maman… и всем, что вы с нею едва знакомы, когда это неправда, когда вы к ним постоянно ездили… Правда, не для нее, – подчеркнула она с какою-то странною смесью веселой насмешки и серьезного упрека, – но ведь это все равно…

– Как, и вы туда же? – вырвалось неудержимо у молодого человека.

Брови у нее сдвинулись:

– Куда «туда же»? – холодно и гордо уронила она…

Гриша глянул на нее искоса и счел за лучшее засмеяться опять:

– Кто это, скажите, дал вам право меня допрашивать… и вообще командовать мною? – подчеркнул он как бы в шутку.

– Кто? – пылко повторила она с засверкавшими глазами. – Вы сами, ваше поведение!..

– Это еще что? какое «поведение»?..

– Разве мне не досадно… ведь вы мне как брат с детства… разве не досадно мне видеть, как вы маетесь и не имеете при этом le courage de vos sentiments2… Ведь я вас насквозь вижу: вы стараетесь показать себя спокойным и равнодушным, думаете всех обмануть, a вам слово промолвить трудно со времени одной свадьбы.

Он хотел возразить, остановить ее, но она не дала ему та это времени:

– Все говорили, что это было бы для вас самое большое несчастие, и вы сами это, верно, увидели… потому что допустили, что не вы, a другой взял ее… Так будьте же тогда мужчиной, не выдавайте, что вас мучит… Если б это со мной случилось, я бы или поставила на своем против всего мира, или так сумела бы себя стиснуть, что моя подушка не знала бы, что я думаю и чувствую! – вскликнула красавица-девочка с выражением страстной и неодолимой энергии.

Гришу эта выходка окончательно взорвала:

– А я вас прошу, Марья Борисовна, – отчеканил он, весь побледнев даже от досады, – избавить меня от ваших уроков. Я чуть не на двадцать лет старее вас…

– На семнадцать! – поправила она скороговоркой.

– Все равно!.. И делать вам замечания мне относительно того… что до вас во всяком случае отнюдь не касается, – пробормотал он, – по меньшей мере смешно!..

Она покраснела до самых ушей… но тут же рассмеялась, жалостливо глянула на него:

– Ну так и погибайте, как знаете! A я таких мужчин, как вы, уважать не могу…

И, стремительно вскинувшись с места, понеслась в противоположную сторону комнаты, опустилась на стул подле Василия Григорьевича и проговорила ему на ухо:

– Выпела ему все до конца.

– Что это, моя птичка? – обернулся на нее, не поняв в первую минуту, старец.

– А я вам говорила: Грише, племяннику вашему…

– Да, да, Грише, – блаженно засмеялся он, – «выпели», говорите… И хорошо, чтобы долго помнил, а?

– Желала бы!

И тонкие брови Маши сдвинулись еще раз.

– Ну а он что же, благодарил, надеюсь?

Она чуть-чуть пренебрежительно пряподняла плечи:

– Изволили разгневаться, по обыкновению… Он уедет с вами теперь в Углы и неделю целую потом сюда не покажется, чтобы доказать мне свое великое неудовольствие… А чрез неделю соскучится, положит гнев на милость, и все по-прежнему пойдет… Ведь я его наизусть знаю, дядя Базя, – с легким вздохом примолвила девушка, несказанно радуя старика ласкательным уменьшительным, которым называла она его в детстве.

Большие голубые глаза его остановились на ней с невыразимою любовью:

– Пери вы моя!.. Виденье райской стороны!.. – лепетал он восторженно на своем романтическом языке времен «Светланы» и «Рыцаря Тогенбурга»3…

– Борис, – молвила Александра Павловна подошедшему к ним мужу, – Настасье Дмитриевне надо будет посоветоваться с тобою об одном… предмете.

– Очень рад, – поспешил он ответить, – тем более что мы, кажется, утром не совсем успели договориться… Не пройдем ли мы опять ко мне, Настасья Дмитриевна, – предложил он девушке, – здесь нам будет не так свободно.

Он усадил ее в кабинете на прежнее место; а сам, опустив вдумчиво голову и засунув руку за борт застегнутого сюртука, медленно зашагал по комнате:

– Мне не хотелось бы оставить в вас ни тени сомнения, – начал он, – относительно искреннего, сердечного, скажу я, желания быть вам на что-либо пригодным. К несчастию, вы отнеслись ко мне, прося содействия именно в том, в чем самым решительным образом должен отказать вам. Я не могу ходатайствовать, поймите, у властей по делу, к которому, будь я на их месте, я отнесся бы, по всей вероятности, еще строже, чем они… Вы говорили сегодня о «прощении». Я не допускаю прощения для тех, которые прежде всего о нем и не просят и, главное, не дали бы его сами никому, если бы власть когда-либо попалась им в руки…

Он остановился на ходу и пристально взглянул на молча внимавшую ему девушку с улыбкой, сквозь которую пробивалось выражение едкой внутренней горечи:

– На ваше счастие, – сказал он, – таких беспощадных, как я, немного найдется в гуманнейшей Роосии наших дней. Если я не почитаю возможным принять на себя ходатайство за вашего брата, то вы от этого нисколько не потеряете – напротив! Выгородить его или довести по крайней мере степень его виновности до минимальнейших размеров будут стараться лица, гораздо более влиятельные тут, чем мог бы быть в этом случае я.

– Кто такие? – изумленно воскликнула Настя.

– Весь тот судебный персонал, чрез руки которого пройдет он: адвокаты, прокуроры, судьи…

– Вы думаете?..

И в мысленном представлении ее в ту же минуту выросла маленькая и решительная фигура «представителя прокурорской власти» Тарах-Таращанского, и визгливый фальцет его прозвенел еще раз в ее ухе: «Я ведь всему этому не придаю никакого серьезного значения».

– Вы думаете? – оживленно повторила она.

– Уверен, – ответил с тою же едкою улыбкой Троекуров, – ведь судьи и подсудимые того же взращения цветки будут, тем же духовным млеком вспоенные, на тех же Чернышевских и компании воспитанные… Но об этом довольно!.. Вы не гневаетесь на меня за мою откровенность? – спросил он нежданно, протягивая ей руку.

– Хотела бы, не могу! – слабо усмехнулась она, пожимая ее. – Еще собираясь к вам, я внутренно чувствовала, что вы не можете дать мне другого ответа, и поехала только, чтобы не обвинять себя потом, что не сделала в этом случае всего, что было в моей власти.

– И не раскаиваетесь теперь, что поехали? – тихо и мягко спросил он.

– Нет, Борис Васильич, – и глаза ее засияли добрым сиянием: – я не ждала, признаюсь вам, того сердечного приема, который встретила здесь… и никогда не забуду его…

– Ну и прекрасно, прекрасно!.. – не дал он ей говорить далее. Он подвинул кресло и сел к столу, прямо против нее. – А теперь поговоримте собственно о вас. О чем желает Александра Павловна, чтобы вы посоветовались со мною?

– Ее очень испугало, – молвила со слабою усмешкой Настя, – намерение мое поступить на сцену.

– А вы желаете?..

– Да!.. Вы этого тоже не одобряете? – вырвалось у нее невольно…

– Это будет зависеть… – сказал он.

– От чего?

– От того побуждения, которое подвигает вас на это намерение.

– Я сказала Александре Павловне: жить чем-нибудь надо, а у меня к этому, кажется, способность есть.

– И только?..

– Что?

– Только способность? – подчеркнул он.

Она поняла… и поняла то, что «этот человек поймет ее» в свою очередь, что «ему можно будет сказать все», все то, о чем так много передумано ею и чего до сих пор не находила она возможным поверить ни одной душе живой в среде своих… Недаром же глядел он на нее теперь «такими добрыми и умными глазами»…

– Ах, Борис Васильич, – проговорила она задушевно, – я так намучилась… я туда ушла бы вся…

– В искусство? – пояснил он.

– Да!.. Я так давно живу одною этою надеждой!.. В те долгие часы, которые я, бывало, проводила по ночам над ним… над несчастным отцом моим, – вымолвила она чрез силу, с судорожным подергиванием губ, – я знала, что… при его состоянии… ему недолго жить, что я останусь потом одна, без средств, что надо будет мне приложить к чему-нибудь руки, я все упорнее… все любовнее, – спешно примолвила она, как бы поймав на лету желанное выражение, – ухватывалась за эту мысль… Это был мой якорь спасения, Борис Васильич, – примолвила она и смолкла на миг.

Он не отрываясь глядел на нее, от времени до времени поводя сверху вниз головою, как бы приглашая ее продолжать.

– Жить мне… да и всем нам… в Юрьеве было нелегко, – начала она снова, – с сестрой мы мало сходились, у нее другие требования… другие понятия… Брат ушел. Он… с этою слабостью своей… вечно терзавший себя воспоминаниями об утерянном прежнем, недовольный собою и нами, ни с чем не мирившийся и на все досадовавший, как ребенок… И каждый день те же грошовые расчеты, мелкие лишения, старческие, малодушные жалобы его на недостаток удобств, к которым привык он с пелен… О муке я не говорю, но что горечи, что злости набиралось мне в душу, если бы вы знали!.. А я не родилась злая, Борис Васильевич, мне тяжело ненавидеть и проклинать… Смириться я тоже не могла: недостаточно христианка я для этого…

– Вы не веруете? – спросил совершенно спокойно Троекуров.

Но этот вопрос как бы смутил ее несколько.

– Я не атеистка, впрочем, – словно извиняясь, ответила она, – я признаю неведомую… высшую силу… Но Провидение, как говорится, было слишком беспощадно ко всем нам, чтобы могла я верить в его «бесконечную милость» и сносить с покорностью его удары во имя его «будущих»… гадательных наград, – добавила Настя с неудачным намерением улыбки, – если б я веровала, – сказала она по минутном размышлении, – как дается это иным… я ушла бы теперь не задумываясь в монастырь, в пустыню, «спасать себя молитвой и постом», как говорит старец Пимен у Пушкина…

Она остановилась вдруг, пораженная выражением страдания, сказавшегося в эту минуту на лице ее собеседника.

– Вы дурно себя чувствуете? – быстро спросила она.

– Ничего, – так же поспешно проговорил он, – в голове несколько подергивает… старая обычная у меня боль, нисколько не мешающая мне слушать… Продолжайте, сделайте милость!

Девушка заговорила опять; она в этой исповеди своей находила какое-то неведомое ей до тех пор душевное удовлетворение.

– Христианского смирения во мне не было, – повторила она, – но и доброму, что оставалось у меня в душе, я не хотела дать погибнуть в этом аду… Чем наполнить, на что отдать ее, душу, думала я безустанно, чтобы стоять внутри себя выше житейских терзаний… чтобы было у меня что-нибудь главное… недосягаемое… чему бы я могла предаться так, чтобы все возмущающее в жизни потеряло для меня всякое значение… Не знаю, так ли я выражалась и понятно ли для вас это чувство, Борис Васильич?..

– Совершенно, – сказал он, – и совершенно понятно, что это «главное», на что могли вы «отдать душу», вы попытались искать в искусстве…

– Да, – радостно воскликнула она, – не правда ли?.. У меня к театру была страсть с детства; я помню, в Москве, на последние деньги, бывало, едешь с братом плакать над Садовским в Любиме Торцове4… А что ночей напролет провела я за Шиллером и Шекспиром… Я долго, однако, боролась с собою: я люблю детей, и у меня диплом из гимназии есть; я думала сначала посвятить себя педагогии, поступить куда-нибудь в учительницы. Но я слишком раздражена, слишком нервна; я бы воспитанникам своим принесла более вреда, чем пользы… А на сцене те же нервы могут еще службу мне сослужить: с помощью их я буду в состоянии вернее, тоньше принимать в себя и передавать внутреннюю жизнь лиц, которых мне придется изображать…

Она говорила с воодушевлением, с разгоравшимися все ярче глазами, и все лицо ее, впалое и желтое, словно преобразилось под светом этих дымчатых и глубоких глаз… «Да она просто красива!» – сказал себе в изумлении Троекуров…

Он продолжал глядеть на нее, тихо покачивая головой.

– У вас сценическая, выразительная, подвижная наружность – бесспорно. Остается знать…

– Есть ли у меня талант? – договорила она за него.

– Да, – усмехнулся он.

– Кажется, есть, – ответила девушка без притворного скромничанья, – покойный отец думал так по крайней мере, а у него было много вкусу и навыка, он так много видел на своем веку… Я прочла с ним много женских драматических ролей: Корделию, Дездемону, Марию Стюарт, Теклу в «Валленштейне» и из нашего репертуара…

– Знаменитую Катерину в «Грозе»? – неожиданно спросил Троекуров. И Настя не могла разобрать, похвалою ли или иронией отзывался у него этот вопрос. Он, впрочем, не дал ей времени объяснить себе это:

– Во всяком случае вам следует, я полагаю, пройти известную подготовительную школу с каким-нибудь хорошим специалистом… А для этого, и не для одного этого, пока вы не поступите на сцену… средства нужны, Настасья Дмитриевна, – молвил он, не глядя на нее и понижая голос.

– Я теперь обеспечена, – воскликнула она, – тетка наша, Лахницкая, оставила по завещанию три тысячи рублей сестре моей Антонине с тем, чтобы она пользовалась процентами с них до замужства, а когда выйдет, передала бы их мне в полное распоряжение. Тетка предчувствовала, что Антонина со своею красотой найдет себе скоро богатого мужа и не будет нуждаться в этих деньгах…

– Какие же это деньги три тысячи рублей? – возразил он. – На проценты их не проживете, а начнете брать из капитала, надолго ли хватит?

– До поступления на жалованье. Ведь если окажется талант, не гроши же дадут! A не будет таланта, и капитала никакого не нужно будет: пойду в какую-нибудь общину в сестры милосердия.

– Вы желали бы поступить в московский театр?

– Конечно; но все равно, я и в провинцию готова.

– Там… потяжелее будет, – проговорил он с расстановкой.

Она вздрогнула слегка и твердым голосом:

– После того что суждено мне было испытать, – сказала она, – ничто меня не устрашит и все от меня отскочит.

И так много внутренней силы послышалось в этих словах, что Троекурова точно всего приподняло:

– Идите же с Богом в путь, – порывисто вырвалось у него, – и да хранит Он вас от недочетов и уныния!..

– Вы благословляете? – благодарно и ласково глядя ему в лицо, проговорила Настя.

Он задумался вдруг и отвечал не сейчас:

– Александра Павловна будет, конечно, недовольна таким моим «благословением»… хотя, по обыкновению, ничем мне не покажет этого, – добавил он с какою-то странною, унылою улыбкой и словно про себя, – для нее точно так же трудно допустить, чтобы девушка, как вы, могла решиться идти в актрисы, как и то, чтоб эта девушка была «недостаточно христианкою», – чуть-чуть подчеркнул он, – но я позволю себе быть несколько… как бы это сказать, чтобы не слишком обидеть себя?.. несколько объективнее в этом случае… Не всем дано, как ей, родиться безгрешною, impeccable et immaculée5! Дух веры и смирения есть дар, величайший дар, и не дается он всякому, кто захочет. A душу живую все же чувствует в себе каждый и так или иначе ищет отрешить ее от будничной грязи, алчет – и у скольких это напрасно выходит, – отдать ее на что-то «главное недосягаемое», – вы хорошо это сказали! – в чем поглотилось бы его личное, назойливое, вечно ноющее я… Вы нашли его в искусстве – что же, с Богом, идите! повторяю. Искусство – то же спасение! Оно тоже луч из того неба… в «награды» которого вы не веруете.

Он оборвал вдруг и сморщился будто от чего-то горького, как всегда это бывало с ним, когда иное слово в пылу разговора, вырывавшееся у него из глубины души, могло, по его мнению, быть сочтено за «фразу» слушателями его.

– Я, однако, в поэзию пустился, кажется, – промолвил он с насилованным смехом, подымаясь с места.

– Ах, если бы вы знали, – вскликнула на это горячо Настя, – как давно я ни от кого не слышала этой «поэзии» и как сладко мне ее слышать!..

– Очень рад!..

Он присел опять к столу.

– Так вот что, Настасья Дмитриевна, – поспешил он заговорить опять, – я дам вам письмо в Москву к одному хорошему моему знакомому; зовут его Ашанин. Большой повеса, – весело промолвил Борис Васильевич, – но золотой по сердцу человек; он свой в театральном мире, поставит вас там в сношение со всеми, кто будет вам нужен, и сделает для вас вообще все, что только можно сделать, – отвечаю вам за это… Но при этом уговор, – заключил он.

– Какой? – с некоторым изумлением спросила она.

– Во-первых, вы остановитесь по приезде в доме моем на Покровке, и устроитесь там на все время, пока пробудете в Москве…

Она хотела возразить, но он остановил ее движением руки:

– Во-вторых, вы должны обещать Александре Павловне… и мне, что будете почитать Всесвятское родным для себя местом, куда станете приезжать проводить время, которое окажется у вас свободным. Артистам уединение и отдых бывают нужны в интересе же их таланта, a здесь вы будете пользоваться ими среди людей, искренно к вам расположенных, и так же мало стесняя себя вместе с тем, как если бы вы были у себя в Юрьеве.

Настя не успела ответить.

В незапертые из гостиной двери кабинета входила хозяйка дома:

– Что, кончили? – спросила она с порога.

– Надеюсь, – ответил Троекуров, вставая и направляясь к ней, – но боюсь, что ты останешься не совсем довольною тем, к чему мы пришли.

– Вышло несогласно с вашими убеждениями, Александра Павловна, – сказала в свою очередь девушка, подходя к ней с улыбавшимся лицом.

– Ах, милая, – вскликнула она на это, – какое громкое слово вы сказали: «убеждения»! У меня на это никакой претензии нет. Я просто думала… как ужасно должно быть для порядочной девушки в этом мире театра, где кругом так много дурных чувств… и дурных примеров, – как бы робко домолвила она.

– И ты совершенно права en principe6, – сказал ей муж, – но для Настасьи Дмитриевны все это не так страшно, как для другой, менее испытанной жизнью; я тебе объясню, и ты, я уверен, согласишься…

– Это зачем же, Борис! – прервала его словно испуганно Александра Павловна. – Ты, конечно, лучше меня в состоянии рассудить все в этом случае… «Обяснять» мне ничего не нужно… Я наперед с тобою согласна, если ты находишь, что так надо…

Брови Троекурова на миг как бы болезненно сжались, – но тут же с прояснившимся лицом:

– Настасья Дмитриевна, – сказал он, – обещает зато приезжать к нам во Всесвятское проводить все время, которое будет у нее свободным во время ваканта, если она поступит на московскую сцену, или между своими ангажементами, если поедет в провинцию.

– Я не обещала еще, Борис Васильевич! – протестовала девушка…

Александра Павловна протянула ей обе руки:

– Не отказывайте!.. Ведь там у вас опять душа наболит! – быстро и чуть не шепотом проговорила она.

Слезы нежданно так и брызнули из глаз Насти, и руки ее в неудержимом порыве обняли шею Троекуровой:

– Какая вы добрая, какая вы добрая! – лепетала она, сдерживая, насколько могла, свои нервы, чтоб и совсем не расплакаться…

XVIII