Эпифания Длинного Солнца

Подобрав длинные юбки, майтера Мята рысцой сбежала с крыльца, повернулась к Священному Окну, широко распростерла в стороны руки.

– Примите же, о бессмертные боги, сию святую сибиллу! Пусть сердца наши рвутся от горя, мы – ее сестры, ее друзья – не ропщем. Не ропщем, но молим: поведайте нам о грядущем. О будущем – ее будущем, а также нашем. Поведайте, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, ваше слово для нас драгоценно.

Казалось, все мысли вмиг вылетели из головы. Пришлось выдержать долгую драматическую паузу, припоминая если не предписанную формулу, то хоть общий смысл концовки вступительного воззвания.

– Однако же, если вам не угодно на сей раз говорить, что ж, мы также не ропщем.

С этими словами она опустила воздетые к Окну руки, а майтера Мрамор, стоявшая за алтарем, подала знак первому из дарителей.

– Этого превосходного козла белой масти приносит в дар…

Ну вот, опять! Опять память подводит!

– Киприде, – подсказала майтера Мрамор.

Да, разумеется. Разумеется, Киприде. Три первых дара предназначены ей, Киприде, в минувшую сциллицу взбудоражившей теофанией весь город… но как же зовут дарителя?

Майтера Мята бросила взгляд в сторону майтеры Мрамор, однако майтера Мрамор – вот странность! – махала рукой кому-то в толпе.

– Приносит в дар Пленительной Киприде, богине любви, ее преданный молебщик…

– Чебак, – назвался даритель.

– Ее преданный молебщик Чебак!

Вот… Вот, наконец, и настал тот самый момент, которого она ждала с ужасом в сердце.

– Будь добра, майтера… может быть, ты?.. Пожалуйста!

Однако жертвенный нож сжимала ее рука, а майтера Мрамор уже, затянув древний протяжный напев, захлопала металлическими ладонями по плотной бумазее одежд, закружилась в танце.

Обычно козлов считают скотиной норовистой, а этот к тому же обладал кривыми, длинными, весьма грозного вида рогами, но стоял смирно, словно овечка, сонно поглядывая на майтеру Мяту из-под полуопущенных век. Очевидно, ручной; возможно, привыкший к людям с младенчества…

Майтера Мрамор, опустившись рядом с козлом на колени, подставила под его горло глиняную чашу, лучшую чашу из оказавшихся мантейону по средствам.

«Закрою глаза», – решила майтера Мята, но даже не подумала сомкнуть веки.

Клинок вошел в горло белого козла легко, плавно, словно пронзив кипу белой соломы. Какой-то миг – ужасающий миг – жестоко обманутый людьми, которым верил всю жизнь, козел взирал на нее, а после взбрыкнул, окропив обеих сибилл живой кровью, покачнулся и рухнул набок.

– Превосходно, – прошептала майтера Мрамор. – Ну и ну! Сам патера Щука не справился бы лучше!

– Кажется, мне сейчас станет дурно, – шепнула в ответ майтера Мята.

Майтера Мрамор, поднявшись на ноги, в точности как обычно делала майтера Мята, выплеснула содержимое чаши в ревущий над алтарем огонь.

Так. Вначале голова с бессильными, утратившими весь грозный вид рогами…

«Отыскать сочленение хребта с черепом, – напомнила себе Майтера Мята. – Нож хоть и славный, а кость не возьмет».

Теперь блестящие позолотой копыта… Быстрее! Быстрее! Так можно провозиться весь день! Какая жалость, что стряпней она занималась нечасто, хотя разделывать мясо на кухне киновии ей приходилось еще того реже…

– Сестра, следующая жертва твоя, – прошипела она. – Нет, вправду, я не могу… не могу!

– Меняться сейчас нельзя!

Превратив ноги несчастного козла в разлохмаченные, кровоточащие обрубки, майтера Мята швырнула последнее копыто в огонь и, сжимая в руке жертвенный нож, вновь повернулась к Окну.

– Прими же, о Нежная Киприда, в жертву сего прекрасного козла! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. Скажи, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно.

Переводя дух, она вознесла безмолвную молитву Киприде – богине, с минувшей сциллицы казавшейся ей ни много ни мало вторым, главным «я».

– Однако же, если тебе будет угодно противное…

Майтера Мята беспомощно уронила воздетые к Окну руки.

– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.

В сциллицу жертвы, принесенные богам на похоронах Дриадели, мягко говоря, не предвещали ничего хорошего. Горячо надеясь, что уж сегодня-то знамения окажутся более благоприятными, майтера Мята вскрыла брюхо козла.

– Киприда благословляет…

Громче, громче: взгляни, как они морщатся, напрягая слух!

– Киприда благословляет дух покинувшей нас сестры! – воскликнула майтера Мята, выпрямившись и расправив плечи. – И заверяет нас, что все содеянное майтерой зло ей прощено!

Козлиная голова покачнулась в огне, расшвыряв в стороны угольки – верный признак кровопролитной смуты…

Лихорадочно припоминая то немногое, что знала о науке авгуров – замечания, между делом брошенные патерой Щукой либо патерой Шелком, застольные уроки майтеры Розы, затевавшей разговоры о жертвах не столько затем, чтоб чему-либо научить ее, сколько чтобы внушить ей отвращение к пище – майтера Мята снова склонилась над тушей козла. Правая сторона животного касалась дарителя и авгура, возглавляющего церемонию, жертвователя и исполнителя обряда, а левая – паствы и города в целом. Вот эта краснота печени предвещает кровавые события, а здесь, среди сплетения вен, нож, означающий авгура (пусть даже она вовсе не авгур), указующий на угловатый, отчетливо различимый стебелек, почти наверняка стебелек мяты… и рукоять меча. Неужели ее ждет смерть от меча? Нет, клинок от нее поодаль. Быть может, ей предстоит взять в руки меч… но это уже случилось, не так ли? А вот во внутренностях очертания небольшой жирной рыбки (вполне вероятно, чебака) и груда каких-то округлых предметов – вероятно, колец либо ожерелий. Да, такое истолкование определенно будет принято с радостью. Вдобавок все они лежат поблизости от чебака, а один кругляш даже поверх, а значит, знамение вот-вот сбудется!

Рассудив так, майтера Мята поднялась на вторую ступеньку крыльца.

– Даритель! Богиня благоволит к тебе! Благоволит и весьма довольна твоим подношением!

А отчего бы нет? Козел превосходный, а Киприда, оставшись недовольна даром, наверняка не стала бы указывать на драгоценности!

– В скором времени ты обретешь немалое богатство, а именно золото и самоцветы.

Чебак, заулыбавшись от уха до уха, попятился назад.

– Ну а всех нас, весь наш город ожидают кровопролитие и множество смертей… разгул насилия, порождающего добро.

Охваченная желанием убедиться, что знак сложения, замеченный ею в козлиных внутренностях, на месте, майтера Мята вновь бросила взгляд на тушу, но знак исчез, а может, и попросту ей почудился.

– Увы, это все, что я могу разглядеть в сей жертве, однако опытный авгур наподобие патеры Шелка, вне всяких сомнений, увидел бы много большее.

Обращенный к толпе, окружавшей алтарь, взгляд ее остановился на Чебаке.

– Даритель вправе претендовать на священную пищу первым. Буде он пожелает взять себе долю, пусть выйдет вперед.

Бедняки оживились, принялись проталкиваться поближе.

– Предай огню кишки и легкие, сестра! – шепнула майтера Мрамор.

Как правило, в мантейоне, блюдя разумный, добрый обычай, разделывали жертвы на небольшие порции, если прихожан собиралось помногу, а сегодня на службу явилось по меньшей мере две тысячи человек, однако и жертв набрались многие дюжины, а на свое мастерство майтера Мята, откровенно сказать, не надеялась. Получившие по четверти туши прихожане отблагодарили ее восторженными улыбками.

Теперь пара голубей. Как поступить с ними? Раздать или сжечь целиком? Конечно, голуби – птицы вполне съедобные… но тут майтере Мяте вспомнилось, как Шелк во время последнего жертвоприношения Дриадели сжег целиком черного петуха. Да, внутренности птиц также можно читать, но проделывают это лишь изредка. С другой стороны, не обидится ли даритель, если она не прочтет этих?

– Одного прочтем и сожжем, – решительно объявила майтера Мята, – а другого разделим с богиней. Если хочешь забрать его себе, подожди здесь.

Даритель отрицательно покачал головой.

Жертвенные голуби сопротивлялись отчаянно, но, как они ни бились, как ни хлопали крыльями, перерезать обоим горло удалось без труда. Глубокий вдох…

– Прими же, о Нежная Киприда, в жертву сих превосходных голубей! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. Скажи, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно.

Неужто она вправду зарезала не одного – двух голубей? Переводя дух, майтера Мята рискнула взглянуть на их безжизненные тушки.

– Однако же, если тебе будет угодно противное…

Опуская воздетые руки, она заметила новые кляксы крови на облачении.

– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.

Очистив от перьев, кожи и мяса правую лопатку первого голубя, майтера Мята внимательно пригляделась к тонким линиям, покрывавшим кость. Птица с распростертыми крыльями… несомненно, принесшего дар зовут Лебедем или еще как-нибудь в том же роде, хотя его имя уже вылетело из головы. А вот вилка поверх блюда… Богиня, предсказывающая человеку, что ему предстоит ужин? Немыслимо! Но что это? Крохотная капелька крови, словно бы выступившая из кости?

– Столовое серебро, добытое силой, – объявила она дарителю, – но если богиня удостоила весточки и меня, я слишком невежественна, чтобы прочесть ее.

– Следующим дарителем станет мой сын, Кровушка, – шепнула ей майтера Мрамор.

Кровушка? Какой Кровушка? Такое чувство, будто это имя ей знакомо, но…

– Обзаведение помянутым серебром прямо связано со следующим дарителем, – объявила майтера Мята жертвователю голубей. – Надеюсь, богиня не имеет в виду, что ты ограбишь его.

– Он купил наш мантейон, сестра, – прошипела ей на ухо майтера Мрамор.

Майтера Мята кивнула, хоть ничего и не поняла. Казалось, зной и тошнота вот-вот свалят ее с ног. Палимая солнцем, терзаемая жаром алтарного огня, отравленная парами множества крови, она склонилась, сощурилась, вглядываясь в узоры на левой лопатке голубя.

Кольца, соединенные в цепь… во многих местах разорванную…

– Многие горожане, закованные в кандалы, обретут свободу, – объявила она и швырнула голубя в священный огонь, испугав девочку, бегущую к алтарю с новой охапкой кедровых поленцев.

Второй голубь достался какой-то старухе, обрадовавшейся ему сверх всякой меры.

Следующим дарителем оказался рослый, изрядно тучный человек лет этак под шестьдесят. Спутник его, миловидный юноша, едва достававший макушкой ему до плеча, держал в руках клетку с парой белых кроликов.

– За майтеру Розу, – пояснил старший. – Эта Киприда… она же насчет любви, так?

С этими словами он утер взмокшую лысину носовым платком, обдавшим все вокруг густым благоуханием роз.

– Да. Киприда – богиня любви.

Юнец, презрительно усмехнувшись, сунул клетку в руки майтеры Мяты.

– Ну что ж, розы тоже означают любовь, – подытожил старший. – Думаю, эти вот подойдут.

Майтера Мрамор хмыкнула.

– Жертва в неволе принята быть не может. Кровушка, вели ему открыть клетку и передать одного мне.

Старший из жертвователей, вздрогнув, вытаращил глаза.

Майтера Мрамор подняла кролика, запрокинула ему голову, подставляя под нож горло. Если для обращения с кроликами и существовали какие-то правила, майтера Мята их позабыла.

– Поступим с ними так же, как с голубями, – как можно тверже объявила она.

Старший даритель, не прекословя, кивнул.

«Ну и ну! Делают все, что велено! – подумалось майтере Мяте. – Соглашаются со всем, что ни скажи!»

Отсекши первому кролику голову, она швырнула ее в огонь и взрезала кроличье брюшко.

Казалось, потроха кролика, расплавленные жарким солнцем, обернулись рвущейся в бой шеренгой оборванцев, ощетинившейся пулевыми ружьями, саблями и грубыми, кустарной работы пиками. Стоило одному из них переступить через горящего кролика, где-то вдали, на грани слышимости, снова застрекотала скорострелка.

С трудом подыскав подобающее начало, майтера Мята вновь взошла на ступени.

– Суть вести предельно ясна. Экстраординарно… необычайно ясна.

Толпа откликнулась негромким ропотом.

– Мы… чаще всего мы находим во внутренностях жертв отдельные вести для жертвователя и авгура. Для паствы и всего города – тоже, хотя эти нередко совмещены. В сей жертве сошлось воедино все.

– А сказано там, какая мне выйдет награда от Аюнтамьенто?! – выкрикнул во весь голос даритель.

– Сказано. Смерть.

Глядя в раскрасневшееся лицо толстяка, майтера Мята, к немалому собственному удивлению, не чувствовала к нему никакой жалости.

– Очень скоро тебе… точнее, дарителю, предстоит умереть. Впрочем, тут, может статься, имеется в виду твой сын.

Вслушиваясь в треск скорострелки, она возвысила голос. Странно… отчего никто больше не слышит стрельбы?

– Даритель сей пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок-соименник нашей ушедшей сестры, в так называемом «языке цветов» означает любовь. Что ж, он прав, а придуман этот язык, с помощью коего влюбленные могут вести беседу, составляя букеты, Пригожей Кипридой, оказавшей нам столь много милостей здесь, на Солнечной… Ну а мой собственный цветок-соименник, мята, означает добродетель. Всю жизнь я предпочитала считать сие указанием на доблести, на достоинства, приличествующие святой сибилле… то есть милосердие, кротость и… и все остальные. Однако «доблесть» – слово изрядно древнее, а в Хресмологическом Писании говорится, что поначалу оно означало исключительно силу, стойкость и храбрость в борьбе за правое дело.

Толпа прихожан замерла, слушая ее в благоговейном молчании; сама майтера Мята тоже умолкла, прислушалась к стрекоту скорострелки, но скорострелка умолкла… а может, стрельба ей попросту примерещилась?

– Я не отличаюсь ни тем, ни другим, ни третьим, но, если придется пойти на бой, сделаю все, что смогу.

С этим она огляделась в поисках дарителя, дабы сказать ему что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, однако даритель скрылся из виду в толпе, а вместе с ним, бросив опустевшую клетку посреди улицы, исчез и его сын.

– Ну а всех нас ждет победа! – объявила майтера Мята. (Чей это серебряный глас зазвенел над толпой?) – Наш долг – пойти в бой за богиню! С ее помощью мы победим!

Сколько жертв там еще? Пять дюжин? Больше? Сил у майтеры Мяты не оставалось даже на одну.

– Однако я вершу жертвоприношения чрезмерно долго. Я младше дорогой моему сердцу сестры и возглавляю церемонию лишь с ее благосклонного позволения.

С этими словами она забрала у майтеры Мрамор второго кролика и вручила ей жертвенный нож, прежде чем майтера Мрамор успела хоть как-либо возразить.

За кроликом настала очередь черного агнца, поднесенного в дар Иераксу. С каким же облегчением смотрела майтера Мята, как майтера Мрамор принимает его от дарителя и предлагает необитаемому, затянутому серой рябью Священному Окну, с какой неописуемой легкостью плясала под древний напев, как делала множество раз под началом патеры Щуки с патерой Шелком, и собирала в чашу кровь агнца, и выплескивала ее на алтарь, и наблюдала за майтерой, возлагающей на огонь голову жертвы, зная, что все остальные тоже смотрят лишь на майтеру, а на нее не смотрит никто!

Одно за другим сделались пищей богов изящные копытца агнца, быстрый взмах жертвенного ножа рассек его брюхо вдоль…

– Сестра, поди-ка сюда, – шепнула майтера Мрамор.

Вздрогнув, майтера Мята в нерешительности шагнула к ней, и майтера Мрамор, видя ее замешательство, украдкой от всех поманила ее пальцем.

– Прошу тебя!

Майтера Мята, приблизившись к ней, остановилась над тушей жертвы.

– Читать придется тебе, сестра, – негромко пробормотала майтера Мрамор.

Майтера Мята удивленно взглянула в металлическое лицо старшей сибиллы.

– Серьезно. Я знаю все о печени и о значении вздутий, но изображений не вижу. Неспособна их различать.

Майтера Мята, крепко зажмурившись, замотала головой.

– Нужно, сестра. Кроме тебя, некому.

– Майтера, я… я боюсь.

Где-то вдали, но куда ближе прежнего, вновь затрещала скорострелка. Треску ее вторил глухой грохот пулевых ружей.

Майтера Мята выпрямилась во весь рост: на сей раз стоявшие в передних рядах определенно услышали стрельбу тоже.

– Друзья! Кто и с кем ведет бой, я не знаю, но, кажется…

И тут к алтарю сквозь толпу, в спешке едва не сбив с ног полдюжины человек, протолкался пухлый юноша в черном. Увидев его, майтера Мята вмиг поняла, сколь сильное облегчение порой приносит возможность переложить ответственность на кого-то другого.

– Друзья, читать сего превосходного агнца ни я, ни моя дорогая сестра перед вами не станем! Мириться с беспорядком, с отправлением обрядов сибиллами, вам тоже более не придется! Патера Росомаха вернулся!

Не успела она вымолвить последнее слово, как пухлый юный авгур – растрепанный, в насквозь пропотевших шерстяных ризах, но окрыленный победой – подбежал к ней и встал рядом.

– Да, люди! Сейчас перед вами – перед всем городом – начнет вершить жертвоприношения настоящий авгур… но не я! Патера Шелк снова с нами!

Разразившаяся ликующими воплями, толпа не унималась до тех пор, пока майтера Мята не зажала уши ладонями, а Росомаха не воздел кверху руки, прося тишины.

– Майтера, я не стал ни о чем тебе говорить – не хотел волновать тебя или втягивать в это дело, но… Большую часть ночи я ходил повсюду и писал на стенах. И разговаривал с… с людьми. Со всеми, кто соглашался меня выслушать, и убеждал их присоединиться. Целую коробку мела из палестры унес… Шелка в кальды! Шелка в кальды! Вот он! Он с нами! Здесь!

Над головами толпы взлетели вверх шапки и платки.

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

Взглянув вдоль улицы, майтера Мята увидела Шелка, машущего рукой всем вокруг, высунувшись по плечи из башенного люка зеленого пневмоглиссера городской стражи, подобно всем пневмоглиссерам, поднимавшего с земли тучу пыли, но двигавшегося без малейшего шума, словно призрачный: вой сопел машины тонул в оглушительных воплях.

– Я пришел сюда! – вновь загремел талос. – Служа Сцилле! Могущественнейшей из богинь! Дайте пройти! Или умрете!

Обе его скорострелки заговорили хором, наполнив коридор диким визгом рикошетов.

Уложивший Синель ничком еще в самом начале стрельбы, Чистик прижал ее к спине талоса сильнее прежнего. Спустя полминуты, а может, чуть больше, умолкла правая скорострелка, а за ней левая.

Ответной стрельбы Чистик расслышать не смог. Поднявшись, он устремил взгляд вперед, поверх широченного плеча талоса. Озаренный зеленоватым сиянием ползучих светочей, коридор оказался завален хемами сплошь. С полдюжины лежавших пылали, охваченные огнем.

– Солдаты, – сообщил он остальным.

– Люди… др-раться, – уточнил Орев, беспокойно захлопав поврежденным крылом. – Железные люди!

– Должно быть… – Осекшись, Наковальня откашлялся. – Должно быть, Аюнтамьенто вызвал на помощь армию!

Не успел он умолкнуть, как талос покатил дальше. Один из солдат, раздавленный его ремнями, пронзительно вскрикнул.

Чистик вновь опустился на спину талоса между Синелью и Наковальней.

– Пожалуй, пора нам с тобой, патера, потолковать. А то при богине, сам понимаешь, рот приходилось держать на замке.

Наковальня не ответил ни слова и даже не взглянул в его сторону.

– Ну да, я с тобой обошелся довольно жестко. Не след бы, конечно, с авгуром так себя вести, но разозлил ты меня порядком, а я ж человек такой…

– Чистик… Хор-роший! – принял его сторону Орев.

– Бывает иногда, – с горькой улыбкой кивнул Чистик. – Так вот, к чему я веду-то, патера: не по нутру мне с этого талоса тебя спихивать. Не по нутру в этих подземельях бросать. Но если придется, за мной не заржавеет. Ты, помнится, говорил, что отправился к озеру искать Синель, так? А если знал про нее, неужто не знал и про нас с Шелком, а?

Казалось, Наковальня вот-вот взорвется от возмущения.

– Как?! Как ты можешь сидеть здесь, болтая о чепухе, когда там, впереди, умирают люди?!

– Ты вроде и сам тут тихо-мирно посиживал, пока я не начал расспросы.

Старый рыбак, Елец, громко хмыкнул.

– Я молился о них!..

Чистик снова поднялся на ноги.

– То есть ты не возражаешь спрыгнуть и принести им Прощение Паса?

Наковальня растерянно заморгал, а Чистик, для видимости нахмурив брови, вдруг обнаружил, что в самом деле здорово разозлен.

– Ладно. Может, пока раздумываешь, объяснишь мне, что твоему хефе занадобилось от Синели?

И тут талос выстрелил. За оглушительным грохотом тяжелой пушки (о ней Чистик даже не подозревал) немедля, без малейшего промежутка, последовал взрыв снаряда.

– Ты прав!

Поднявшись на ноги, Наковальня дрожащей рукой выдернул из кармана риз низку гагатовых молитвенных четок.

– Ты прав, ибо подвигнут напомнить мне о долге авгура самим Иераксом! Я… я иду.

Нечто твердое, угодившее в ухо талоса, взвизгнув, словно охваченный скорбью дух, заскакало от стены к стене коридора. Наблюдавший за боем, устроившись на гребне шлема машины, Орев с испуганным карканьем рухнул к Чистику на колени.

– Др-рака… др-рянь!

Но Чистик, словно не замечая птицы, изумленно глазел на Наковальню, пока тот, при помощи Ельца соскользнув вниз, не скрылся из виду. Коридор за спиной талоса тянулся вдаль, насколько хватало зрения, точно сужающийся, призрачно-зеленоватый, там и сям озаряемый огоньками круговорот. Вновь разглядев Наковальню, склонившегося над павшим солдатом, Чистик сплюнул.

– Надо же… кабы сам не увидел, вовек не подумал бы, что в нем соли хватит!

Ответ Ельца утонул в грохоте градом осыпавших талоса пуль. Талос злобно взревел; длинный язык синеватого пламени из его пасти озарил коридор, точно молния, а скорострелка поддержала огнемет долгим взрывным стаккато. Затем исполинская голова машины развернулась лицом назад, и тоненький, как карандаш, луч света из глаза машины нащупал черные ризы Наковальни.

– Вернись ко мне!

Ответа склонившегося над солдатом Наковальни Чистик расслышать не смог. Неизменно любопытный, Орев захлопал крыльями, спорхнул со спины талоса и полетел к ним. Талос остановился, сдал назад, протянул к Наковальне раздвижную руку.

На сей раз голос авгура зазвучал отчетливо, ясно:

– Я поднимусь назад только вместе с ним!

Талос задумался. Оглянувшись, Чистик окинул взглядом металлическую маску его лица.

– Может он говорить?!

– Надеюсь, в скором времени сможет. Я пытаюсь его починить.

Громадная ладонь опустилась к полу. Наковальня посторонился, чтоб не мешать талосу, и Орев, вскочив на большой палец, приосанился, поехал назад, к спине машины, весьма довольный собой.

– Еще жив?

Елец с сомнением крякнул.

Ладонь талоса скользнула вниз, и Орев вспорхнул на плечо Чистика.

– Птичка дома!

Разжав пальцы толщиною не меньше бедра солдата, талос с неожиданной, жутковатой осторожностью уложил его на спину, между рядами скоб-поручней.

– Еще жив? – брюзгливо повторил Орев.

Разумеется, с виду поверженный солдат живым не казался. Исцарапанные, потускневшие, изогнутые самым противоестественным образом, руки и ноги из крашеного металла лежали на спине талоса без движения, а металлическое лицо, чеканное воплощение героизма, исполнилось своеобразной грусти, свойственной всем сломанным вещам без исключения.

Обнаруживший, что черный, поблескивающий глаз Орева вопросительно взирает на него, Чистик только пожал плечами.

Едва над боком машины показалась голова Наковальни, талос вновь покатил вперед.

– Я собираюсь… словом, он еще не умер, – выдохнул щуплый, низкорослый авгур. – Смерть еще не настала.

Чистик схватил его за руку и втащил наверх.

– Я, понимаете, только начал читать литургию, и вижу… Как милостивы к нам порой боги! Заглянул в его рану – вон там, на груди, посреди нажимной пластины… а нас, знаете ли, в схолах учат чинить Священные Окна…

Опасаясь встать на ноги поблизости от края спины талоса, Наковальня на четвереньках подполз к неподвижному солдату и ткнул пальцем в его грудь.

– А мне эта наука всегда давалась легко. К тому же… к тому же с тех пор мне случалось… оказывать помощь различным хемам. Умирающим хемам, понимаете?

Сняв с шеи гаммадион, он поднял его повыше и показал Чистику.

– Вот это – пустотелый крест Паса. Уверен, ты много раз его видел. Но, отомкнув эти стопоры, его частями можно вскрыть корпус хема. Гляди.

С этими словами он умело отсоединил от туловища солдата нажимную пластину. Возле самой ее середины зияла рваная пробоина, и авгур сунул в дыру указательный палец.

– Сюда угодила флешетта.

Чистик, сощурившись, уставился на множество механизмов, таившихся под пластиной.

– Искорки вижу какие-то. Маленькие совсем.

– Естественно! – торжествующе воскликнул Наковальня. – Видишь ты то самое, что разглядел под нагрудной пластиной я, отпуская ему грехи. Флешетта рассекла надвое магистральный кабель, а искорки – это кончики его жил. В точности как если б тебе перерубили спинной хребет.