Эпифания Длинного Солнца

Шелк смежил веки.

– Не плачь, патера. Не плачь, прошу тебя. Все они отошли к богам. Все, с обеих сторон, и, я уверен, ты в этом нисколько не виноват. Сам я сражения не видел, однако наслышан о нем… от раненых, понимаешь? Хочешь, давай сменим тему, поговорим о другом…

– Не нужно. Будь добр, продолжай.

– Я так и думал, что ты захочешь узнать обо всем. Что перескажу услышанное и таким образом хоть чем-то тебе помогу. А еще думал: возможно, ты исповедаться пожелаешь. Дверь можно затворить. Я разговаривал с капитаном, и он сказал: ладно, делай что хочешь, только никакого оружия ему – то есть тебе – не давай.

– Мне следовало подумать об этом самому, – кивнув, подосадовал Шелк. – В последнее время на меня навалилось столько суетных забот, что я, боюсь, здорово распустился.

За стеклами эркера позади Устрицы чернела ночная тьма.

– Сейчас все еще иераксица, патера? – спросил Шелк, не разглядев в окне ничего, кроме их собственных отражений.

– Да, но затень, как видишь, уже настала. Времени, думаю, около семи тридцати. Когда я вошел к капитану, часы в его комнате показывали семь двадцать пять, а разговаривал я с ним недолго: уж очень он занят.

– Выходит, утренних молитв Фельксиопе я не пропустил.

Не пропустил, но сумеет ли заставить себя произнести их, когда настанет утро? Стоит ли вспоминать о них вообще, вот в чем вопрос…

– Не пропустил, а стало быть, мне не придется каяться в сем грехе на исповеди. Но прежде, будь добр, расскажи о сражении.

– Твои силы, патера, пытались захватить Аламбреру. Об этом тебе известно?

– Известно, что они отправились штурмовать ее, но не более.

– Так вот, штурмовавшие пробовали сломать двери и так далее, но не сумели, отошли, и все засевшие внутри подумали, что они отправились куда-то еще – вероятнее всего, брать Хузгадо.

Шелк вновь кивнул.

– Но незадолго до этого власти – то есть Аюнтамьенто – отправили против восставших, на помощь стражникам из Аламбреры, множество штурмовиков с пневмоглиссерами и так далее, а еще целую роту солдат.

– Три роты солдат, – поправил его Шелк, – и Вторую бригаду городской стражи. По крайней мере, именно так сообщили мне.

Устрица почтительно склонил голову.

– Уверен, патера, твои сведения много точнее моих. Пройти через город им, даже с солдатами и пневмоглиссерами, удалось не без труда, но с сопротивлением они, противу ожиданий, справились довольно легко. Об этом тебе известно?

Шелк повернул голову из стороны в сторону.

– Так вот, с сопротивлением они справились, но кое-какие потери все-таки понесли. Чем только в них не швыряли! Один из стражников рассказал мне, что получил по темени ночным горшком, брошенным из окна четвертого этажа, – продолжил Устрица, позволив себе негромкий, виноватый смешок. – Представляешь? Что же люди, живущие на такой высоте, будут теперь делать ночью? Словом, серьезным сопротивление, с которым столкнулась колонна, не назовешь, понимаешь? Они-то готовились штурмовать баррикады на улицах, но – нет, ничего подобного. Прошли через город и остановились перед дверьми Аламбреры. Далее штурмовиков планировалось отправить внутрь, а солдат – прочесывать Решетчатую из конца в конец, дом за домом.

Шелк, вновь позволив векам сомкнуться, представил себе воочию колонну, описанную смотрителем стекла в спальне майтеры Розы.

– И тут… – Устрица выдержал эффектную паузу. – И тут на Решетчатую, навстречу им, словно демоница, вылетела сама генералиссима Мята на белом коне! С другой стороны, понимаешь? Со стороны рынка.

Изрядно удивленный, Шелк мигом открыл глаза.

– «Генералиссима Мята»?

– Да. Как называют ее бунтовщики… то есть твои люди, – смущенно откашлявшись, поправился Устрица. – Бойцы, верные кальду. Тебе.

– Ты ничуть не обидел меня, патера.

– Так вот, ее называют генералиссимой Мятой, и ей удалось раздобыть где-то азот. Подумать только! Как она покрошила им пневмоглиссеры стражи! Штурмовик, с которым я разговаривал, как раз оказался пилотом одного из них и все видел сам. Известно тебе, патера, как устроены пневмоглиссеры стражи внутри?

– Только сегодня утром в таком ехал, – ответил Шелк и снова прикрыл глаза, изо всех сил стараясь вспомнить, что там да как. – Ехал внутри, пока не кончился дождь, а потом наверху, сидя на… на этаком круглом выступе, где находится верхняя скорострелка. В кабине ужасно тесно, удобств никаких, а ведь нам еще тела погибших пришлось туда погрузить… но ничего. Не страшно. Все лучше, чем под проливным дождем.

Устрица истово закивал, радуясь случаю согласиться с ним.

– Экипаж – два рядовых и офицер. Один из рядовых пилотирует глиссер. С таким я и разговаривал. Офицер за старшего. Сидит рядом с пилотом, и для офицеров в кабинах есть стекла, хотя некоторые, как мне сказали, больше не работают. Еще у офицера есть скорострелка – та, что направлена вперед. А в том круглом выступе, на котором ты ехал, место стрелка. Называется он башенкой.

– Да, верно: башенкой. Теперь припоминаю.

– Азот генералиссимы Мяты разрубил им кабину, рассек надвое офицера и вывел из строя несущий винт. Один из несущих винтов – так пилот объяснил. Мне сразу подумалось: если азот на такое способен, она вполне могла бы искромсать двери Аламбреры и поубивать всех внутри, а оказалось, нет, не получится. Поскольку двери из стали в три пальца толщиной, а броня пневмоглиссера – алюминиевая, другой ему не поднять. Сделанные из стали или железа, они бы вовсе от земли не смогли оторваться.

– Понятно. Этого я не знал.

– А за генералиссимой Мятой следовала кавалерия. Пилот говорил, около эскадрона. Я спросил, сколько это – оказалось, от сотни и более. С иглострелами, мечами, саблями и прочим оружием. Их пневмоглиссер упал, перевернулся набок, но пилоту удалось выбраться через люк. Стрелок, по его рассказам, вылез наружу первым, а офицер их погиб, но как только он покинул машину, кто-то смял его конем и сломал ему руку. Потому он и здесь, а не будь боги к нему благосклонны, мог бы погибнуть. К тому времени, как ему удалось подняться, бунтовщики… то есть…

– Я понимаю, о чем ты, патера. Будь добр, продолжай.

– Словом, атаковавшие окружали его со всех сторон. Подумал он, не укрыться ли в машине, но пневмоглиссер горел и взорвался бы, как только огонь доберется до боеприпасов – то есть до пуль для скорострелок. Лат, как на пеших штурмовиках, на нем не было, только шлем. Сорвал он шлем, зашвырнул подальше, и… э-э… твои люди, если не все, то многие, подумали, что это свой. Один из них. Хотя он рассказывал, что разрубить латы мечом или саблей не так уж трудно. Они ведь из полимера, об этом ты, патера, знаешь? Некоторые, вроде частных охранников, их серебрят, как стекло с оборотной стороны зеркала, но под серебрением-то все тот же полимер, а у штурмовиков латы зеленые, как туловища солдат.

– Но от игл-то они защищают?

Устрица энергично закивал.

– Обычно защищают. Почти всегда. Но порой игла попадает в глаз сквозь смотровые прорези или в прорези для дыхания, и тогда, говорят, стражник, как правило, гибнет. А меч – особенно меч длинный, тяжелый, да в руках человека недюжинной силы – нередко прорубает латы насквозь. Или колющим ударом пронзает нагрудник. Вдобавок многие ваши вооружены топорами и колунами. Ну, знаешь, для колки дров. А у некоторых дубины шипастые. Тяжелая дубина вполне может сбить штурмовика с ног, оглушить, а если шипами утыкана, шип латы тоже пробьет без труда.

Сделав паузу, Устрица шумно перевел дух.

– Однако солдаты – дело совсем другое. У них вся кожа металлическая, в самых уязвимых местах – стальная. От солдат даже пули из пулевых ружей, бывает, отскакивают, а уж убить или хоть ранить солдата дубиной либо иглой никому не под силу.

– Знаю, я как-то стрелял в одного, – заметил Шелк и тут же осознал, что говорит не вслух, про себя.

«Совсем как несчастная Мамелхва, – подумал он. – Чтоб слово вымолвить, приходится вспоминать обо всем: о вдохе и выдохе, о движениях губ, языка…»

– Слышал я также – уже не от пилота, от одной женщины, причем из твоих, патера, людей – как на ее глазах двое мужчин пытались отнять у солдата пулевое ружье. Вцепились в ружье оба разом, но он оторвал их от земли и расшвырял в стороны, как котят. Сама она, вооруженная рубелем, подобралась было к нему сзади, но он, стряхнув нападавших, ударил ее ружейным прикладом и раздробил ей плечо. К тому времени многие твои сторонники тоже обзавелись пулевыми ружьями, так или иначе отвоеванными у штурмовиков, и вели огонь по солдатам. Кому-то удалось пристрелить того, что схватился с ней, а если б не это, там бы она и погибла. Однако солдаты тоже перестреляли уйму народу, оттеснили их на улицу Сыроваров и на многие другие улицы. Рассказчица пробовала отбиваться, но пулевого ружья ей не досталось, а если бы и досталось, стрелять из него с поврежденным плечом она б все равно не смогла. А после шальная пуля угодила ей в ногу, и нашим докторам пришлось ее – то есть ногу – отрезать.

– Я помолюсь за нее, – пообещал Шелк, – и за всех остальных, убитых и раненых. Если увидишься с ней еще раз, патера, будь добр, передай: я сожалею о случившемся от всего сердца. А майтера… э-э… генералиссима Мята не пострадала?

– По слухам, нет. Говорят, она замышляет новое нападение, но точно никому ничего не известно. Насколько серьезна твоя рана, патера?

– По-моему, смерти мне опасаться не стоит.

Умолкнув, Шелк поднял взгляд, в изумлении и восторге уставился на опустевшую склянку, свисавшую со столбика для балдахина. Секунды тянулись одна за другой, сложились в минуту, а то и в минуту с лишним, а он никак не мог совладать с удивлением. Неужели жизнь – вещь настолько простая, что ее можно влить в человека либо выкачать из его жил в виде красной жидкости? Быть может, со временем ему предстоит обнаружить, что в нем плещется чужая, совсем иная жизнь, тоскующая по жене и детишкам, оставшимся в доме, которого он в глаза никогда не видел? Ведь в склянке наверняка не его кровь, а значит, и не его жизнь!

– А вот совсем недавно, – продолжал он, – даже в момент твоего, патера, прихода, я полагал, что неизбежно умру. Но это меня нисколько не огорчало. Представь себе: сколь мудр, сколь милосерден бог, избавивший человека от страха перед кончиной в последние минуты жизни!

– Но если ты полагаешь, что скорая смерть тебе не грозит…

– Нет-нет, прошу: прими мою исповедь. Аюнтамьенто, вне всяких сомнений, намерен меня уничтожить. Очевидно, они просто не знают, что я здесь, иначе уже бы распорядились…

С этими словами Шелк решительно откинул в сторону лоскутный плед, но Устрица поспешил укрыть его и придержал за плечо.

– Преклонять колени не нужно, патера. Не забывай, ты ведь серьезно болен. Тяжело ранен. Будь добр, поверни голову лицом к стене.

Так Шелк и сделал. Казалось, привычные слова покаяния сорвались с языка сами собой:

– Отпусти мне грехи, патера, ибо грешен я перед лицом Паса и прочих богов.

Заученные наизусть в раннем детстве, ритуальные фразы навевали покой, вот только Пас мертв, а значит, источник его безграничного милосердия иссяк, пересох навсегда…

– Это все, патера?

– С тех пор, как я в последний раз исповедовался, да.

– Во искупление содеянного тобою, патера Шелк, зла повинен ты до сего же часа завтрашнего дня совершить благое деяние.

Сделав паузу, Устрица беспокойно сглотнул.

– Если, конечно, сему не помешает состояние твоего здоровья… Как по-твоему, это не чересчур? Чтение молитвы вполне подойдет.

– Чересчур? – Забывшись, Шелк едва не повернулся лицом к исповеднику, но вовремя спохватился. – Нет, разумеется, нет. По-моему, ты, наоборот, слишком ко мне снисходителен.

– Тогда, во имя всех богов…

Всех богов! Как он, глупец, мог забыть этот аспект Прощения?! Заново вдумавшись в слова ритуальной фразы, Шелк испытал невероятное, колоссальное облегчение. Вдобавок к Эхидне и ее покойному супругу, вдобавок к Девятерым и воистину меньшим богам вроде Киприды, Устрица имел власть прощать прегрешения от имени Иносущего. От имени всех богов. А посему грех сомнения ему, Шелку, прощен!

Воспрянув духом, Шелк повернулся к Устрице.

– Благодарю, патера. Ты просто не представляешь… не в силах представить себе, как много это для меня значит.

Лицо Устрицы вновь озарилось застенчивой, неуверенной улыбкой.

– Я в состоянии оказать тебе еще услугу, патера. У меня есть для тебя письмо. Письмо от Его Высокомудрия. Нет-нет, – поспешно добавил он, отметив, как Шелк переменился в лице, – боюсь, это всего-навсего циркуляр. Копии разосланы всем до единого.

Вздохнув, он сунул руку в карман риз.

– Услышав от меня, что ты схвачен, патера Тушкан вручил мне твою. Письмо посвящено большей частью тебе.

Свернутый лист бумаги, поданный Устрицей, украшала печать Капитула, оттиснутая на воске оттенка шелковицы, а рядом имелась выведенная разборчивым писарским почерком надпись: «Шелку, в мантейон на Солнечной улице».

– Письмо действительно крайне важное, – заверил Устрица.

Шелк, разломив печать, развернул бумагу.

30 немезидия 332 г.

Клирикам Капитула,

Каждому в Отдельности и Всем Вкупе.

Приветствую вас во имя Паса, во имя Сциллы, а также во имя всех прочих богов! Помните: сердце мое и все мои помыслы – с вами.

Возмущение в умах жителей Священного Нашего Града обязывает нас с сугубым вниманием отнестись к нашему священному долгу – служению умирающим, и не только тем, недавним поступкам коих мы искренне симпатизируем, но всем, кому, на наш взгляд, в самом скором времени может явить сердолюбивую силу свою Иеракс. Молю всех вас сей день неуклонно и неустанно взращивать…

«Патера Ремора составлял, не иначе», – подумал Шелк и с необычайной отчетливостью, словно Ремора сидел у его кровати, представил себе длинное землистое лицо коадъютора, и поднятый кверху взгляд, и кончик пера, легонько щекочущий его губы, в то время как он стремится усложнить построение фраз в достаточной мере, дабы сполна утолить ненасытное влечение к осторожности вкупе с точностью.

…неуклонно и неустанно взращивать в сердце предрасположенность к милосердию и всепрощению, источниками коих вам надлежит становиться столь часто. Многие из вас обращались ко мне за наставлениями в эти весьма тревожные дни. Более того, многие просят о них по сию пору, ежечасно, ежеминутно!

Не сомневаюсь, большинство из вас узнало о безвременной смерти секретаря Аюнтамьенто еще до прочтения сей эпистолы. Покойный, советник Лемур, был человеком экстраординарным, одаренным сверх всякой меры, и его смерть не может не отозваться болью в сердце каждого. Как мне хотелось бы посвятить остаток данного поневоле лаконичного послания скорби о его кончине! Увы, вместо этого – таковы уж неумолимые требования сего безрадостного, преходящего круговорота – долг велит мне не мешкая предостеречь вас насчет безосновательности притязаний известных злонамеренных инсургентов, стремящихся смутить вас уверениями, будто они действуют от имени усопшего советника Лемура.

Возлюбленные братья во клире! Оставим бесплодные дебаты касательно правомерности междукальдия, затянувшегося на добрых два десятилетия, в стороне. Полагаю, с тем, что в свое время, в силу неблагополучного стечения обстоятельств, цезура подобного рода казалась решением если не оптимальным, то, вне всяких сомнений, весьма привлекательным, охотно согласимся мы все. Однако с тем, что, согласно суждениям особ, не приученных во всем руководствоваться строгими нормами законодательства, она представляла собою серьезное испытание для эластичности нашей Хартии, тоже без колебаний согласимся мы все, не так ли? В любом случае, о возлюбленные братья мои, ныне сей спор – достояние истории, а посему оставим его историкам.

Бесспорно одно: цезура, о коей я не без веских причин упомянул выше, достигла закономерной, предначертанной ей кульминации. Прискорбной утраты, на днях понесенной и ею, и нами, о возлюбленные мои братья во клире, она пережить не может – и не должна. Что же в таком случае, вполне правомерно можем спросить мы, должно прийти на смену прежнему справедливому, благотворному, одухотворяющему правлению, пресекшемуся столь прискорбно?

Ответ очевиден. Давайте, о возлюбленные братья во клире, обратимся мыслью к мудрости прошлого, к мудрости, заключенной в сосуде весьма почитаемом, авторитетном, а именно – в нашем Хресмологическом Писании. Разве не сказано в нем: «Вокс попули – вокс деи» (иными словами, что устами народа глаголет сам Пас)? Сегодня, на сем переломном этапе долгой истории Священного Нашего Града, веских речений Паса не расслышит в волеизъявлении масс разве только глухой. Множество голосов кричит во всеуслышанье: настало время как можно скорее вернуться под покровительство Хартии, некогда защищавшей наш город! Неужто о нас с вами скажут, что мы остались глухи к словам Всевеликого Паса?

Нет, нет и нет! Тем более что суть их кратка, проста и не допускает двоякого толкования. От лесной опушки до берегов озера, от гордой вершины Палатина до неприметнейших переулков – повсюду возвещают о нем. С какой же неописуемой радостью я, возлюбленные братья во клире, присоединю к общему хору свой голос, ибо Владыка Пас, чего никогда не бывало прежде, подыскал нашему городу кальда из наших с вами рядов, помазанного авгура, человека праведной жизни, благочестивого, окруженного ореолом святости! Могу ли я назвать его имя? Да, и назову, хотя в сем нет никакой нужды. Уверен, средь вас, возлюбленные мои братья во клире, не найти ни единого, кто узнает имя избранника лишь сейчас, из моих восторженных аккламаций. Это патера Шелк. Повторяю: патера Шелк!

Сколь охотно пишу я далее: приветствуем же его, вверим же власть над собой одному из нас! С каким наслаждением, с каким восторгом вывожу я слово за словом: приветствуем же его, вверим же власть над собой одному из нас!

Да будут все боги к вам благосклонны, возлюбленные братья во клире! Благословляю вас Наисвященнейшим Именем Паса, Отца Богов, и столь же священным именем Супруги Его, Достославной Эхидны, а равно и именами Сыновей их и Дщерей, отныне и вовеки, а особо же – именем старшей из чад их, Сциллы, Заступницы и Покровительницы Священного Нашего Града, Вирона.

Так говорю я, п. Кетцаль, Пролокутор.

– Как видишь, – заговорил Устрица, едва Шелк сложил вчетверо дочитанное письмо, – Его Высокомудрие всецело на твоей стороне и ведет за собою весь Капитул. Ты говоришь… надеюсь, всем сердцем надеюсь, что в сем ты ошибся, патера… однако минуту назад ты сказал, что Аюнтамьенто, узнав о твоем пленении, наверняка прикажет тебя пристрелить. Если это правда… – Осекшись, он беспокойно кашлянул в ладонь. – Если это правда, они велят расстрелять и Его Высокомудрие, и… и еще многих из нас.

– И коадъютора, – добавил Шелк. – Циркуляр составлял он. Значит, он тоже погибнет, если попадется к ним в руки.

Подумать только! Неужто Ремора, осмотрительнейший из дипломатов, запутался намертво в собственной чернильной паутине?

Ремора, идущий на смерть за него… как же причудливы повороты судьбы!

– Думаю, да, патера, – согласился Устрица. Очевидно, ему было здорово не по себе. – Я бы обращался к тебе… иначе, но для тебя это, наверное, очень опасно.

Шелк, неторопливо кивнув, потер щеку.

– Его Высокомудрие пишет, что ты – первый из авгуров, кто… Наверное, для многих… для многих из нас это оказалось серьезным потрясением. Для патеры Тушкана уж точно. Он говорит, на его памяти такого еще не случалось ни разу. Ты знаешь патеру Тушкана, патера?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Стар он изрядно. Восемьдесят один – возраст весьма почтенный. Как раз пару недель назад его рождение праздновали… Но после он поразмыслил – понимаешь, вроде как замер, подергал в обычной манере бороду – и, наконец, сказал, что на самом-то деле решение довольно разумное. Все остальные, прежние… прежние…

– Я понимаю, о ком ты, патера.

– Их выбирал народ. А ты, патера, выбран богами, и выбор богов, естественно, пал на авгура, так как авгуры избраны ими среди людей, дабы служить им.

– А ведь тебе, патера, тоже грозит опасность, – заметил Шелк. – Почти такая же, как и мне, а может быть, даже большая… впрочем, ты это наверняка понимаешь сам.

Устрица удрученно кивнул.

– Странно, что после всего этого тебя впустили ко мне.

– Они… их капитан, патера… Я… я не…

– То есть они еще ничего не знают.

– Наверное, патера. Наверное, не знают. Я им не сообщал.

– И, полагаю, поступил весьма разумно.

На секунду задумавшись, Шелк снова взглянул в окно, но снова увидел в оконных стеклах лишь их отражения да темноту ночи.

– Этот патера Тушкан… ты ведь его аколуф? Где он сейчас?

– У нас в мантейоне, на Кирпичной улице.

Шелк непонимающе покачал головой.

– Возле горбатого моста, патера.

– Ближе к Восточной окраине?

– Да, патера, – беспокойно поежившись, подтвердил Устрица. – Можно сказать, совсем рядом. Мы сейчас на улице Корзинщиков, а наш мантейон вон там, – пояснил он, указав за окно, – примерно в пяти улицах отсюда.

– Вот как? Да, верно: меня погрузили в… в какую-то повозку, которую ужасно трясло… а я, помнится, лежал на опилках, старался откашляться, да не мог, а нос и рот постоянно заливало кровью, – негромко проговорил Шелк, вычерчивая указательным пальцем крохотные кружки на щеке. – Где мои ризы?

– Не знаю, патера. Наверное, у капитана.

– Сражение, когда генералиссима Мята атаковала пневмоглиссеры на Решетчатой… это случилось сегодня, после полудня?

Устрица закивал.

– Вероятно, как раз когда меня подстрелили либо несколько позже. А после ты принес Прощение раненым… всем? То есть всем, кому угрожала смерть?

– Да, патера.

– Затем отправился к себе в мантейон…

– Да. Перекусить. Подкрепиться немного за ужином, – виновато потупившись, подтвердил Устрица. – Эта бригада – Третья. Их, как мне сказали, держат в резерве, и поделиться им нечем. Некоторые, знаешь, просто идут по окрестным домам и забирают всю провизию, какую отыщут. Им должны были в фургонах продовольствие подвезти, но я подумал…

– Разумеется. Вернулся к себе в обитель, поужинать с патерой Тушканом, а письмо это принесли, пока ты был в отлучке. И вам с патерой, должно быть, тоже вручили по экземпляру.

Устрица горячо закивал.

– Совершенно верно, патера.

– Свой ты, конечно же, прочел немедля. А мой экземпляр, вот этот… получается, его тоже доставили к вам?

– Да, патера.

– Следовательно, кто-то во Дворце знает, что я схвачен, и даже осведомлен, куда меня увезли. Он-то и отослал мой экземпляр патере Тушкану, а не ко мне в мантейон, надеясь, что патера Тушкан так или иначе сумеет переправить его мне, и не прогадал. Когда в меня стреляли, со мною был Его Высокомудрие – теперь-то скрывать сие ни к чему, и я, пока здесь обрабатывали мои раны, все думал, не убит ли он. Стрелявший по мне офицер вполне мог его не узнать, но если узнал…

На этом Шелк оборвал фразу, сочтя за лучшее оставить мысль незавершенной.

– Одним словом, если здесь еще ни о чем не узнали – а я полагаю, ты прав: уж сюда-то новости наверняка так скоро дойти не могли – то вскоре узнают, понимаешь?

– Понимаю, патера.

– Значит, отсюда тебе следует уходить. Возможно, вам с патерой Тушканом вообще разумнее всего покинуть мантейон и, если сможете, перебраться в другую часть города, удерживаемую генералиссимой Мятой.

– Я…

Словно бы поперхнувшись, Устрица умолк, отчаянно замотал головой.

– Что «ты», патера?

– Я не хочу оставлять тебя, пока могу… пока могу быть хоть чем-то тебе полезен. Хоть чем-нибудь услужить. Таков мой долг.

– Ты уже помог мне, – напомнил Шелк. – Уже оказал и мне, и всему Капитулу неоценимую услугу. И я, если только смогу, обязательно позабочусь, чтоб тебя не оставили без награды. А впрочем…

Сделав паузу, он ненадолго задумался.

– А впрочем, ты вполне можешь помочь мне кое в чем еще. По пути наружу поговори с этим капитаном от моего имени. В кармане моих риз лежали два письма. С утра я обнаружил их на каминной полке, должно быть, оставленные там накануне моим аколуфом, но прочесть не успел. О чем ты мне и напомнил, передав третье, вот это, – пояснил он, с запозданием пряча полученное письмо под плед. – Одно, скрепленное печатью Капитула, – возможно, еще экземпляр последнего, адресованного всему клиру… хотя навряд ли: доставленное тобой датировано сегодняшним числом, да и отправлять еще копию нынче вечером, к патере Тушкану, в таком случае было бы незачем.

– Пожалуй, да, патера. Незачем.

– Как бы там ни было, капитану о письмах не говори. Просто скажи, что мне хотелось бы получить назад ризы… и вообще всю одежду. Да, попроси вернуть мою одежду, погляди, что он тебе дает, и все – особенно ризы – принеси мне. Если разговор о письмах заведет он, скажи, что мне хотелось бы взглянуть на них. Не отдаст – постарайся выяснить, о чем они. Не скажет – возвращайся к себе в мантейон и передай патере Тушкану, что я, кальд Вирона, приказываю ему вместе с тобой и… сибиллы у вас тоже есть?