Эпифания Длинного Солнца

– А срастить его нельзя? – заинтересовался Елец.

– В самую точку! – подтвердил Наковальня, откровенно лучась восторгом. – Вот каково милосердие Паса! Вот какова его забота о нас, приемных его сыновьях! Здесь, на спине сего отважного талоса, находится человек, действительно способный вернуть этому солдату силы и доброе здравие!

– Чтобы он всех нас разом прикончил? – сухо полюбопытствовал Чистик.

В растерянности умолкший, Наковальня насторожился, замер с поднятой кверху ладонью. Кативший вперед талос убавил ход, и студеный ветер, свистевший вокруг до того, как началась стрельба, обернулся легким бризом. До сих пор лежавшая ничком на наклонном листе металла, заменявшем талосу спину, Синель села, прикрыла локтями обнаженную грудь.

– Э-э… с чего бы… разумеется, нет, – отвечал Наковальня, вынимая из кармана риз крохотное черное приспособление наподобие пары очень маленьких клещей либо необычайно большого пинцета. – Вот это – оптосинаптор, экстраординарно ценный инструмент. С его помощью… впрочем, посмотри сам, – махнув рукой, решил он. – Этот черный цилиндр – триплекс, сиречь трехкамерный насос, орган, соответствующий твоему сердцу. Сейчас работает вхолостую, но обычно регулирует давление рабочей жидкости, чтоб солдат мог двигать конечностями. А магистральный кабель ведет к микроблоку памяти – вот этой серебристой штуковине прямо под триплексом, передающей команды от постпроцессора.

– Ты вправду сможешь вернуть его к жизни? – подала голос Синель.

На лице Наковальни отразился испуг.

– Будь он мертв, конечно, не смог бы, о Непревзойденная Сцилла…

Казалось, Синель вот-вот снова расплачется.

– Я – не она. Я – это я. Просто я. Ты меня даже не знаешь, патера, а я не знаю тебя.

– И я тебя тоже не знаю, – напомнил ей Чистик. – Не знаю, однако хотел бы при случае с тобой познакомиться. Что скажешь?

Синель сглотнула, но не ответила ни слова.

– Хор-рошая девочка! – сообщил им Орев.

Ни Наковальня, ни Елец сказать что-либо не отважились, и вскоре общее молчание сделалось гнетущим. Пустив в ход один из лучей гаммадиона, Наковальня снял с головы солдата теменную пластину, надолго (по мнению Чистика, на полчаса, не меньше) замер, изучая содержимое черепа, соединил жалом второй гаммы пару тоненьких, точно нити, проводов… и солдат заговорил.

– Ка – тридцать четыре – двенадцать. А – тридцать четыре – девяносто семь. Бэ – тридцать четыре…

– Самотестирование, понимаешь? – убрав гамму, пояснил Наковальня Ельцу. Как если бы ты пришел к доктору на осмотр, а он послушал бы твою грудь, велел покашлять…

Елец покачал головой.

– Поставишь ты его на ноги, так он же ж – верно этот лоб здоровенный сказал – поубивать нас всех может. По-моему, лучше спихнуть его за борт, от греха подальше.

– Не станет он никого убивать, – отрезал Наковальня и снова склонился над солдатом.

Синель протянула Ельцу руку.

– Прости, капитан, что с лодкой так получилось. И что ударила тебя, прости. Будем друзьями? Меня зовут Синель.

Елец осторожно сжал ее руку в громадной, узловатой ладони, но тут же выпустил ее и сдвинул на лоб козырек фуражки.

– А я – Елец, сударыня. И зла на тебя не держал сроду.

– Спасибо, капитан. Патера, я – Синель.

Наковальня поднял голову, оторвав взгляд от солдата.

– Ты, дочь моя, спрашивала, могу ли я вернуть ему жизнь. Нет, он вовсе не мертв, а попросту неспособен привести в действие те части тела, которым требуется жидкость. Иными словами, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Вот говорить, как ты уже слышала, может, но из-за перенесенного шока пока что не разговаривает. Таково мое взвешенное, авторитетное заключение. Проблема в том, чтоб верно соединить все рассеченные волоконца… иначе он, пожелав сделать шаг, начнет вместо ног двигать руками, – пояснил авгур и тоненько захихикал.

– А я все же ж думаю, – начал было Елец, – надо бы…

– Вдобавок, – перебил его Наковальня, – я попробую привести его в повиновение. Ради нашей общей безопасности. Конечно, это против закона, но если мы намерены исполнить повеления Сциллы…

Оборвав фразу на полуслове, он вновь склонился над распростертым перед ним солдатом.

– Привет, Орев, – продолжила Синель.

Орев перепрыгнул с плеча Чистика к ней на колени.

– Плакать – нет?

– Нет. Нет, со слезами покончено, – заверила его Синель, задумчиво прикусив губу. – Другие девчонки постоянно твердили, какая я стойкая – наверное, потому, что большой выросла… Пожалуй, пора свою славу на деле оправдывать.

Наковальня вновь поднял взгляд.

– Хочешь, я одолжу тебе ризы, дочь моя?

Синель замотала головой.

– Больно уж очень, когда ко мне хоть что-нибудь прикасается… а со спиной и плечами дело хуже всего. И вообще, меня куча мужчин голой видели. Только я обычно перед тем опрокидывала рюмку-другую, или ржави щепоть в ноздрю заправляла. Под ржавью оно куда проще, – пояснила она и повернулась к Чистику. – Меня Синелью звать, парень, а живу я в заведении «У Орхидеи».

Чистик кивнул, не зная, что тут сказать, и после долгих раздумий ответил:

– А я – Чистик. Рад знакомству, Синель. Правда, рад.

Что было дальше, он вспомнить не смог. Осознал лишь, что лежит ничком на чем-то сыром и холодном, терзаемый растекшейся по всему телу болью, а где-то неподалеку затихают мягкие, быстрые удаляющиеся шаги. Перевернувшись на спину, он сел и обнаружил, что из носу на подбородок обильно сочится кровь.

– Держи, боец.

Гулкий, резкий металлический голос оказался ему незнаком.

– Держи-ка, утрись.

Чистик с опаской поднес к лицу сунутый ему в руку ком грязновато-белой ткани.

– Спасибо.

– Это ты? – донесся откуда-то издали еще голос, женский.

– Дойки?

В коридоре по левую руку царила непроглядная тьма: черный как смоль прямоугольник украшала одна-единственная далекая зеленоватая искорка. Справа что-то горело – может, сарай, а может, большая повозка, как следует не разглядеть.

– Встать сможешь, боец? – спросил обладатель незнакомого голоса.

Чистик, не отнимая от носа скомканной ткани, отрицательно покачал головой.

Неподалеку от горящей постройки маячил кто-то еще – низенький, коренастый, с рукой на перевязи, а остальные – смуглые, странно пятнистые…

Моргнув, Чистик пригляделся к ним снова. Солдаты… точно, солдаты, такие же, каких он видел порой на парадах, только лежащие замертво рядом с собственным оружием в зловещих отсветах пламени!

Из мрака, сверкнув зубастой улыбкой, выступил невысокий человечек в черном.

– Вижу, сын мой, с твоей отправкой к богам я поспешил: они отослали тебя обратно.

– Не помню, чтобы встречал хоть одного, – кое-как промычал Чистик сквозь лоскут ткани.

Хотя нет, встречал, и совсем недавно: не кто-нибудь – сама Сцилла провела с ними почти двое суток и оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял…

Вспомнив об этом, Чистик рискнул отнять комок ткани от носа.

– Иди сюда, патера, присаживайся. Есть у меня к тебе разговор.

– С радостью. Мне тоже необходимо кое о чем с тобой побеседовать.

Снова блеснув белизной зубов, щуплый авгур опустился на крылокаменный пол.

– Слышь-ка, а это вправду Сцилла была?

– Тебе сие известно куда лучше, чем мне, сын мой.

Чистик неторопливо кивнул. Голова раскалывалась, и боль здорово мешала соображать.

– Ага, только я-то точно не знаю: она это была или просто какой-то демон притворялся, шутки с нами шутил?

Наковальня в раздумьях поднял взгляд к потолку, заулыбался зубастее прежнего.

– Все это весьма, весьма нелегко объяснить.

– Ничего, послушаю.

Ощупав пояс брюк, Чистик обнаружил, что иглострел на месте.

– Видишь ли, сын мой: вздумав притвориться богиней, демон в некотором роде действительно станет ею.

Чистик удивленно приподнял бровь.

– Да-да, именно. Хоть богиней, хоть богом – ну, скажем, Пасом либо Иераксом. И при этом серьезно рискует раствориться в божестве целиком. По крайней мере, так учит нас наука теодемония.

– Бодяга какая-то.

Засапожный нож тоже оказался на месте, как и полусабля на поясе.

– Таковы факты, сын мой, – внушительно откашлявшись, возразил Наковальня. – Точнее сказать, таковы факты, насколько их возможно описать с чисто человеческой точки зрения. Утверждается, что именно по сей причине демоны нечасто отваживаются притворяться богами, а ни один из бессмертных богов никогда не опустится до того, чтоб прикинуться демоном.

– Ишь как, лохмать его, – проворчал Чистик.

Человек с рукой на перевязи двинулся вокруг пылающего огня.

– А это не наш ли талос? – сменив предмет разговора, поинтересовался Чистик. – Солдаты его таки завалили?

– Точно так, мы его завалили, – подтвердил обладатель незнакомого голоса.

Чистик оглянулся назад. За его спиной сидел на корточках один из солдат.

– Я – Чистик, – представился Чистик, вспомнив, что в тех же словах представлялся Синели перед тем, как отключиться, и протянул солдату руку.

Пожалуй, солдат раздавил бы его ладонь в кашу, если б вовремя не ослабил нажим.

– А я – капрал Молот, Чистик.

– Очень приятно.

С этим Чистик попробовал встать и непременно рухнул бы с ног, не подхвати его Молот.

– Да, похоже, я еще малость не в порядке.

– Меня самого слегка пошатывает, боец.

– Елец с той… юной женщиной требовали, чтоб я велел капралу Молоту понести тебя на руках, сын мой… но я ради его блага устоял перед их домогательствами. А если б попросил, он был бы только рад. Мы ведь с ним лучшие друзья.

– Больше, чем друзья, – без малейшего намека на шутку подтвердил Молот. – Даже больше, чем братья.

– Он сделает для меня все, что угодно. Продемонстрировать бы сие на деле… однако, как ни велик соблазн, от демонстраций я пока воздержусь. Предпочту, чтоб ты до поры в этом сомневался. Возможно, я тебя просто морочу, бахвалюсь попусту, а? Как думаешь?

Чистик покачал головой.

– Неважно.

– Вот именно! Ты ведь считал, что сможешь безнаказанно сбросить меня с той мерзкой лодчонки. Что я утону, и ты благополучно избавишься от меня. Но теперь-то мы видим, сколь это было ошибочно, не так ли? Посему ты и утратил права хоть на какое-то, хоть на малейшее уважение к своим суждениям!

Из мрака, держа в руках какое-то изрядно длинное оружие с цилиндрическим магазином, выступила Синель.

– Ты как, Ухорез? Идти уже можешь? Только тебя и ждем.

– Пор-рядок? – полюбопытствовал и Орев, с удобством устроившийся на стальном стволе.

– Еще чуть-чуть, и оправлюсь, – ответил обоим Чистик. – Что это у тебя?

– Ружье такое, ручной ракетомет, – объяснила Синель, опуская оружие на пол. – Кажется, из него и прикончили нашего талоса. Мол показал мне, как с ним управляться. Глядеть – гляди, а руками не трогай.

– Пока не заплатишь, ага? – сам себе удивившись (казалось бы, при этакой боли совсем не до шуток) усмехнулся Чистик.

Синель озорно улыбнулась, отчего ему сразу же полегчало.

– Может, даже и после. Послушай-ка, патера. И ты, Мол, тоже. Я-то могу сказать, что думаю?

– Мудр-рая девочка! – заверил их Орев.

Наковальня согласно кивнул.

– А я все равно пока на ноги встать не могу, – пожав плечами, признался Чистик. – Эй, птица, поди сюда!

Орев вскочил к нему на плечо.

– Др-рянь нор-ра! Сквер-р-рная!

– В самую точку, – кивнув, подтвердила Синель. – Пока я искала там, позади, чем бы вооружиться, мы с Оревом шум жутко странный слышали, а впереди, надо думать, еще солдаты есть. Вдобавок впереди и света больше, а нам это на руку.

– При свете от их патрулей не укрыться, – возразил Молот.

– Наверное, но штука вот в чем: Орев может сказать то же самое насчет любой норы в этих местах и ничуточки не ошибется. А тебе, Чистик, я вот что хочу объяснить. Обычно я с собой такой симпатичный кинжальчик носила. К ляжке примотанный. С клинком длиной… вот как моя подошва. Носила и думала, мне такой в самый раз. Думала, нож или иглострел должны подходить по мерке, как туфли. Понимаешь, о чем я?

Чистик, конечно же, ничего не понял, однако кивнул.

– Помнишь, как я Сциллой была?

– Главное, помнишь ли ты сама… вот что мне вправду знать хочется.

– Помню немножко. И как Кипридой была, тоже помню – может, чуточку лучше. Ты, патера, об этом не знаешь, так? А я ими обеими побывала, только внутри, в глубине, все равно оставалась собой. Наверное, так же осел себя чувствует, когда на него верхом сядет кто-нибудь. Сам он – по-прежнему он, Улитка или как там его кличут, но вдобавок еще и всадник: идет куда велено, делает, что требуется человеку. А не захочет, человек будет шпорить его, лупить, пока не послушается.

Орев сочувственно склонил голову на сторону.

– Бедная девочка!

– Вот потому он довольно скоро сдается. Пни его в бок пяткой – пойдет, натяни поводья – остановится, и размышлять обо всем этом особо не станет. Точно так же вышло со мной. Ржави хотелось жутко, а еще устала я, лохмать его все, до смерти, и больше не думала ни о чем. И после раз – будто во сне! Только что вроде была в лимнинском мантейоне, и вдруг стою на алтаре посреди какой-то пещеры, а чувствую себя – хоть сейчас в землю закапывай. И ничего не помню, а если даже помню, не до того мне совсем. Но как погнали меня тычками на те высоченные скалы, к святилищу, тут кое-что всплывать и начало. В смысле, насчет того, как я Кипридой была.

Наковальня вздохнул.

– Сцилла упоминала о сем, дочь моя, так что мне все это известно. Подумать только: разделить тело с богиней любви! Как же я тебе завидую! Должно быть, это настоящее чудо!

– Может, и так. Правда, приятного мало. То есть вообще ничего. Но чем больше я обо всем этом думаю, тем ясней понимаю: так и есть, чудо… пусть даже вот такое, чудацкое со всех сторон. Я ведь уже не совсем такая, какой раньше была. Наверное, уходя, богини какие-то крохи во мне оставили, а может быть, даже от меня что-то забрали с собой.

Подобрав с пола ракетомет, Синель задумчиво ощупала шпеньки, торчавшие из магазина.

– Так вот к чему это все. После того, как талоса подбили, мне стало ясно: насчет мерок – ну, кому что подходит, с кинжалом своим, со всем прочим – я маху дала. Ошиблась. На самом деле такие штуки – это тебе не туфельки. Чем мельче девчонка, тем больше ей косарь нужен. Думаю, это от Сциллы осталось… а если не это, значит, что-то другое, помогающее самой соображать, что да как. К примеру сказать, Чистик козырный иглострел при себе таскает, но вряд ли ему этот иглострел часто нужен. Однако ж мне, реши я – а я, к слову, уже решила – жить, как живет он, иглострел требовался бы каждый день. Вот потому я и отыскала этот ракетомет. Еще больше. Разряжен был, но я нашла другой. Со сплющенным стволом – это талос по нему так проехал, зато магазин оказался полон. А Мол показал, как разряжать их и заряжать.

– Пожалуй, я себе тоже подыщу что-нибудь вроде пулевого ружья, – решил Чистик. – Наверняка их вокруг валяется целая куча.

Наковальня, покачав головой, потянулся к его поясу.

– Нет уж, сын мой. И иглострел на сей раз позволь-ка сюда.

В тот же миг руки Чистика оказались заломлены за спину. Освободиться от стальной – в буквальном смысле стальной – хватки солдата… об этом не стоило даже мечтать.

С нескрываемым отвращением задрав подол рубашки Чистика, Наковальня выдернул из-за брючного пояса его иглострел.

– Конечно, капралу Молоту он не страшен, но мне, полагаю, хватит одного выстрела, – с той же зубастой улыбкой пояснил он. – И тебе, сын мой, также.

– Стр-релять – нет! – пробормотал Орев, и Чистик только спустя секунду понял, что обращается он к Синели.

– Увидишь у него пулевое ружье, капрал, отними и сломай немедля. То же касается и любого другого подобного оружия.

– Эгей! Эгей, там! – замахав им рукой, заорал старый рыбак, черный силуэт на фоне оранжевых языков охватившего талоса пламени. – Он говорит: умираю, мол! Поговорить с нами хочет!

Оттолкнувшись обеими руками от краев люка, Шелк с удобством уселся поверх башенки и замахал толпе. Раскисшая во время грозы грязь, покрывавшая его лицо сплошь, подсохла, отваливалась коростой; яркая рубашка, купленная ему доктором Журавлем в Лимне, тоже была измазана грязью… интересно, многие ли из машущих в ответ, ликующе вопящих, прыгающих вокруг пневмоглиссера действительно узнают его?

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

Неужели Вироном вновь начнет править кальд и этим новым кальдом станет он сам? Кальд… этот титул порой упоминала мать, а означал он всего лишь резную голову в ее шкафу…

Взглянув вдоль Солнечной, Шелк в изумлении вытаращил глаза. Сомнений быть не могло: вон тот серебристо-серый прямоугольник, едва различимый в ярком солнечном свете, – Священное Окно. Священное Окно прямо посреди улицы…

Тут ветер донес до него знакомые запахи жертвоприношения – кедрового дыма, горелого сала, паленой шерсти пополам с палеными перьями, и смесь эта вмиг пересилила облако запахов горячего металла, разогретой ворвани и раскаленной пыли, окружавшее пневмоглиссер. Затем перед серебристой рябью Окна мелькнул черный рукав. Соскользнув книзу, ткань обнажила тонкое предплечье из серого металла, и еще секунду спустя Шелк разглядел под машущей в воздухе, неотличимой от настоящей, живой руки ладонью блестящий лик нежно любимой им майтеры Мрамор. Как хорошо… просто не верится, что все это – наяву!

– Майтера!

Едва расслышав сквозь гомон толпы собственный голос, он поднял перед собою руки ладонями книзу, прося тишины.

– Тихо!!! Будьте добры, успокойтесь!!!

Шум тут же стих, уступив место тревожному овечьему блеянью и злобному шипению гусей, а как только толпа перед пневмоглиссером раздалась в стороны, Шелк сумел разглядеть и самих животных.

– Майтера! Ты вершишь жертвоприношение под открытым небом?

– Нет, обряд возглавляет майтера Мята! Я только помогаю!

– Патера!

Вновь вынырнувший из толпы Росомаха побежал рысцой рядом с тронувшейся машиной. Черные ризы его поблекли, побурели от пыли.

– Там еще дюжины жертв, патера! Многие дюжины!

Придется приносить дары богам поочередно, не то церемония затянется до самой затени… а этого Росомахе, ясное дело, и хочется: кто отказался бы снискать славу авгура, принесшего столь обильные жертвы на глазах небывалого множества прихожан? Однако, подумав о сем, Шелк резко напомнил себе, что Росомаха претендует всего лишь на исполнение обычных обязанностей аколуфа и, мало этого, может начать хоть сию же минуту, а тем временем он, Шелк, умоется и переоденется.

– Останови! – крикнул он пилоту. – Останови прямо здесь!

Машина плавно опустилась наземь перед алтарем. Перекинув ноги через край люка, Шелк встал на край площадки, окружавшей башенку, за что и претерпел упрек со стороны сломанной лодыжки.

– Друзья мои!!!

Казалось бы, этот тонкий, однако внушающий невольный трепет голос, отразившийся от стен каждого здания на Солнечной звонким эхом, ему следовало узнать сразу же, но…

– Вот он, патера Шелк! Вот он, человек, чья слава привела вас в беднейший из мантейонов города! К Окну, из которого боги вновь смотрят на нас, на Вирон!

Толпа разразилась воплями одобрения.

– Послушайте же его! Вспомните о своем и о его священном долге!

Узнавший говорящую только с шестого, а то и с седьмого слова, Шелк заморгал, покачал головой и пригляделся к ней снова. Спустя еще секунду вокруг воцарилась мертвая тишина… однако он начисто позабыл, что собирался сказать.

На выручку Шелку пришел обнаружившийся среди жертв олень (очевидно, дар Фельксиопе, покровительнице предсказателей): при виде его роскошных ветвистых рогов руки потянулись к амбиону сами собой.

– Несомненно, вам хочется задать богам множество вопросов касательно сих беспокойных, смутных времен. Разумеется, о многом спросить богов необходимо и мне. Более всего я хотел бы немедля, сию минуту молить о милости всех богов до единого, а прежде всего помолиться Разящей Сфинге, одним словом поднимающей в походы, на бой, целые армии, о ниспослании городу мира. Но прежде чем просить богов о разговоре с нами, прежде чем молить их о благосклонности, я должен умыться и облачиться в надлежащие одежды. Видите ли, мне довелось побывать в бою – в сражении, стоившем жизни не одному благородному, храброму человеку, и до того, как вернуться в обитель, смыть с лица и рук грязь, а эту одежду отправить в печь, я обязан рассказать о нем вам.

Собравшиеся слушали, подняв кверху лица, глядя на Шелка во все глаза.

– Должно быть, видя меня в пневмоглиссере стражи, вы изрядно удивились. Некоторые из вас при виде нашего глиссера, несомненно, решили, что стража намерена воспрепятствовать жертвоприношению… да, знаю, знаю: я ведь заметил, как одни из вас обнажили оружие, а другие потянулись за камнями! Но, понимаете ли, эти стражники хотят установить в Вироне новую власть!

Толпа откликнулась воплями ликования.

– Вернее сказать, вернуть прежнюю. Им хочется, чтобы нами вновь правил кальд…

– Шелк – наш кальд! – выкрикнул кто-то.

– …Согласно установлениям, изложенным в Хартии. Случайно столкнувшись с некоторыми из сих храбрых, благочестивых стражников в Лимне, я испугался, как бы нас не задержали другие подразделения стражи, и имел глупость предложить им сделать вид, будто они взяли меня под арест. Результат многие из вас предскажут без труда. В скором времени нас, думая, что спасают меня, атаковали другие стражники, и…

Умолкнув, Шелк шумно перевел дух.

– Запомните это как следует. Запомните: заранее считать каждого из встречных стражников врагом нельзя ни за что, ведь даже те, кто противостоит нам – виронцы! – закончил он и вновь отыскал взглядом майтеру Мрамор. – Майтера, я потерял ключи. Калитка в сад отперта? Я мог бы пройти в обитель с черного хода.

Майтера Мрамор поднесла к губам сложенные рупором ладони (ладони, с виду неотличимые от принадлежащих женщине-био).

– Сейчас отопру, патера!

– Патера Росомаха, будь добр, продолжи жертвоприношение. Я присоединюсь к тебе, как только смогу.

Постаравшись перенести как можно больше веса на левую, невредимую ногу, Шелк неуклюже спрыгнул с пневмоглиссера и тут же оказался окружен почитателями в зеленых мундирах городской стражи, в пятнистых буро-зеленых конфликт-латах, а большей частью – в ярких рубашках и длинных складчатых платьях, причем зачастую изношенных, истрепанных до предела. Все они прикасались к Шелку, точно к образу божества, в горячих, коротких, не долее пары секунд, речах объявляли себя его вечными приверженцами, соратниками и поборниками, и, наконец, подхватили его и понесли на руках, будто река, вздувшаяся после проливных дождей.

Вскоре у его локтя возникла стена, ограждавшая сад, а впереди, у калитки, показалась майтера Мрамор, машущая ему рукой, и стражники, сдерживающие наседающую толпу прикладами пулевых ружей.

– Я пойду с тобой, мой кальд, – раздался негромкий голос над самым ухом. – Теперь тебе постоянно требуется охрана.

Голос принадлежал капитану, с которым Шелк около четырех утра завтракал в Лимне.

Едва садовая калитка с грохотом захлопнулась за их спинами, в замке со стороны улицы заскрежетал ключ майтеры Мрамор.

– Останься здесь, – приказал капитан латному стражнику. – Не впускать никого. Это и есть твой дом, мой кальд? – спросил он, повернувшись к Шелку и указав в сторону киновии.

– Нет, я живу вон в том, треугольном, – машинально ответил Шелк и лишь после, задним числом, сообразил, что из сада обитель вовсе не выглядит треугольной и сейчас капитан наверняка примет его за помешанного. – Словом, в меньшем. Счастье, что патера Росомаха не запер двери: мои ключи отнял Потто.

– Советник Потто, мой кальд?

– Да, именно. Советник Потто.

Казалось, в этот миг к Шелку разом вернулась вся вчерашняя боль. Кулаки Потто, электроды, черный ящик Песка, исчерпывающие, добросовестные ответы, влекущие за собою лишь новые удары да тычки электродами в пах… Не без труда выбросив дурные воспоминания из головы, Шелк захромал вдоль усыпанной щебнем дорожки. Сопровождаемый капитаном во главе пятерки штурмовиков, он миновал чахнущую смоковницу, в тени которой укрывались жертвенные животные, ждавшие гибели в день похорон Дриадели, беседку, в которой удостоился разговора с Кипридой и нередко болтал с майтерой Мрамор, и ее грядки, и свои собственные кусты ежевики с увядшими плетьми помидоров, не успев даже узнать и заново полюбить все это.

– Оставь своих людей снаружи, капитан. Если угодно, пусть отдохнут в тени того дерева возле калитки.

Неужели они тоже обречены? Стоя у башенки пневмоглиссера, он помянул Сфингу, а павшие в битве от веку считаются принесенными ей жертвами, точно так же, как пораженные молнией считаются жертвами Пасу…

Кухня оказалась в точности такой же, какой Шелк ее оставлял: если Росомаха после переезда в обитель и съел хоть что-нибудь, то явно не здесь. На кухонном столе по-прежнему стояла чашка с водой для Орева, а рядом с нею лежал мяч – тот самый, выхваченный у Бивня.