Эпифания Длинного Солнца

Чистик приподнял ее и помог ей сесть.

– Башкой ты о камень приложилась солидно, но ничего. Ничего, заживет. Слышь-ка, патера! Воды притащи, – велел он, горя желанием помочь Синели, да только не зная чем.

– Р-рвота?

Чистик замахнулся на Орева, но тот проворно отскочил вбок.

– Ухорез?

– Да, Дойки, да. Здесь я, – ответил Чистик, легонько обняв ее и придержав за спину.

От обожженной солнцем кожи Синели веяло жаром.

– Ухорез… вернулся… здорово как…

Старый рыбак, старательно отводя взгляд от ее обнаженных грудей, выразительно кашлянул.

– Может, нам с ним на лодку пока что убраться?

– Сейчас все погрузимся и отчалим, – заверил его Чистик, подхватив Синель на руки.

– Ослушаться собираешься?! – ужаснулся Наковальня, замерший с мятой жестяной кружкой воды в руке.

– Она же велела идти в Хузгадо, – уклончиво ответил Чистик, – вот мы и вернемся в Лимну, а оттуда фургоном доедем до города.

Наковальня, подняв кружку, отхлебнул воды сам.

– А посланный ею раб? – напомнил он. – Она же раба обещала за нами прислать… а еще прочила меня – меня! – в Пролокуторы!

Старый рыбак в раздражении сдвинул брови.

– Малый, которого она обещала прислать – он на своей лодке придет, так? Без лодки ни сюда, ни отсюда ходу же ж нет. Ну, скажем, увез он нас. А моя лодка как же? Мне же ж велено остальных снова сюда привезти, к советникам этим, верно? Как я вас сюда повезу, если без лодки останусь?

Орев вспорхнул к Чистику на плечо.

– Шелк… искать?

– Твоя правда.

Перехватив Синель поудобнее, Чистик подошел к краю причала и смерил взглядом полоску воды, отделявшей причал от лодки. Сомнений не оставалось: прыжок с планширя на причал – совсем не то, что с причала в лодку, да еще с девицей изрядного роста на руках.

– Не стой столбом! – прикрикнул он на Наковальню. – Хватай веревку, подтяни лодку ближе. Видишь, сколько слабины оставил?

Наковальня решительно поджал губы.

– Ослушаться наказа богини? Немыслимо!

– Хочешь, оставайся, жди, кого она там за нами отправила. Встретимся в Лимне, так ему и передай. А мы – я и Дойки – с Ельцом отсюда уйдем.

– Что ж, если тебе, сын мой, угодно перечить богине, не стану препятствовать. Однако…

Во мраке за крайней цистерной с грохотом рухнуло наземь нечто тяжелое, под сводами грота эхом разнесся пронзительный скрежет металла о камень.

– Я повезу ее! – загремел над водой новый голос, куда басовитее, громче обычного, человеческого. – Дай сюда!

Таких громадных талосов, как выкативший на причал, Чистик еще не видал. Отлитое из зеленоватой бронзы лицо его искажала гримаса ненависти, из глаз били два ослепительно-желтых луча, а в разинутой пасти маслянисто поблескивали вороненые стволы огнемета и пары скорострелок. Непроглядно-черная тьма за спиной талоса, в глубине грота, рассеялась, сменившись тусклым зеленоватым сиянием.

– Я повезу ее! Всех вас повезу! Дай сюда, говорят!

Рука скользящего к лодке талоса вытянулась в длину на манер подзорной трубы; стальная ладонь величиной не меньше алтарной плиты, с которой свалилась Синель, ухватила девушку и без труда – точно так же малыш мог бы выхватить крохотную, нелюбимую куклу из рук другой, чуть большей куклы – выдернула ее из объятий Чистика.

– Живо ко мне на спину! Таков приказ Сциллы!

Металлический бок талоса украшала лесенка из полудюжины далеко отстоявших одна от другой стальных скоб. Стоило Чистику под хлопанье крыльев устремившейся вперед ночной клушицы вскарабкаться наверх, исполинская ручища талоса уложила на покатый вороненый металл, прямо к его коленям, Синель.

– Держись!

Вдоль спины талоса тянулись два ряда почти таких же скоб, как и те, что служили ступенями лесенки. Ухватившись за ближайшую левой рукой, Чистик придержал правой Синель. Веки Синели дрогнули, затрепетали.

– Ухорез?..

– Здесь я, здесь.

Над спиной талоса показалась голова карабкающегося наверх Наковальни. В тусклом свете его хитрая мордочка приобрела жутковатую нездоровую бледность.

– В-во имя… во имя Иеракса!..

Чистик презрительно хмыкнул.

– Эй, ты… эй… помоги влезть!

– Нет уж, патера, лезь сам. Это ж тебе хотелось его дождаться? Ну вот, пожалуйста. Твоя взяла. Он здесь.

Не успел Чистик закончить эту тираду, как Наковальня с потрясающей прытью взлетел на спину талоса – очевидно, под ускоряющим воздействием мускулистой руки старого рыбака, вскарабкавшегося наверх следом.

– Козырный воряга из тебя выйдет, дед, – заметил Чистик.

– Ухорез, где мы?

– В какой-то пещере на западном берегу озера.

Талос, пустив в ход один из широченных черных ремней и намертво застопорив другой, развернулся на месте. Под Чистиком глухо застучали, загудели моторы, из щели на стыке вертикальной грудной клетки с длинным, вроде повозки, туловом, за которое цеплялись сидящие на спине, повалили клубы черного дыма, машина дрогнула, дернулась, накренилась назад. Тошнотворный крен завершился фонтаном ледяной воды, поднятым одним из ремней, соскользнувшим с причала. Перепуганный Наковальня вцепился в рубашку Чистика что было сил: их сторона талоса ушла под воду, и Чистик с замиранием сердца проводил взглядом лодку, взлетевшую куда выше его головы. Подбросившая суденышко волна захлестнула сидевших на спине талоса, ударила в грудь, в лицо, однако студеный вал тут же схлынул, и первым, что смог увидеть Чистик, открыв невольно зажмуренные глаза, оказались струи воды, стекающие с побледневших от ужаса щек вскинувшейся, истошно вопящей Синели.

В тот же миг на его вымокшее плечо грузно плюхнулось нечто увесистое, черное с кроваво-алым.

– Др-рянь лодка… сквер-рная! Утопла!

Но нет, ничего подобного с лодкой не произошло: едва талос вновь поднялся на причал, лодка Ельца легла на бок, а ее мачта, выскочившая из гнезда, заплясала, запрыгала в буйных волнах, точно плавучее бревно.

Громадная, будто валун, голова талоса развернулась к ним мордой (шея живого существа не выдержала бы подобного ни за что), полыхнула глазами.

– Пятеро едут! Малыш может быть свободен!

Чистик в недоумении взглянул на авгура, покосился в сторону рыбака, окинул взглядом охваченную паникой Синель и лишь после этого сообразил, кого талос имеет в виду.

– Слышь, птица: хочешь – делай ноги. Он вроде бы не возражает.

– Птичка… остаться, – пробормотал Орев. – Шелк. Искать!

Голова талоса завершила оборот, и машина сорвалась с места. В глаза ударил слепящий желтый свет, отраженный выпуклым белым боком последней цистерны, и пустое, мертвое с виду Священное Окно осталось позади. Над шлемом талоса замерцали, пробуждаясь к жизни, землисто-тусклые светочи, до сих пор колышущиеся воды фиорда сменились твердым камнем, а грот, сузившись, обернулся мрачным туннелем.

Чистик приобнял Синель за талию.

– Эй, Дойки, по обществу не соскучилась?

Казалось, по-прежнему плачущая Синель не замечает ничего вокруг. Ее негромкие всхлипывания терялись в свисте встречного ветра.

Отпустив ее, Чистик извлек из-за пояса иглострел, сдвинул назад боковую крышку, поморщился при виде вытекшей на ладонь струйки воды пополам с песком и дунул в спусковой механизм.

– Ничего, – заверил он Орева, – просохнет и снова будет в порядке… только иглам, наверное, маслица пара капель не помешает.

– Девочка… хор-рошая! – встревоженно сообщил ему Орев. – Стр-релять – нет!

– Худо девочке, худо, – объяснил ему Чистик, – и с мальчиком дело дрянь. Стрелять – нет, убраться отсюда – тоже.

– Птичка… худо!

– Да уж, слово-лилия, – согласился Чистик и нежно поцеловал воспаленную шею Синели. – Хочешь, приляг. Голову мне на колени клади. Может, вздремнуть хоть малость сумеешь.

Еще не закончив фразы, он понял, что с предложением опоздал. Талос спускался все ниже и ниже: туннель, пусть и слегка, еле заметно, шел под уклон. Справа и слева мелькали темные (темней даже сырых крылокаменных стен) зевы боковых коридоров; капли воды, усеивавшие монотонно ровный потолок, вспыхивали в полутьме, точно алмазы, и тут же исчезали позади.

Но вот талос замедлил ход, и в тот же миг огромная бронзовая голова его зазвенела не хуже колокола, словно по ней с силой ударили молотком. Скорострелки талоса разразились дробным стрекотом, из пасти вырвался язык синеватого пламени…

II

«Шелк снова с нами!»

– Лучше ты, сиба, – пробормотала над ухом майтеры Мяты майтера Мрамор. – Лучше ты.

Майтера Мята невольно разинула крохотный ротик, но тут же решительно стиснула зубы. Повиновение означает послушание, о чем она напоминала себе многие тысячи раз, а послушание – это ведь куда больше, чем, скажем, накрыть стол или сходить за тарелкой печенья…

– Как пожелаешь, майтера. Высочайший Иеракс свидетель, голоса у меня нет, но, очевидно, таков уж мой долг.

Майтера Мрамор удовлетворенно вздохнула – благо шипение из динамика позади ее губ не смог бы расслышать никто, кроме нее самой. Майтера Мята, вмиг раскрасневшаяся, как маков цвет, поднялась на ноги и обвела взглядом толпу прихожан. Половину собравшихся, если не более, составляли явные воры, что поневоле внушало нешуточные опасения: останутся ли в целости хотя бы образа богов?

Под ропот толпы, заполнившей мантейон, под мерную дробь дождевых капель о кровлю (хотя к этому времени ливень немного ослаб), с необычайной остротой сознавая, что струи дождя, пронзающего стрелами божьи врата, несущего с собой запах свежести, пятнают кляксами влаги почерневшую плиту алтаря впервые с начала весны, майтера Мята двинулась к истертым ступеням, ведущим на амбион.

«О Мольпа, – молила она, – о Предивная Мольпа, ниспошли мне голос… хоть на сей раз!»

– Некоторые…

Осекшись, майтера Мята перевела дух.

– Некоторые из вас не знают меня…

Пока что подавляющее большинство не удостоило ее даже взгляда, а те немногие, кто хотя бы взглянул на нее, явно ничего не расслышали. Как стыдно стало бы за нее сейчас тому галантному капитану, демонстрировавшему ей саблю!

«О Киприда, смилуйся надо мной! О Меченосная Сфинга, великая богиня войны…»

Внезапно под ребрами словно бы что-то вспухло, в голове замелькали, закружились в бешеной пляске звуки, которых она никогда в жизни не слышала, вперемешку с картинами, никогда не открывавшимися ее взору: частая дробь копыт многочисленной кавалерии, грохот тяжелых орудий, леденящий кровь рев львиц Сфинги, серебристо-звонкое пение труб, резкий, убийственный, точно гадючий яд, треск скорострелок… и женщина с головой, обвязанной окровавленной тряпицей, сплачивающая ряды соратников: «Становись! Становись! Ровнее строй! Вперед! Вперед! За мно-о-ой!!!»

И тогда крохотная майтера Мята широким жестом выхватила из ножен меч, невидимый даже ей самой.

– Др…рузья!

Голос ее дрогнул на середине слова. Ну, девочка, ну же! Громче! Громче! Так, чтоб стропила вздрогнули!

– Друзья, некоторые из вас не знают, кто я. Я – майтера Мята, сибилла сего мантейона.

Окинув взглядом собравшихся, она увидела, что майтера Мрамор бесшумно аплодирует ей: невнятный гул нескольких сотен голосов разом смолк.

– Устав Капитула позволяет сибилле вершить жертвоприношения, если все авгуры в отлучке. К сожалению, сегодня дела в нашем мантейоне обстоят именно так. Мы понимаем: в таком случае многие из вас пожелают уйти – тем более что на улице Шляпников есть другой, уверена, горячо любимый всем богами мантейон, где сию минуту готовится принести жертву святой авгур. В сторону рынка и налево. Идти тут недалеко.

Умолкнув, вслушиваясь в перестук дождевых капель, майтера Мята замерла в ожидании, но надежды ее, увы, не оправдались. Никто из пятисот счастливчиков, успевших занять сидячие места, ни один из еще нескольких сотен, стоявших в проходах, даже не сдвинулся с места.

– Вчера вечером патера Шелк не вернулся в обитель. Как многим из вас известно, за ним приходили стражники, дабы взять его под арест…

Гневный ропот слушателей показался ей рыком невиданного исполинского зверя.

– Случилось это вчера, в то самое время как Нежная Киприда, перед коей мы в вечном долгу, удостоила нас еще одного, второго явления. Все мы уверены: произошла какая-то нелепая ошибка, однако пока патера Шелк не вернется, можем лишь полагать, что он арестован. Ну а патера Росомаха, весьма достойный авгур, присланный Его Высокомудрием Пролокутором в помощь патере Шелку, похоже, оставил обитель сегодня ранним утром – вне всяких сомнений, в надежде освободить его.

Нервно ощупывая щербатый камень древнего амбиона, майтера Мята умолкла, обвела взглядом прихожан, устроившихся на полу перед ближайшей скамьей, и лоскутную занавесь из множества лиц о множестве глаз под аркой нарфика.

– Посему обязанность свершить жертвоприношение перешла к нам с майтерой Мрамор. Жертв сегодня – не одна дюжина, в том числе даже белый, без единого темного пятнышка бык, предназначенный в дар Всевеликому Пасу. Подобные жертвы нечасто приносят даже авгуры Великого Мантейона.

Вновь сделав паузу, майтера Мята прислушалась к шуму дождя и бросила взгляд в сторону алтаря.

– Перед началом обряда я должна сообщить вам – особенно тем, кто пришел поклониться богам не впервые, но уже много лет ходит к нам еженедельно, каждую сциллицу – еще кое-какие новости. Многих из вас слова мои опечалят, однако новости сии радостны. Наша возлюбленная майтера Роза отошла к богам, в служении коим провела всю свою долгую жизнь. Из соображений, на наш взгляд, благих и веских, мы решили не выставлять на обозрение ее бренных останков, а гроб ее – вот, здесь, перед алтарем. Не сомневаюсь, бессмертным богам известно о ее достойном всяческого подражания благочестии. От кого-то я слышала, будто она была старейшей из биохимических особ в сем квартале, и это вполне могло оказаться правдой. Майтера Роза принадлежала к последнему из тех удачливых поколений, на чью долю хватило чудесных механизмов, протезов, устройство коих ныне забыто даже мудрейшими из мудрых. Благодаря сим приспособлениям ей удалось пережить детей многих из тех, кто ребенком посещал ее классы, но, увы, никакие протезы не способны поддерживать жизнь бесконечно… впрочем, майтера Роза этого и не желала. Вчера они, наконец, отказали, освободив нашу возлюбленную сестру и от страданий, неизменных спутников старости, и от тяжких трудов, служивших ей единственным утешением.

Некоторые из стоявших в проходах отворили ближайшие окна, однако ветер, ворвавшийся внутрь, не принес с собой ни дождинки.

«Похоже, гроза-то кончилась, или вот-вот кончится», – решила майтера Мята.

– Посему сегодня наше утреннее жертвоприношение – не просто дар, подносимый неподвластным смерти богам в этот час каждый день, если нам посчастливится с жертвой. Сегодня здесь состоится последнее жертвоприношение дорогой нашей майтеры Розы… то есть даром богам станет не только помянутый белый бык и прочие живые твари, дожидающиеся за дверьми, но и сама майтера. Жертвоприношения – обряды двоякого рода. Во-первых, принося жертву, мы шлем дар богам, во‐вторых же, делим с богами трапезу. Посему моя дражайшая сестра – смею надеяться, вас сие не шокирует – взяла себе часть чудесных приспособлений, поддерживавших жизнь нашей возлюбленной майтеры Розы. Будь даже мы расположены позабыть ее, о чем, уверяю вас, даже не помышляем, теперь это невозможно. Отныне эти устройства навек станут нам напоминанием о ее жизни, отданной служению богам без остатка, и я, понимая, что дух ее ныне шагает Златою Стезей, буду знать, чувствовать, что некая часть усопшей майтеры Розы продолжает жить в моей сестре.

Ну же! Сейчас или никогда!

– Мы счастливы видеть, как много вас, сошедшихся почтить ее память, тем более что она вполне сие заслужила. Однако снаружи собралось много больше прихожан – и взрослых, и совсем маленьких – которые тоже охотно оказали бы ей последние почести, но не смогли отыскать себе мест в стенах нашего мантейона. По-моему, это просто стыд – стыд перед нею и перед богами. Но для подобных оказий существует особая процедура, особый способ, и некоторым из вас он, вне всяких сомнений, известен. Суть его в том, чтобы временно вынести гроб, и алтарь, и само Священное Окно на улицу.

«Вот только тогда они лишатся драгоценных мест на скамьях…»

Майтера Мята замерла в ожидании общего возмущения, но нет, никто не издал ни звука.

– Я…

Тут она едва не продолжила: «Предлагаю», – но вовремя опомнилась. Решение – ее собственное, ей и держать за него ответ, и, если что, понести наказание.

– Именно так мы и поступим сейчас, – объявила она и подняла с алтаря толстый, переплетенный в кожу том Хресмологического Писания. – Бивень! Бивень, ты здесь?

Бивень, помахав ей рукой, поднялся, чтобы майтера Мята смогла его разглядеть.

– Бивень – один из учеников майтеры Розы. Будь добр, Бивень, подбери себе в помощь еще пятерых мальчишек и займись гробом. Алтарь и Священное Окно, следует полагать, весьма тяжелы. Чтоб вынести их наружу, потребуются добровольцы, – осененная вдохновением, продолжила майтера Мята. – Только из самых сильных. Не будут ли так любезны два, а лучше три десятка самых сильных из присутствующих выйти вперед? Мы с сибой покажем, что делать.

Толпа добровольцев, хлынувших к амбиону, на миг ошеломила ее. Спустя полминуты алтарь, подхваченный бурным потоком ладоней и плеч, заплясал, закачался в воздухе, словно ящик на волнах озера, и людская река повлекла его вдоль центрального прохода к дверям.

Со Священным Окном дело обернулось далеко не так просто, но вовсе не из-за чрезмерной тяжести: за триста лет лапы зажимов, крепивших его к полу святилища, намертво проржавели, а лупить по ним молотком не стоило. Священные кабели, потянувшиеся за Окном, когда и его потащили за дверь, то и дело плевались трескучим фиолетовым пламенем, наглядным свидетельством существования божественной силы, сокрытой мерцающей серой рябью.

Майтера Мрамор, вышедшая из мантейона вслед за майтерой Мятой, коснулась ее плеча.

– Чудесно, сестра! Одно слово, чудесно! Вынести все наружу, устроить богослужение под открытым небом!.. Как ты только додумалась?

– Сама не знаю. Просто… они, большинство прихожан, на улице, а мы внутри, и обычным порядком их к нам не вместить. А кроме того… – Майтера Мята заговорщически улыбнулась. – Кроме того, представь, сестра, сколько прольется крови! После этого мантейон пришлось бы отмывать не один день.

Жертвенных животных набралось так много, что крохотный садик майтеры Мрамор попросту не вместил бы их всех. Посему дарителям строго-настрого наказали следить за собственной живностью, пока не настанет время вести ее к алтарю, и в результате Солнечная обрела разительное сходство с той частью рынка, где размещались торговцы скотом.

«А сколько народу сошлось бы к нам, если б не дождь?»

Представив себе такую толпу, майтера Мята невольно вздрогнула.

Как бы там ни было, изрядно промокшие жертвы и жертвователи не унывали и, пользуясь случаем, сушились под солнцем, вновь озарившим Солнечную.

– Тебе нужно будет на что-нибудь встать, – предупредила майтера Мрамор, – иначе никто тебя не расслышит.

– Встану здесь, на крыльце. По-моему, в самый раз, – рассудила майтера Мята и повернулась к собравшимся. – Друзья…

Здесь, под открытым небом, собственный голос показался ей слабым, тихим, как никогда. А что, если представить себя трубачом… нет, трубой?

– Друзья мои! Не стану повторять сказанное внутри. Сегодня свершится последнее жертвоприношение майтеры Розы. Уверена, она знает, что сделали вы для нее, и радуется всем сердцем. Сейчас моя сестра с помощницами разожжет на алтаре священный огонь. Костер нам нынче потребуется немалой величины…

К ее удивлению, толпа разразилась ликующими криками.

– Костер нам потребуется немалой величины, а часть дров непременно окажется сырой, однако божьими вратами для нас сегодня станет все небо! Огонь Владыки Паса без препон снизойдет к нам от самого солнца!

Тем временем младшие из девочек вразброд, словно разноцветные муравьишки, потащили к алтарю кедровые поленца. Самые тонкие майтера Мрамор пустила на лучину.

– У патеры Шелка в обычае начинать жертвоприношения с обращения за советом к Писанию. Последуем же его примеру и мы!

Подняв над головою Писание, майтера Мята открыла увесистый том наугад.

«Что бы ты ни был такое – все это плоть, дыханье и ведущее. Пренебреги же плотью, как если б ты уже умирал; она грязь, кости, кровянистая ткань, сплетение жил, вен, протоков. Посмотри и на дыханье: что оно такое? Дуновение, да и не постоянное, а то изрыгаемое, то заглатываемое вновь. Ну, а третье – ведущее. Не позволяй ему и дальше рабствовать, и дальше дергаться в необщественных устремлениях, подобно марионетке на нитях; не сетуй на жребий свой, не томись настоящим, не стремись избегнуть грядущего».

– Патера Шелк не раз говорил нам, что в каждый из стихов Писания вложено минимум два значения.

Едва слова эти сорвались с ее языка, майтера Мята, похолодев, осознала, что в этом стихе видит только одно. Мысли в голове закружились, понеслись вскачь, на поиски второго возможного истолкования.

– Первое кажется настолько ясным, что объяснять его просто нелепо, однако долг велит мне его объяснить. Уверена, вы уже все поняли сами. Некая часть – точнее, согласно мысли писавшего сие хресмода, две части дорогой всем нам майтеры Розы погибли, но не забывайте, что обе они составляют часть низменную, коей ни мы, ни она не имели причин дорожить. Часть же возвышенная, любимая и богами, и нами, всеми, кто знал усопшую, не погибнет вовеки. Вот о чем извещает Писание всех скорбящих… особенно нас – меня и дражайшую мою сестру.

«О боги, на помощь, на помощь! О Иеракс, Киприда, Сфинга… молю, помогите!»

Касавшаяся сабли офицера, явившегося арестовать Шелка, рука до дрожи, до зуда в пальцах затосковала по ней, и некто – особа, до сего мига накрепко запертая в дальнем уголке сердца майтеры Мяты – обвела взглядом толпу прихожан.

– Я вижу средь вас человека с мечом.

На самом деле никакого человека с мечом она не разглядела, однако в толпе таковых, несомненно, имелись многие дюжины.

– С мечом, и притом превосходным. Не выйдешь ли ты вперед, сударь, не одолжишь ли мне меч? Всего на минутку.

Преисполнившись важности, громила, очевидно, первым поверивший, будто просьба обращена к нему, протолкался вперед. Оружие его оказалось охотничьим мечом, почти наверняка краденым, с гардой-«бабочкой», рукоятью оленьего рога и обоюдоострым клинком, плавно сходящимся к острию.

– Благодарю тебя.

Поднятый ею ввысь, меч ослепительно засверкал полированной сталью под жарким солнцем.

– Сегодня иераксица, весьма подходящий день для прощаний с усопшими. По-моему, мерой расположения к майтере Розе со стороны богов может служить уже одно то, что взор ее потемнел в тартлицу, а последнее жертвоприношение состоится в день Иеракса. Но что же мы с вами? Разве слова Писания не касаются и нас? Разве иераксица настала лишь для майтеры Розы? Нет. Нет. Каждый из нас понимает: то и другое – для всех. Видите этот меч?

Второе «я», до недавних пор запертое в глубинах сердца, говорило устами майтеры Мяты так вдохновенно, что майтера Мята – крохотная майтера Мята, многие годы полагавшая себя только майтерой Мятой и никем более – слушала его, будто завороженная, подобно толпе собравшихся, даже не подозревая, о чем пойдет речь в следующую секунду.

– Многие из вас носят на поясе такие же, или подобные, не говоря о ножах, об иглострелах, о небольших, но смертоносных свинцовых дубинках, спрятанных от посторонних глаз в рукаве, и… и лишь одному Иераксу известно, о чем еще. Но готовы ли вы заплатить за свободу сполна?

С этими словами она взмахнула охотничьим мечом над головой. Один из даров бессмертным богам, жеребец белой масти, испуганный блеском клинка, а может, некими нотками в ее голосе, вскинулся на дыбы, замолотил передними копытами в воздухе, оторвав от земли дарителя, захваченного врасплох.

– Готовы ли? Ибо цена ее – смерть! Смерть, и не три-четыре десятка лет спустя, но сегодня! Сейчас же! Немедля! Все эти вещицы без слов говорят: «Я не боюсь тебя, не отступлю! Я не раб и не бык, покорно идущий на бойню! Обидишь меня, оскорбишь богов – умрешь на месте, ибо я не боюсь ни гибели, ни тебя!»

Казалось, от рева толпы содрогнулась вся улица из конца в конец.

– Вот что было сказано Писанием в сем мантейоне нам с вами, друзья! Вот каково оно, второе значение! – подытожила майтера Мята, возвращая меч владельцу. – Благодарю тебя, сударь. Прекрасный клинок! Великолепный!

Хозяин меча склонил голову.

– Он твой в любой момент, майтера, скажи только слово, и крепкая рука для него тоже!

Майтера Мрамор у алтаря величественно подняла кверху неглубокую миску полированной бронзы, поймав в нее луч солнца, сияющего с небес. Над кедровыми поленцами струйкой взвился дымок, и дрова на глазах майтеры Мяты вспыхнули крохотным, бледным, почти невидимым пламенем.