Эпифания Длинного Солнца

– Пожалуй, да, – ответил Шелк.

– Допустим на минутку, что победа осталась за мной. Не подумай, кальд, несправедливости к тебе я допускать не намерен. Второй вариант исхода мы обсудим чуть погодя. Так вот, допустим, победа за нами, и я докладываю Аюнтамьенто, что ты у меня в плену. Меня непременно спросят, почему я не доложил об этом раньше, и за такой проступок могут отдать под трибунал. Повезет – значит, конец карьере. Не повезет – расстрел.

– Тогда доложи обо мне, – посоветовал Шелк, – разумеется, доложи, и не мешкай.

Оозик вновь покачал головой; широкое лицо полковника помрачнело сильнее прежнего.

– Из этого положения для меня, кальд, верного выхода нет. Нет и не предвидится. Вот один явно неверный, ведущий к неизбежной катастрофе, есть, и ты его только что предложил. Аюнтамьенто отдал приказ покончить с тобой на месте. Об этом тебе уже известно?

– Нет, но этого следовало ожидать.

Сам не заметивший, как изо всех сил стиснул руки под пледом, Шелк не без труда разжал пальцы.

– Вне всяких сомнений. И лейтенанту Тигру следовало убить тебя без промедления, но он этого не сделал. Могу я быть откровенен? По-моему, ему просто не хватило духу. Сам он это отрицает, но, по-моему, ему просто не хватило духу. Вот он выстрелил. Вот ты лежишь – авгур в ризах авгура, хватаешь ртом воздух, как рыба на берегу, кровь изо рта течет… – Оозик пожал плечами. – Еще выстрел, и дело сделано, но он, несомненно, понадеялся, что ты умрешь, прежде чем он доставит тебя сюда. С большинством так бы и получилось.

– Понятно, – вздохнул Шелк. – И теперь, если ты сообщишь Аюнтамьенто, что я у тебя и жив, его ждут серьезные неприятности.

– Серьезные неприятности ждут меня, – буркнул Оозик, ткнув себя в грудь толстым указательным пальцем. – Мне прикажут пустить тебя в расход, кальд, и я вынужден буду повиноваться. И если после этого мы проиграем, твоя дамочка, Мята, велит меня расстрелять, если не выдумает чего-нибудь похлеще. Если же мы победим, мне не отмыться до конца дней. Я на всю жизнь останусь человеком, убившим Шелка, авгура, избранного нам в кальды самим Пасом, во что твердо верит весь город… хотя это вряд ли надолго: Аюнтамьенто, скорее всего, хватит ума отречься от моих действий, отдать меня под трибунал и расстрелять. Нет уж, кальд, докладывать, что ты у меня, я не стану. С ума я еще не сошел.

– Ты говоришь, что стража и армия – я слышал о полудюжине тысяч солдат – бьются с народом. Каковы силы стражи, полковник? – старательно припоминая разговор с Молотом, спросил Шелк. – Приблизительно тысяч тридцать?

– Меньше.

– Часть стражников отказалась служить Аюнтамьенто. Это я знаю наверняка.

Оозик угрюмо кивнул.

– А много ли таковых?

– Наверное, несколько сотен, кальд.

– Может, и тысяча наберется?

Оозик надолго – на добрых полминуты, если не более – умолк.

– Мне доложили о пяти сотнях, – в конце концов сказал он. – И почти все, если сведения точны, из моей бригады.

– У меня есть что тебе показать, – сообщил Шелк, – но вначале я попрошу тебя пообещать кое-что. Вещь эту передал мне патера Устрица, и я хотел бы, чтоб ты дал слово не причинять вреда ни ему, ни авгуру его мантейона, ни кому-либо из их сибилл. Обещаешь?

Оозик покачал головой.

– Нет, патера. Не подчиниться прямому приказу об их аресте я не смогу.

– Пусть так. Обещай не причинять им вреда без приказа, – уступил Шелк, рассудив, что в таком случае времени уйти им хватит с лихвой. – Не трогать их по собственному почину.

Оозик смерил его пристальным взглядом.

– А не продешевишь, кальд? Ваших, духовных, мы и так обычно не трогаем – ну если сами всерьез не напросятся.

– Стало быть, слово офицера?

Оозик кивнул, и Шелк подал ему циркуляр Пролокутора, вынутый из-под пледа.

Отстегнув пуговицу клапана, полковник извлек из нагрудного кармана очки в серебряной оправе и слегка сдвинул кресло так, чтобы свет упал на бумагу.

Воспользовавшись паузой в разговоре, Шелк заново обдумал все сказанное Оозиком. Не ошибся ли он с решением? Оозик амбициозен и, вероятно, вызвался возглавить резервную бригаду одновременно с собственной в надежде на обусловленное новым положением повышение в чине, не говоря уж о прибавке к жалованью. Вполне возможно, и даже наверняка, боевой потенциал солдат наподобие Песка с Молотом он недооценивает, но, безусловно, многое знает о боевом потенциале городской стражи – ведь как-никак прослужил в оной всю сознательную жизнь… и при этом не исключает возможности поражения Аюнтамьенто. Что, если письмо Пролокутора с призывами к всемерной поддержке майтеры Мяты склонит чашу весов в нужную сторону?

По крайней мере, Шелк надеялся на это всем сердцем.

Оозик поднял взгляд.

– Здесь сказано, что Лемур мертв.

В ответ Шелк молча кивнул.

– Слухи об этом ходят вот уже целый день. Что, если ваш Пролокутор попросту повторяет их?

– Лемур в самом деле мертв, – со всей возможной убедительностью, подкрепленной сознанием, что на сей раз ему нет нужды скрывать правду, заверил Оозика Шелк. – У тебя есть стекло, полковник? Наверняка есть. Попроси смотрителя разыскать Лемура, и сам во всем убедишься.

– Ты видел, как он умирал?

– Нет, – покачав головой, признался Шелк, – однако видел его мертвое тело.

Оозик продолжил чтение.

Пожалуй, излишний напор может испортить все дело: подталкивать Оозика к словам либо действиям, которые впоследствии могут поставить ему в вину, бесполезно… нет, много хуже, чем бесполезно!

Наконец Оозик опустил письмо.

– Капитул на твоей стороне, кальд. Я и прежде так полагал, а здесь все сказано – яснее некуда.

Вот у Оозика и появился шанс определиться…

– Очевидно, да. Но если ты подозревал об этом еще до того, как прочел циркуляр Его Высокомудрия, то, разрешив патере Устрице повидаться со мной, поступил вдвойне великодушно.

– Я здесь ни при чем, кальд. Его пропустил к тебе капитан Геккон.

– Вот как? Но обещание ты сдержишь?

– Я – человек чести, кальд.

Сложив письмо, Оозик спрятал его в карман вместе с очками.

– Письмо я тоже сберегу у себя. Ни мне, ни тебе ни к чему, чтобы его прочел еще кто-нибудь. Особенно один из моих офицеров.

– Сделай одолжение, – кивнув, согласился Шелк.

– Ты просишь вернуть тебе одежду. И, несомненно, желаешь получить обратно также содержимое карманов. Думаю, там, внутри, твои четки. Очевидно, тебе хотелось бы, лежа здесь, скоротать время в молитвах.

– Да, очень хотелось бы.

– Далее, иглострелы. Один вроде того, из которого подстрелили тебя. Другой, что поменьше, видимо, когда-то принадлежал даме по имени Гиацинт.

– Да, – повторил Шелк.

– Понятно. Если это та самая Гиацинт, о которой я думаю, я с ней знаком. Приятная девушка, а также очень, очень красива. В фэалицу я имел удовольствие разделить с ней постель.

Шелк смежил веки.

– Я вовсе не собирался причинять тебе боль, кальд. Взгляни на меня. Я ведь обоим вам – и ей, и тебе – в отцы гожусь. Как полагаешь, мне она шлет любовные письма?

– Неужели?..

– Неужели одно из писем в твоем кармане от нее? Да, – без тени улыбки кивнув, подтвердил Оозик. – Капитан Геккон докладывал, что печати, когда он обнаружил их, были целы. Я, говоря откровенно, усомнился в его правдивости, но теперь вижу: зря. Ты этих писем прочесть не успел.

– Не успел, – подтвердил Шелк.

– А мы с капитаном прочли. Только мы, никто более. Геккон, если я прикажу, сумеет проявить сдержанность. Человеку чести без сдержанности не обойтись. Да. Иначе он ни на что не пригоден и даже хуже того. Но разве ты не узнал ее печати?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Нет, я ведь еще ни разу не получал от нее писем.

– А я, кальд, даже не надеюсь когда-либо получить, – признался Оозик, задумчиво крутя ус, – и ты, мой тебе добрый совет, это учти. Сколько я в жизни писем от дам получал… а от нее – ни единого. Отчего, скажу прямо, всем сердцем тебе завидую.

– Спасибо, – пробормотал Шелк.

Оозик откинулся на спинку кресла, заговорил тише, мягче:

– Ты ее любишь, тут никаких сомнений не может быть. Любишь, хотя, возможно, сам об этом не знаешь. Я ведь, кальд, помню, каким был в твои годы… ты хоть понимаешь, что через месяц все может кончиться?

– И даже не через месяц, а через день, – согласился Шелк. – Порой я надеюсь, что так оно и выйдет.

– Тоже боишься… Молчи, молчи, тут слова ни к чему. Я понимаю. Вот я рассказал про нее, и тебе больно стало, но мне не хочется, чтобы впоследствии ты мог подумать, будто я не вполне с тобой честен. Потому сейчас я честен в той же степени. Предельно честен, пусть даже в ущерб собственной гордости. Я для нее – ничто.

– Спасибо, – повторил Шелк.

– Не за что. Не стану утверждать, будто и она для меня ничто. Я ведь не каменный. Но есть и другие, около полудюжины, значащие много больше. Объяснения, думаю, прозвучат… оскорбительно.

– Разумеется, вдаваться в подробности вовсе незачем, если только тебе не угодно исповедоваться. Позволь взглянуть на ее письмо?

– Минутку, кальд. Вскоре я отдам его в твое полное распоряжение. Думаю, ждать недолго. Но прежде нам нужно разобраться еще с одним делом. Ты мимоходом упоминал о женщине по имени Синель. Такая мне тоже знакома. В желтом доме живет.

Шелк, улыбнувшись, покачал головой.

– Вижу, это тебя нисколько не задевает. Выходит, моя знакомая – не та Синель, которую ты возил к озеру?

– Я просто дивлюсь самому себе… точнее, собственному скудоумию. Слышал ведь от нее о полковниках, которых ей доводится развлекать, но пока ты не завел о ней разговора, мне даже в голову не приходило, что ты почти наверняка должен оказаться одним из них. Их ведь, вне всяких сомнений, в страже не так уж много.

– Семеро, не считая меня.

Порывшись в ворохе одежды, Оозик извлек из него увесистый иглострел Мускуса и крохотный золоченый иглострел Гиацинт, поднял тот и другой повыше, чтоб Шелк смог разглядеть их как следует, и положил оба на подоконник.

– Тот, что поменьше, ее, – сказал Шелк. – Гиацинт. Не мог бы ты позаботиться, чтобы его возвратили хозяйке?

Оозик кивнул.

– Отошлю с одним из общих знакомых. А со вторым что?

– Владелец мертв. Наверное, теперь он принадлежит мне.

– Тут бы спросить, не ты ли и покончил с владельцем, да воспитание не позволяет. Надеюсь лишь, что им был не один из наших офицеров.

– Нет, – отвечал Шелк. – И нет. Признаться, соблазн убить его хозяина одолевал меня не раз и не два – и его тоже, вне всяких сомнений, терзал соблазн лишить меня жизни – но сделал это не я. Убивать мне случилось лишь раз, защищая собственную жизнь. Теперь ты позволишь мне прочесть письмо Гиацинт?

– Если сумею найти…

Снова порывшись в ворохе его одежды, Оозик извлек на свет оба письма, обнаруженных Шелком с утра, в обители, на каминной полке.

– Второе – от какого-то авгура. Оно тебя, насколько я понимаю, не интересует?

– Боюсь, не настолько. От кого оно?

– Забыл…

Вынув письмо из конверта, Оозик развернул лист.

– «Патера Ремора, коадъютор»… желает либо желал тебя видеть. Тебе предписывалось явиться в его покои, что во Дворце Пролокутора, вчера, к трем пополудни, и ты, кальд, уже опоздал более чем на сутки. Нужно оно тебе?

– Пожалуй, да.

Небрежно бросив письмо коадъютора на кровать, Оозик поднялся и подал Шелку письмо Гиацинт.

– Знаю, этого тебе читать у меня на глазах не хотелось бы, а мне предстоит множество безотлагательных дел. Возможно, несколько позже… значительно позже смогу заглянуть к тебе снова еще сегодня. Буду слишком занят – возможно, зайду с утра, – сказал он, крутя вислый ус. – Не сочтешь ли ты меня дураком, кальд, если я пожелаю тебе всего наилучшего? Если скажу, что почел бы за честь дружбу с тобой, не будь мы противниками?

– Я сочту тебя благородным, заслуживающим уважения человеком, каков ты и есть на самом деле, – ответил Шелк.

– Благодарю, кальд!

Оозик, щелкнув каблуками сапог, учтиво склонил голову.

– Полковник…

– Четки! Да, я и забыл… Уверен, ты найдешь их в кармане риз.

С этим Оозик направился было к дверям, но в последний момент оглянулся.

– И еще, из чистого любопытства: скажи, кальд, хорошо ли тебе знаком Палатин?

Письмо Гиацинт в руке задрожало, и Шелк поспешил прижать ладонь к колену, пока Оозик этого не заметил.

– Бывать там мне доводилось, – с трудом сохраняя видимое спокойствие, ответил он. – А отчего ты об этом спрашиваешь?

– А часто ли, кальд?

– Кажется, раза три… – Думать о чем-либо, кроме Гиацинт, не представлялось возможным, и посему он вполне мог сказать хоть «пятьдесят», хоть «ни разу». – Да, три: один раз во Дворце и еще дважды – в Великом Мантейоне, на жертвоприношениях.

– И больше нигде?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Имеется там, в одном месте, деревянное изваяние Фельксиопы. Возможно, тебе, авгуру, оно известно?

– В Великом Мантейоне есть резной образ, но не деревянный, из халцедона…

Оозик покачал головой.

– В гостинице «У Горностая». Входишь в селларию и видишь по правую руку арку, ведущую в оранжерею. В дальней части оранжереи устроен бассейн с золотыми рыбками. Над ним-то она и стоит, а в руках держит зеркало. Свет на нее падает так, что бассейн отражается в зеркале, а зеркало – в бассейне. Об этой статуе она и пишет, – объяснил он и развернулся на каблуке.

– Полковник, а иглострелы…

Оозик приостановился в дверях.

– Уж не намерен ли ты, кальд, вырваться на волю со стрельбой? – хмыкнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, а дверь оставил распахнутой настежь.

В коридоре щелкнул каблуками вставший навытяжку часовой.

– Свободен, – сказал ему Оозик. – Немедля возвращайся в кордегардию.

Так и не сумев справиться с дрожью в пальцах, Шелк развернул письмо от Гиацинт. Фиолетовые чернила, небрежный почерк с множеством росчерков и завитушек, плотная писчая бумага оттенка густых сливок…

О, милый мой, о, моя Крошка-Блошка! Зову тебя так не только из-за прыжка наружу, за окно, но и из-за прыжка в мою постель! Как же твоя чахнущая в одиночестве зазноба жаждет, ждет от тебя весточки!!! Мог бы и передать хоть пару строк с нашим любезным другом, принесшим тебе мой подарок – сам знаешь какой!

Это о докторе Журавле, а доктор Журавль мертв – умер на его руках только сегодня утром…

По-хорошему ты просто обязан сказать мне спасибо, и не только спасибо, и не только сказать, когда мы встретимся снова! Знаешь то местечко на Палатине, где Фелкс держит зеркало? В иераксицу.

Ги.

Шелк смежил веки. «Глупость же, – подумал он. – Совершеннейшая глупость». Полуграмотные каракули девицы, завершившей образование четырнадцати лет от роду, девчонки, отданной начальнику отца в прислуги, а заодно и в наложницы, вряд ли за всю жизнь прочитавшей хоть одну книгу и написавшей хоть одно письмо, и при всем этом пытающейся флиртовать, создав на бумаге игривый, чарующий девичий образ… Как посмеялись бы над ее потугами наставники из схолы! Совершеннейшая глупость… однако она зовет его милым, тоскует о нем, рискнула собственной участью и участью доктора Журавля, лишь бы отправить ему вот это!

Перечитав письмо, Шелк свернул листок, спрятал его в конверт, откинул в сторону плед и поднялся на ноги.

Разумеется, Оозик всемерно подталкивал его к побегу – желал его бегства, а может быть, гибели при попытке к оному… Не в силах остановиться на чем-то одном, Шелк призадумался. Мог ли Оозик кривить душой, говоря о дружбе? Если он, Шелк, хоть сколько-нибудь разбирается в людях, Оозик способен на самое вопиющее лицемерие, но…

Но все это неважно.

Забрав с кресла ворох одежды, Шелк разложил ее на кровати. Если Оозик подталкивает его к бегству, нужно бежать, как Оозик и замышляет. Если Оозик задумал покончить с ним при попытке к бегству, все равно нужно бежать и приложить все усилия к тому, чтоб остаться в живых.

Заскорузлая от крови рубашка не годилась для носки ни под каким видом. Швырнув ее под ноги, Шелк уселся на кровать, натянул исподники, брюки, чулки, зашнуровал ботинки, поднялся и рывком выдвинул ящик комода.

Почти все рубашки, обнаружившиеся внутри, оказались жизнерадостно яркими, красными либо желтыми, однако среди них удалось отыскать синюю, явно неношеную, настолько темную, что, если не приглядываться особо придирчиво, вполне сойдет и за черную. Выложив ее на подушку, рядом с письмами, Шелк надел желтую. В шкафу нашелся небольшой саквояж. Сунув оба письма в карман, Шелк свернул ризы, уложил их на дно саквояжа, а сверху прикрыл темно-синей рубашкой. Судя по счетчику боезапаса, больший из иглострелов был заряжен. Тем не менее Шелк открыл магазин, задумался, припоминая, как Чистик держал свой иглострел тем вечером, в ресторации, и в последний миг вспомнил о предостережении насчет пальца на спусковом крючке. Магазин оказался полон или почти полон длинных, смертоносных на вид игл. Чистик говорил, что в магазине его иглострела их умещается… сколько? Да, верно: сотня, а то и более, и этот большой иглострел, принадлежавший Мускусу, должен вмещать как минимум не меньше… вот только не испорчен ли он? А что, вполне возможно!

В коридоре за дверью не оказалось никого. Затворив дверь, Шелк пару секунд поразмыслил, заткнул щель под ней пледом, захлопнул окно, и, совершенно разбитый, ужасно ослабший, опустился на кровать.

Когда ему в последний раз удалось поесть?

Ранним утром, в Лимне, с доктором Журавлем, с тем капитаном, чьего имени так и не узнал, а может, забыл, и его подчиненными. Киприда, удостоившая мантейон на Солнечной улице новой теофании, явилась им, и майтере Мрамор с патерой Росомахой, и под впечатлением свершившегося чуда все трое вернулись к вере, прониклись религиозными чувствами, до каких не возвысился еще ни один человек. В их компании он съел превосходный омлет, затем полдюжины ломтиков свежего, еще горячего хлеба с деревенским маслом, так как повар, поднятый с постели одним из штурмовиков, весьма кстати отправил в печь поднимавшиеся с вечера караваи, а после выпил горячего, крепкого кофе, сдобренного сливками того же цвета, что и бумага письма Гиацинт, и медом из белой, расписанной голубыми цветочками миски, переданной ему доктором Журавлем, мазавшим мед на хлеб. Случилось все это утром. С тех пор доктор Журавль и один из завтракавших с ними штурмовиков погибли, а капитан со вторым штурмовиком, скорее всего, тоже умерли, но несколько позже, пав в сражении у дверей Аламбреры…