В сердце намного больше

И вновь, перед самым отъездом каравана, наступило то мгновение тишины, когда два человека среди толпы смотрят друг на друга…

Али крепко взял своего ученика за плечи:

– Прощай. Напиши мне, как мы договорились.

Вальминт опустился перед ним на одно колено, снял чалму и склонил голову:

– Благослови меня, мастер Али.

Молча и не обращая внимания на удивленные взгляды, Али возложил мозолистую руку ему на голову, поверх спутанных белокурых волос:

– Да пребудет с тобой милость Аллаха. Пусть Он сбережёт тебя в пути и вернёт домой целым и невредимым. – Он мягко улыбнулся.

– А теперь вставай. Тебе пора ехать.

Поднявшись, Вальминт снова надел чалму, став практически неотличимым от окружающих его арабов. Но глаза Мелика враждебно вспыхнули, остановившись на нем. Али не заметил этого, так как не отрываясь смотрел на юношу. Вальминту подвели верблюда, на которого он ловко вскочил, и маленький караван двинулся к городским воротам.

– Я никогда не забуду тебя, Али. – Вальминт еще раз, прежде чем тронуться с места, долгим взглядом посмотрел на мастера Али. Тот стоял неподвижно, напоминая скалу среди обтекающих его людей. Потом слегка кивнул. Вальминт тронул поводья.

* * *

Вальминт оглядывался до тех пор, пока мог видеть мастера Али в базарной толпе, встречаясь с ним взглядом, который протянул между ними невидимую нить до самых стен Дамаска. Он еще не знал, какие почти непреодолимые препятствия, подобные этим высоким стенам, встанут перед ним на пути к дому… Среди этих стен, возведенных человеческой злобой и ожесточением, нетрудно было бы заблудиться и сгинуть в безвестности и более сильному путнику. Но, волей ли Аллаха или силой человеческой любви, ему было суждено вернуться в свой мир. А пока перед ним лежала незнакомая дорога.

Цикл V

Путь домой

Глава I. Бегство из каравана

Я не могу остаться там, где был:

Стремлюсь на родину, пускай не зная,

Что ждёт меня, пусть из последних сил…

Но там моя весна, – весна святая.

…Верблюды размеренно шли по пустыне. Первый день пути к побережью, в безветрии и знойном мареве, проходил однообразно и без происшествий. Но это однообразие нисколько не утомляло молодого путешественника в белом бурнусе и чалме, который ехал на одном из верблюдов в середине каравана. Его лицо было наполовину закрыто белым шарфом, чтобы защититься от солнцепека. Убаюканный мерным верблюжьим шагом, юноша находился в полудреме, и в его душе царили в эти минуты мир и покой. Но был ли он арабом? Вряд ли: все выдавало в нем уроженца иных краев – выбивающиеся из-под чалмы белокурые волосы, светлая кожа, которую даже Восток не сумел обуглить до неузнаваемости, порывистость движений… И яркие, цвета стали серые глаза, которые в часы хорошего настроения искрились и мерцали как морская лазурь. С пояса у него свисала длинная рапира с изогнутой рукоятью – оружие, которое вызывало немалое любопытство у караванщиков, привычных к мечам и кривым саблям. В дороге юноша говорил мало, предпочитая лишь отвечать на необходимые вопросы, и в его арабском слышался резкий северный акцент.

Присутствие молодого человека в караване беспокоило и раздражало хозяина – небогатого купца, направляющегося к побережью со своими товарами. И хотя он обещал своему другу Али доставить этого юнца в целости и сохранности к морю и (вот уж, не было печали!) устроить на корабль, идущий в варварские страны, эта перспектива совсем не радовала его. Мелик (именно так звали владельца каравана) относился к неверным с величайшей враждебностью: его семья когда-то, во времена крестовых походов, сильно пострадала от их жестоких рук. Последователи ислама хорошо помнят и зло, и добро. Они не забывают оказанных им благодеяний, но причиненное зло вызывает у них ненасытную жажду мести… Даже проницательный Али не знал, какие темные бездны скрываются в душе его друга, иначе он побоялся бы доверять ему одинокого путника, беззащитного в мареве пустыни, к которому сам Али так привязался за два года.

По мере того как караван продвигался вперед, настроение Мелика все больше портилось. «Этот неверный накличет беду на мою торговлю; шайтан подсказал мне взять его с собой! Он слишком похож на потомка крестоносцев, хотя и работал у Али простым кузнецом. Думаю, так и есть: он из числа этих северных варваров, которые когда-то незваными ворвались в Сирию и залили ее кровью. У меня нет к ним жалости…»

Не подозревая о мрачных мыслях хозяина каравана, Вальминт ехал вперед, чувствуя, что каждый шаг верблюда приближает его к свободе. Его лицо сияло… Он только теперь по-настоящему заметил красоту пустыни, изменение ее цвета утром и в сумерках, услышал пение песка, передвигаемого низовым ветром; два года назад, когда его гнали в рабство, таща по этому песку как скотину, связанного, едва ли он замечал все это. Тогда все вокруг виделось ему мрачным и полным отчаяния. Но сейчас юноше казалось, что свет хлынул ему в душу со всех сторон и изгнал из нее последние следы мрака и страдания. Откинув с лица шарф, он покачивался на верблюде, улыбаясь своим мыслям, и тихо мурлыкал себе под нос песню на французском языке… Это вконец истощило терпение караванщика.

«Я не хочу дарить свободу этому порождению греха, пришельцу из враждебного мира. Если Аллах с самого начала отдал его правоверным в рабство, значит Он рассудил справедливо. И я только помешаю Али совершить глупость из-за его излишней доброты».

Если какая-то искра сомнения и была в мыслях у Мелика, то она в этот час угасла. Он твердо решил, не доходя до моря, продать Вальминта в рабство в каком-нибудь оазисе, чтобы неверный навсегда затерялся в глубине Сирии или иной восточной страны. Следовало только дождаться сумерек, чтобы связать француза когда он заснет: сейчас, при дневном свете, было опасно связываться с ним, когда жало его рапиры могло разить насмерть. Оставалось только предупредить слуг…

В эту минуту небольшое облачко закрыло солнце, и Вальминт перестал напевать свою сирвенту[9] и посмотрел вверх. Почему-то легкая тревога закралась ему в душу… Он внимательно осмотрел караван и заметил, что купец как-то подозрительно шепчется с двумя слугами. До этого Мелик не таился от своего попутчика и, если надо было отдать какие-то распоряжения, делал это в полный голос. У Вальминта был острый слух; довольно хорошо зная арабский, он уловил одну фразу, произнесенную вполголоса: «В сумерках…» Затем последовал быстрый взгляд Мелика в сторону юноши, который притворился, что рассматривает песок под ногами у верблюда и считает ворон. Но его руки невольно крепче стиснули поводья… Каким-то необъяснимым чутьем он сразу понял, о чем шла речь, так, словно слышал весь разговор: «Вечером меня скрутят и снова продадут в рабство. За день накапливается усталость: стоит мне отвлечься, как все будет кончено. О, вероломный Мелик!» Просить, умолять было бесполезно: стоит Мелику узнать, что его замысел разгадан, как на Вальминта нападут немедленно. И, скорее всего, он расстанется с жизнью. «Помоги мне, Боже! У меня остается только один выход – уйти в неизвестность, не зная дорог, и в одиночку добираться к морю. Но лучше я погибну на этом пути, чем снова стану рабом!» Теперь надо было улучить подходящий момент и бежать из каравана. Но, как назло, солнце ярко светило, и пустыня хорошо просматривалась на большое расстояние. Вальминт понял, что сможет бежать только с наступлением сумерек: «Но тогда они будут следить за мной еще пристальнее!» Он снова закрыл лицо шарфом: «Есть ли для меня в этом мире хоть какая-нибудь надежда, Господи? Я не могу смириться с долей раба! Прошу Тебя, пошли мне спасение! Я один здесь среди врагов… Помоги мне вырваться из их рук!» – душа сжалась в мучительной тревоге…

* * *

– И ты действительно бежал из каравана? – произнес Зар, который до этого слушал Вальминта не перебивая.

– Да, Зар. В тот день мне все же повезло: ближе к вечеру облака сгустились, и началась песчаная буря, – страшная вещь, скажу я тебе. Мельчайший песок способен задушить… Но это была моя единственная возможность исчезнуть незаметно.

– Ведь эта опрометчивость могла стоить тебе жизни…

– В тот день все могло стоить мне жизни, друг мой. Я бы не позволил взять себя в плен… А сражаться против восьми человек, – а их именно столько было в караване, не считая Мелика, – долго ли продержишься?

– Итак, что же было дальше?

* * *

…Когда ближе к утру буря стала стихать, позволив наконец каравану идти дальше, Мелик издал яростный крик: неподалеку стоял брошенный верблюд, на котором не было ни Вальминта, ни его рапиры, ни бурдюка с водой.

По должном размышлении, Мелик решил, что Аллах исполнил его желание: неверный оказался всего лишь миражом, который не выдержал первого же испытания пустыней. Можно было считать, что его и вовсе не было, а его присутствие в караване Мелику просто-напросто пригрезилось. С таким же успехом Вальминт мог исчезнуть и превратиться в никогда не существовавшую фантазию Али прямо на улице Дамаска.

Мелик вздохнул с облегчением и с удовольствием посмотрел на голубое небо, которое снова безмятежно сияло над караваном. Стоило ли разыскивать мираж?.. Он исчез навсегда. Улыбнувшись сам себе, Мелик распорядился трогаться в путь. Никто не задавал ему лишних вопросов…

* * *

Скоро караван Мелика растаял среди желтизны пустыни, как будто его тоже никогда не существовало, и одиночество снова смотрело с небес на выжженную землю, на которой не видно было никаких признаков жизни.

Однако через несколько минут под этим огромным опустошающим небом появилась бредущая маленькая фигурка, которая казалась необъяснимой помехой среди безграничности песков и словно застывшего пейзажа: молодой человек, оглядываясь по сторонам и ориентируясь теперь уже по солнцу, продвигался среди обжигающего зноя к морю и его силы неуклонно таяли среди безбрежного, глухого безмолвия. Вот он, споткнувшись, упал… но все же поднялся и, обозрев линию горизонта в поисках неизвестно кого, снова двинулся в избранном направлении. На плече у француза не было бурдюка с водой, а его приглушенные шаги были единственным звуком среди многих миль пустынного пространства. Сверху за ним наблюдал, невидимый в высоте, огромный и царственный гриф – вестник возможной смерти. Птица знала, что от того места, где находится путник, слишком большое расстояние до моря, чтобы одинокий человек мог преодолеть его. Мгновение, когда слабость путника возьмет верх, оставалось только вопросом времени. В пустыне времени много, но не для человека, решившегося бросить ей вызов и слишком беспомощного для борьбы с ее нескончаемой протяженностью.

Глава II. Борьба с пустыней

Вальминту не удалось увести верблюда: животное заупрямилось в песчаной круговерти, и сдвинуть его с места оказалось невозможно ни силой, ни уговорами, а времени у юноши не было. Задыхаясь, он поспешно отвязал от седла бурдюк с водой и нырнул во тьму. Беглеца мгновенно скрыл занавес летящего песка, но он и сам ничего не видел в двух шагах и продвигался вперед, преодолевая ветер и стремясь как можно дальше уйти от каравана Мелика. Мощный ветер буквально сбивал с ног и Вальминт то и дело спотыкался и падал в кромешной мгле, но все же куда-то шел наудачу, пока не свалился у подножия каких-то колючих кустов, под которые и заполз словно ящерица. Он был в отчаянии: дальше идти в такой темноте было совершенно невозможно. Если Мелик с окончанием бури примется искать его, то найдет без труда. Беглецу оставалось только надеяться на милость судьбы и всеми силами бороться за свою жизнь, потому что даже здесь, в укрытии, ветер стремился занести его песком и почти не давал отдышаться. Вальминт плотнее натянул на лицо шарф и лег лицом вниз, чтобы освободить себе хоть немного пространства для вдоха. Бурдюк он стянул с плеча и положил рядом с собой на камни, и так замер, прижимаясь к земле и постепенно теряя всякое представление о времени. Буря усилилась, угрожая похоронить беглеца и не оставить от него следа. Если бы он оказался на открытом месте, то, несомненно, был бы обречен на гибель. Время тянулось для несчастного бесконечно… Люди Мелика находились в это время в более выгодном положении, укрывшись за своими верблюдами и тюками с товарами и не зная, что беглец всего в полумиле от них борется за каждый час своей жизни.

Незадолго до рассвета француз совсем ослабел и уже перестал сопротивляться нескончаемой стихии, но тут буря наконец пошла на убыль.

* * *

Когда уже с рассветом Вальминт выкарабкался из-под завалов песка, потратив на это остаток сил, то на всем окружающем его пространстве он был совершенно один. За одну ночь пустыня полностью переменилась и все прежние ориентиры исчезли. Никаких следов каравана Мелика, ушедшего на несколько часов раньше… Но даже тогда у Вальминта не возникло мысли попытаться отыскать караван и отдаться на милость человека, предавшего его. Он знал, что должен в одиночку добраться до моря или погибнуть. Пошатнувшись, он двинулся вперёд, но тут же спохватился и бросился откапывать бурдюк, однако это не привело к успеху: кожаный бурдюк был пуст, распоротый во тьме об острый камень… Вальминт выпил последние два глотка воды и бросил бурдюк, уронив руки и безнадежно оглянувшись по сторонам. Холод ветреной ночи быстро сменялся обжигающим жаром дня… Ладонь коснулась рукояти рапиры. Француз положил руку на рукоять и один зашагал по песку.

Глава III. На пороге гибели

С каждым часом идти без воды становилось всё тяжелее. Зной усиливался, а вокруг по-прежнему не было ни души. Если бы юноше встретился колодец… Но после песчаной бури все они были засыпаны, а их расположение известно только местным арабам-кочевникам. Ни одной стоянки не было видно… Вальминт понимал, что заблудился: даже если он и шел в верном направлении, караванные тропы лежали где-то в стороне. Он старался идти быстрее, но чувствовал, что на самом деле это ничего не меняет: окружающее его пространство было немыслимо велико. Вальми начал изнемогать. Он спотыкался и падал, но вновь поднимался и шел дальше, пошатываясь и порой опираясь на рапиру, которую вынул из ножен. Какое-то время ему помогали мысли о его борьбе за свободу, об обещании, данном ему отцом во сне, о том, как он перековал рапиру и ощутил в себе новые силы и новое мужество… Гриф, наблюдающий с высоты за одиноким светловолосым путником, быть может удивлялся его упорству и тому, как долго пустыня не может взять над человеком верх. Но финал неравной борьбы приближался… И еще, своим невероятно острым зрением, гриф видел вдалеке два каравана, – один, который медленно продвигался к морю за много миль от брошенного путника, и другой, небыстро идущий в противоположном направлении, чуть в стороне от тропы, которой пытался следовать отчаянный француз. Пути этих двух караванов проходили очень далеко друг от друга и никогда не должны были пересечься…

* * *

Окружающее пустое пространство словно обволакивало путника пеленой безмолвия. Чувство одиночества было всепоглощающим… Слабость всё нарастала, подбираясь к самому горлу, и Вальминту стало трудно дышать. Перед глазами у него стоял туман… Море было по-прежнему очень далеко… Поднимаясь в очередной раз, юноша почувствовал несоизмеримость своих сил и той задачи, которую он ставил перед собой. По лазурным волнам уплывал вдаль корабль его мечты… Вальминт опустил голову и сделал еще несколько шагов – мучительно трудных.

* * *

Наконец он упал и уже не смог подняться. «Надо ползти, до моря уже не так далеко… Вон там, за линией горизонта… Может быть, кто-нибудь увидит меня…»

В горле пересохло так, что его сжимало судорогой. К жажде прибавилась мучительная боль во внутренностях, которую знает всякий, кому доводилось слишком долго пробыть без воды. Вальминт чувствовал, что умирает… Он не пожелал бы таких жестоких мучений и врагу, даже Мелику.

Он приподнялся на локтях, собираясь ползти, но в ушах зазвенело и глаза застлала сверкающая пелена… Он потерял сознание.

* * *

Очнулся он очень скоро, быть может через четверть часа, и обнаружил, что двигаться дальше не может. Тело казалось обманчиво легким, а между тем совершенно не подчинялось ему, – совсем как тогда, на пиратском корабле, когда он лежал привязанный цепями к доске и ждал помощи Рибо. Он с трудом повернулся на спину, ощутив на лице палящий жар солнечных лучей. Все что он мог – это нащупать свою рапиру, которую уронил при падении, и сжать в ладони рукоять сверкающего клинка. Он был один… и понял, что у него больше нет надежды, но она все же теплилась где-то, в самом дальнем и неведомом уголке души… Он прищурившись посмотрел в пронзительно-синее небо, так похожее на бескрайнее море, а между тем так жестоко сейчас убивающее его… Потом он прикрыл лицо, чтобы хоть немного защитить его от мучительного жара солнца… Сознание стало меркнуть и в нем эхом звучали только последние мысли, удивительно ясные и звонкие в уходящей тишине. Все уходило от него, ускользало… Даже боль стала меньше, и только гаснущие силы жизни заставляли его пока осознавать, что он лежит в пустыне и, кажется, умирает. Он пытался вырвать себя из этого состояния, сказать что-нибудь, но не мог.

«Прости меня, Рибо! Я бы протянул тебе руку помощи, я бы нашел на берегу проводников и обшарил всю Сирию, но мне пришлось бежать от предательства, бежать в пустыню в надежде достичь моря… И я не смог. Мы больше не увидимся с тобой… И ты прости меня, Шарль д’Анжи, мой храбрый и беспутный отец. Ты говорил, что я вернусь на родину… Тогда я и видел тебя в последний раз, – во сне… Я знаю, что ты всегда хотел для меня лучшей судьбы, и чтобы семья д’Анжи не исчезла в забвении. Я тоже думал, что удача и свобода совсем рядом, ведь Али благословил меня в путь… Но Восток не отпускает меня. Мне суждено навсегда остаться в этой земле. Я хочу умереть как воин. Буду ли я помнить вас, когда…»

Заплутавший в пустыне человек был пока жив, но уже ничто, кроме посторонней помощи, не могло извлечь его со дна раскаленного моря, которое катило над ним волны миражей, погружая его в забвение.

Глава IV. Рыцари пустыни

Фарид-аль-Дари шел со своими верблюдами почти от самого моря. Мягкий перестук копыт животных, идущих по песку, погружал Фарида в задумчивость. День близился к вечеру. Скоро предстояло сделать привал: до наступления сумерек оставалось три или четыре часа пути. В большом торговом караване Фарида насчитывалось не менее двадцати верблюдов и полутора десятков лошадей, которых использовали как для перевозки грузов, так и для осмотра местности вокруг, потому что всегда приходилось проверять, не затаились ли поблизости разбойники.

Торговая поездка длилась и длилась; дома, в оазисе уюта и света, Фарида ждала семья…

* * *

Сам Фарид был хорошо вооружен и отлично владел мечом и кинжалом, хотя и был просто мирным купцом, из города Басры на берегу Персидского залива. Но, не умея сражаться, нечего было и затевать такие длительные переезды через пустыню.

Рядом с Фаридом ехал его старинный друг и спутник и глава охраны каравана – Али Месх. Высокий, одетый в чёрное, он казался тенью Фарида, и его суровое ястребиное лицо носило отпечаток постоянной настороженности. Обманчивое безмолвие пустыни не могло заставить его забыть, что здесь всё время присутствует скрытое напряжение и нападения можно ожидать откуда угодно…

* * *

Внезапно Фарид заметил яркую искру, вспыхнувшую на песке в стороне от дороги. С караванной тропы не было видно, что это. Это, в частности, мог быть и сигнал, подаваемый одним разбойником другому, с тем, чтобы через несколько минут сюда подтянулась целая шайка. Тогда не избежать перестрелки, а может быть, и рукопашной схватки. Фарид дал знак остановиться и караван мгновенно насторожился, ощетинившись оружием.

Фарид был любопытен, и хотя было разумнее послать кого-нибудь вместо себя, чтобы в случае засады не подвергать себя излишней опасности, он как всегда пренебрег доводами чрезмерной осторожности. Тронув коня и чутко прислушиваясь к окружающему пространству, он направился в сторону заинтриговавшего его сверкания. Тишина могла в любую минуту взорваться воплями и звоном оружия, но пока пустыня вокруг молчала…

Али Месх, не задавая вопросов, последовал за Фаридом, и над караваном повисло выжидательное молчание, в котором явственно чувствовалась тревога.

* * *

По мере того как Фарид и Али удалялись от каравана, сверкающая искра увеличивалась и скоро превратилась в блеск стали рядом с одетым в белое человеком, который неподвижно лежал на песке поперек тропы, напоминая стрелку, указывающую направление к морю.

Над бесчувственным путником кругами снижался гриф, тяжело взмывший вверх при приближении всадников. Неподвижная фигура на песке, смутно очерченная белым плащом, была безликой, ибо лицо закрывал шарф от чалмы, позволяя видеть лишь закрытые глаза удлиненной, миндалевидной формы и тонкий разлет бровей, изогнутых наподобие лука. Очевидно было лишь то, что это мужчина и, безусловно, араб, воин таинственного племени.

Блестя в солнечных лучах, рядом с ним на песке лежала обнаженная рапира. Пальцы незнакомца сомкнулись на рукояти, словно он только что вышел из битвы, которая оказалась для него последней, но даже в час гибели не терял своего достоинства. Его неподвижность могла говорить о том, что гибель уже постигла его, но Фарид без раздумий быстро спешился и опустился на колени рядом с человеком, столь удивительно найденным им в пустыне. Али Месх крепче стиснул рукоять меча, неприметно оглядываясь по сторонам, но Фарид, не тратя времени чтобы открыть лицо незнакомца, приложил ухо к его груди. И услышал слабое, словно ушедшее в глубину биение сердца. Он быстро обернулся к Али:

– Он жив.

– Это может быть разбойник, брошенный своими же, Фарид, – проговорил Али, внимательно глядя на человека, лежащего почти у самых копыт его коня. – У этих разбойничьих кланов жестокие обычаи, но, может быть, не следует брать его в караван.

– Нет… – отвечал Фарид почти не слушая, что заставило Али усмехнуться. – Возьми пока его оружие. Здесь что-то другое…

Он разжал ослабевшие пальцы беглеца и, взяв рапиру, передал ее Али. Тот с некоторым удивлением взглянул на блестящий клинок, прежде чем засунуть его в седельную сумку. Затем вновь пристально всмотрелся в незнакомца…

Фарид отбросил с лица юноши шарф и вгляделся в его черты:

– Нет, этот человек не разбойник. Но он безусловно воин. Мы возьмем его с собой.

Он вытряс из фляги остаток воды на ладонь и провел рукой по лицу Вальминта, который от прохладного прикосновения пришел в себя и открыл глаза, – светло-голубые, к удивлению Фарида, и еще затуманенные недавним беспамятством. Необъяснимое темное пятно, которое Вальми сперва увидел над собой, постепенно сложилось в чьи-то черты… На мгновение взгляд юноши выразил боль и страх: он подумал, что это Мелик все-таки нашел его… Но склонившееся над ним лицо молодого бородатого араба не принадлежало никому из людей Мелика.

Что-то поняв, Фарид взял его за руку и почувствовал под пальцами тонкую, но сильную кисть:

– Не бойся! Мы друзья.

Глаза человека, найденного им, зажглись надеждой…

– Саид-ни! (Помоги мне!) – услышал шепот Фарид.

Во взгляде Али вспыхнуло сострадание. Немного подав лошадь назад, он спешился и передал Фариду свою флягу:

– Поспешим. Возьми его в седло и едем. Места здесь неспокойные…

– Ты прав, – Фарид кивнул. – А на привале он отдохнёт и окончательно придет в себя.

Немного приподняв Вальминта, он приложил флягу к его губам. Тот не мог оторваться, пока фляга не опустела, и глубоко вздохнул всей грудью, ибо окружающее наконец перестало колебаться перед ним подобно миражу и вновь обрело ясность и краски. Он снова возвращался в жизнь, и снова его звала вдаль удивительная дорога… Дорога, в которой он вместе с друзьями встретит множество приключений.

Араб увидел, как глаза спасенного вновь наполняются светом и синевой, словно далёкое северное море. Юноша повернул голову чтобы лучше разглядеть Фарида, и от этого движения чалма соскользнула и по плечам у него рассыпались белокурые волосы – светлые, словно соломенное жнивье на полях Лангедока.

– Это чужестранец, – проговорил Али. – Откуда-то с севера.

Вальминт уловил слово «чужестранец» и его вновь обожгла тревога.

Фарид помог юноше подняться и повернул его лицом к себе:

– Да. Скорее всего, это пленник, бежавший от работорговцев.

Вальминт хотя и вздрогнул при этих словах, но не отвел глаз.

– Ну здесь-то можно не сомневаться, – пробормотал Али.

– Такие побеги редко удаются, а в одиночку и совсем нет шансов, – продолжал Фарид. – Но у него, вероятно, не было другого выхода. Подержи-ка его, Али, а то он еле стоит на ногах. – Али поддержал Вальминта и Фарид сел в седло.