Эпифания Длинного Солнца

Судя по выражениям лиц, об этом никто из соратников не подумал.

– Нет, я не утверждаю, что нам самим удастся ворваться внутрь следом за ними, на их плечах, но как знать? – подытожила майтера Мята. – Далее: как нанесем удар?

– Сзади и спереди, всеми силами, какие сумеем собрать, – пророкотал Бизон.

– Врасплох их захватить нужно, майтера, – добавила Лиметта.

– И это еще один довод в пользу удара здесь. Подойдя к Аламбрере, они решат, что достигли цели. Возможно, немного ослабят бдительность. Тогда для нас и настанет час действовать.

– Как только двери откроют, – уточнил Бизон, от души вмазав кулаком по раскрытой ладони.

– Да, согласна. Что у тебя, Зорилла?

– Не стоило бы, наверное, мне этого говорить: вы ведь известно что подумаете, но по нам же стреляли со стен и из верхних окон. Почти все, кого мы потеряли, как раз потому и погибли.

На этом Зорилла умолк, ожидая возражений, но возражений не последовало.

– Напротив, через улицу, дома той же высоты, что и их стена, а чуть дальше в сторону есть дом даже выше. Вот я и думаю, майтера: надо бы людей там расставить. Пусть стреляют по стражникам на стене. Еще часть моих, у кого иглострелов с ружьями нет, тоже можно послать на крыши, швыряться камнями, как гонец говорил. Обломок крылокамня, да с такой высоты, надо думать, шмякнет не хуже пули, а лягвы-то наверняка в латах.

– Ты прав, – вновь кивнув, согласилась майтера Мята. – Эту сторону дела вверим тебе. Назначаю тебя старшим: займись, организуй. Отправь людей – не только своих, а всех, кого сможешь, особенно мальчишек с девчонками, кто постарше – пусть прямо сейчас начинают таскать наверх камни и кирпичи. После пожаров их вокруг полно. Лиметта, твои женщины – не бойцы, кроме тех, кто раздобудет иглострел либо пулевое ружье. Но нам нужны люди, чтоб выносить с поля боя раненых и ухаживать за ними. Если им попытаются помешать, пусть отбиваются ножами – у кого что есть, а ту, с вилами, приведи сюда. Хочу с ней побеседовать.

Оглядевшись, майтера Мята отыскала кусок штукатурки.

– А ты, Бизон, смотри сюда.

Подняв находку, она начертила на закопченной стене за спиной пару далеко отстоящих одна от другой линий.

– Вот это Решетчатая. А здесь…

С быстротой, порожденной многолетним опытом, она дополнила чертеж контурами Аламбреры и зданий напротив.

Кедровых поленьев оставалось еще предостаточно, и пламя на алтаре не успело угаснуть. Водрузив на алтарь новую порцию дров, Шелк подождал, пока ветер не раздует огонь, осыпая Солнечную тучами искр.

Кетцаль, взявший на себя заботу о теле Мускуса, благопристойно уложил труп рядом с гробом майтеры Розы. Майтера Мрамор, ушедшая в киновию за простыней, пока что не возвращалась.

– Человека негоднее, злее его я еще не встречал.

Говорить вслух Шелк вовсе не собирался, однако слова эти сорвались с языка сами собой.

– Не встречал, но мне, несмотря ни на что, жаль его, и всех нас тоже жаль, поскольку он нас оставил…

– Что делает тебе честь, патера кальд, – пробормотал Кетцаль, начисто вытирая лезвие отысканного в пыли жертвенного ножа, принадлежавшего мантейону.

Надо же… когда он, Шелк, успел его обронить? Обычно о ноже заботилась майтера Роза – мыла, оттачивала лезвие после каждого жертвоприношения, неважно, сколь незначительного, однако майтера Роза ушла из жизни, мертва, как и Мускус…

Ну да, конечно же: наклонившись, чтоб высосать из ранки яд, после того как вырезал на лодыжке Ворсинки символы сложения!

В фэалицу, при первой встрече, Кровь обмолвился, что обещал кому-то – «одной особе», предположительно, женщине – вознести за нее в этом мантейоне пару молитв. Сейчас Шелку вдруг сделалось ясно (хотя что послужило причиной прозрения, он не смог бы ответить даже под страхом смерти): а ведь этой «особой» был Мускус… Может, дух Мускуса, задержавшийся поблизости от его трупа, и подсказал, шепнул пару слов на ухо так тихо, что не расслышишь? Чертя в воздухе знак сложения, Шелк подумал, что ему следовало бы прибавить к сему благодарственную молитву Фельксиопе, богине колдовства и духов, но сделать это сил в себе не нашел. Мускус купил мантейон по поручению Крови, на деньги Крови, однако, еще не до конца погубленный всеми свершенными злодеяниями, должно быть, чувствовал за собой грех, понимал, что подобным приобретением оскорбляет богов. Понимал и посему попросил Кровь помолиться за него, а может, за них обоих, в купленном мантейоне, и Кровь пообещал выполнить его просьбу.

Пообещал… вот только сдержал ли слово?

– Не поможешь ли мне с ногами, патера кальд? – окликнул Шелка Кетцаль, подойдя к изголовью гроба майтеры Розы.

– Да, разумеется, Твое Высокомудрие. Отнесем его внутрь…

– Нет, патера кальд. Мы возложим его на священный огонь. Если погребения не осуществить, кремация вполне позволительна. Будь добр…

Поднимая изножье гроба, Шелк обнаружил, что гроб куда легче, чем он полагал.

– Твое Высокомудрие, разве нам не надлежит обратиться к богам с молитвой об усопшей?

– Я уже сделал это, патера кальд. Ты просто слишком глубоко о чем-то задумался. Давай: как можно выше, и сразу же на огонь. Только, будь добр, не бросай. Раз, два… три!

Опустив гроб на алтарь, Шелк поспешил отступить от взвившихся кверху языков пламени.

– Возможно, нам следовало бы подождать майтеру, Твое Высокомудрие?

Кетцаль вновь отрицательно покачал головой.

– Так лучше, патера кальд. И в огонь глядеть лучше воздержись. Кстати, знаешь ли ты, зачем гробам придают такую своеобразную форму? Смотри на меня, патера кальд.

– Как объясняли нам, для того, чтобы оставлять припуск под плечи, Твое Высокомудрие.

– Да-да, – кивнул Кетцаль, – именно так сие всем и объясняют. Однако очень ли нужен вот этой вашей сибилле припуск под плечи? Смотри на меня, тебе сказано!

Тонкие крашеные доски уже сделались черными без обмана, обуглились в лижущем гроб пламени, запылали, порождая новые, новые языки огня.

Как странно… неужели этот согбенный, плешивый старик – действительно сам Пролокутор?

– Нет, – признал Шелк и снова отвел взгляд от алтаря. – Нет, Твое Высокомудрие. Как и большинству женщин, и даже многим мужчинам.

Ноздри защекотала вонь сгорающей плоти.

– Делается так затем, чтоб мы, живые, не перепутали, с какой стороны голова, когда гроб накрыт крышкой. Гробы, видишь ли, порой ставят стоймя… патера!

Сам не заметив, как вновь устремил взгляд в огонь, Шелк отвернулся от алтаря, прикрыл ладонью глаза.

– Я бы избавил тебя от этого вовсе, будь у меня возможность, – вздохнул Кетцаль.

– От чего именно, Твое Высокомудрие? – осведомилась майтера Мрамор, вернувшаяся с простыней.

– Его Высокомудрию не хочется, чтобы я видел лицо майтеры Розы, сгорающее в огне, – пояснил Шелк и протер глаза, надеясь, что майтера Мрамор подумает, будто это уже не впервые, будто слезятся они лишь от дыма.

Майтера Мрамор подала ему край простыни.

– Прошу прощения, что так долго, патера… случайно увидела собственное отражение, а после искала зеркальце майтеры Мяты. У меня царапина на щеке.

Шелк стиснул уголки простыни в мокрых от слез пальцах. Ветер рванул ткань из рук, но он держал простыню крепко.

– Так и есть, майтера. Когда же ты оцарапалась?

– Понятия не имею!

Тело Мускуса Кетцаль, к немалому удивлению Шелка, поднял без напряжения: очевидно, сил в этом почтенном старце оставалось куда больше, чем могло показаться со стороны.

– Простыню расправьте и опустите наземь, – велел он. – Уложим его поверх и укутаем.

Не прошло и минуты, как водруженного на алтарь Мускуса тоже охватило пламя.

– Долг велит нам поддерживать огонь, пока оба не догорят. Смотреть на них не обязательно, а посему предлагаю от сего воздержаться, – объявил Кетцаль, загораживая алтарь от Шелка. – Об упокоении их духов помолимся в частном порядке.

Шелк смежил веки, склонил голову и мысленно обратился к Иносущему, хотя отнюдь не питал уверенности в том, что самый таинственный из богов слышит его, неравнодушен к его словам, да и вообще существует.

– Однако я твердо знаю вот что, – говорил он, шевеля губами, но вслух не произнося ни звука. – Для меня ты – единственный бог, и, пусть на деле это не так, мне куда лучше отныне почитать только тебя, чем поклоняться Эхидне или даже Киприде, чьи лики я видел воочию. Посему молю тебя: смилуйся над сими людьми, над нашими усопшими. Вспомни, что я, тот, кому ты однажды оказал величайшую честь, должен был полюбить их обоих, но не смог, и посему не сумел, не успел привести их к тебе, прежде чем обоих призвал Иеракс. По сей причине вину во всех прегрешениях, совершенных ими за время знакомства со мною, по справедливости следует возложить на меня. Принимаю ее и молю тебя простить их, горящих в огне, а также меня – меня, чей огонь еще не разожжен. Не гневайся на нас, о Таинственный Иносущий, пусть даже мы никогда не почитали тебя в должной мере. Тебе, Иносущий, принадлежат все изгнанники, все отверженные, все презираемые. Неужто сими мужчиной и женщиной, оставленными мной в небрежении, пренебрежешь и ты? Вспомни убожество нашей жизни и их смерти. Неужто нам вовек не сыскать покоя? Оглянувшись назад, дабы уразуметь, чем мог навлечь на себя твое недовольство, я осознал, что всеми силами избегал майтеры Розы, хотя она могла заменить мне бабушку, которой я не видел ни разу в жизни, а Мускуса ненавидел и в то же время боялся, хотя он не причинил мне ни малейшего зла. Теперь-то я понимаю, вижу: оба они принадлежат тебе, Иносущий, и ради тебя мне надлежало полюбить их обоих. Зарекаюсь впредь поддаваться гордыне, а память их буду чтить до конца своих дней. Клянусь в сем, о Иносущий, а тебе приношу в дар собственную жизнь, только даруй прощение сим мужчине и женщине, предаваемым ныне огню!

Открыв глаза, он обнаружил, что Кетцаль уже завершил молитву, если молился вообще. Вскоре подняла склоненную голову и майтера Мрамор.

– Не мог бы Твое Высокомудрие, знающий о бессмертных богах более всех в нашем круговороте, просветить меня в отношении Иносущего? – осведомился Шелк. – Да, он, как я и сообщил твоему коадъютору, удостоил меня просветления, однако я был бы чрезвычайно рад узнать от тебя что-либо новое.

– В отношении Иносущего либо любого другого бога я, патера кальд, не смогу сообщить тебе ничего. Ибо всеми силами постарался забыть даже то немногое, что успел узнать о богах на протяжении долгой жизни. Эхидну ты видел сам… и станешь ли после этого спрашивать, почему?

– Не стану, Твое Высокомудрие, – подтвердил Шелк и нервно взглянул на майтеру Мрамор.

– А я не сподобилась, Твое Высокомудрие, – призналась она, – но видела Священную Радугу, слышала голос богини, и как же мне сделалось радостно! Просто чудо, как радостно. Помню, она призвала всех нас блюсти чистоту, заверила в покровительстве Сциллы… а более ничего. Не мог бы ты рассказать, о чем она говорила еще?

– Велела твоей сестре свергнуть Аюнтамьенто, и этого для тебя, майтера, пока что довольно.

– Майтере Мяте? Да ведь она же погибнет!

Кетцаль выразительно пожал плечами.

– Полагаю, майтера, в этом нет ни малейших сомнений. До того, как в минувшую сциллицу сюда явилась Киприда, Окна нашего города оставались пусты на протяжении десятилетий. Приписать сию заслугу себе я, увы, не могу, не моих это рук дело… однако я сделал все, что в моей власти, дабы предотвратить теофании. Не так уж много, но что сумел, сделал. К примеру, личным эдиктом запретил человеческие жертвоприношения, а после добился подкрепления эдикта светским законом и, признаться, до сих пор этим горд.

На секунду умолкнув, он повернулся к Шелку.

– А ты, патера кальд, интересовался, протестовал ли я, когда Аюнтамьенто пренебрег устройством выборов нового кальда? Верный вопрос, ох, верный… куда верней, чем ты думаешь! Если бы после смерти старого кальда избрали нового, к нам и Эхидна сегодня с визитом не заявилась бы…

– Если Твоему Высокомудрию…

– Нет-нет, я охотно расскажу обо всем. Кальду необходимо знать многое, и это – одна из самых необходимых вещей. Я к тому, что положение оказалось куда сложнее, чем может показаться со стороны. Что тебе известно о Хартии?

– Почти ничего, Твое Высокомудрие. Изучал ее в детстве, еще мальчишкой… вернее сказать, наставник читал нам Хартию в классе и отвечал на вопросы. Мне, кажется, было тогда лет десять.

– Сейчас нам ее преподавать не положено, – заметила майтера Мрамор. – Хартию исключили из всех учебных программ многие годы назад.

– По моему приказанию, – пояснил Пролокутор, – с тех пор, как даже упоминания о ней сделались не на шутку опасны. Однако у нас, во Дворце, несколько экземпляров имеется, и я перечитывал ее много раз. Видишь ли, патера кальд, там вовсе не сказано, что выборы нового кальда надлежит устраивать сразу же после смерти прежнего, как, похоже, считаешь ты. В действительности там говорится, что кальд занимает сей пост пожизненно и вправе назначить себе преемника, а если умрет, не назначив оного, преемника следует выбрать. Понимаешь, в чем тут загвоздка?

Изрядно обеспокоенный, Шелк покосился вправо, влево, оглядел улицу, опасаясь, как бы их разговор не подслушали, но не обнаружил поблизости никого.

– Боюсь, нет, Твое Высокомудрие, не понимаю. По-моему, все вполне однозначно.

– Тогда обрати внимание: сказанное не обязывает кальда объявлять о сделанном выборе во всеуслышанье. При желании кальд волен сохранить имя преемника в тайне. Причины столь очевидны, что вдаваться в дальнейшие объяснения я попросту не решаюсь.

– Да, понимаю, – согласно кивнув, подтвердил Шелк. – Понимаю и вижу, в какое неудобное положение поставит их обоих огласка.

– В крайне опасное положение, патера кальд. Сторонники преемника могут организовать покушение на кальда, а у тех, кто надеется стать кальдом сам, возникнет соблазн расправиться с преемником. Волю последнего кальда я помню дословно. Гласит она: «сменит меня мой сын, пусть сын он мне и не родной». Что скажешь по сему поводу?

Шелк почесал щеку.

– Имени сына не названо?

– Нет. Я процитировал клаузулу целиком. При этом кальд ни разу не был женат, о чем мне следовало упомянуть ранее. И сыновей, насколько кто-либо мог судить, не имел.

– А я, Твое Высокомудрие, об этом даже не слышала, – отважилась вставить слово майтера Мрамор. – Неужели его сын никому ни о чем не сообщил?

– Насколько мне известно, нет. А может быть, сообщил и был втайне убит Лемуром либо еще кем-то из советников, – ответил Кетцаль и, выбрав кедровую лучинку подлиннее, разворошил угасающие угли. – Но это вряд ли: о подобной проделке я бы узнал… уж за двадцать-то лет – несомненно, а скорее, гораздо раньше. Предавать огласке волю кальда, сам понимаешь, не стали, в противном случае от толп претендентов отбою бы не было. Аюнтамьенто искал преемника втайне, и я, говоря откровенно, сомневаюсь, что мальчик, будучи найден, остался бы в живых.

Шелк неохотно кивнул.

– Будь он родным сыном, им помогли бы медицинские анализы, а в сложившемся положении оставалось одно – допрашивать родственников и друзей покойного кальда, копаться в памяти смотрителей всех стекол, какие удалось отыскать, перелопачивать архивы, читать и перечитывать старые документы… и все зря. Казалось бы, надо устраивать выборы, на чем я настаивал чуть ли не каждый день, опасаясь, как бы, если не предпринять что-нибудь, к нам не явилась Сцилла. Увы, выборы оказались бы незаконными, и с этим я при всем желании спорить не мог. Преемника кальд назначил! Дело за малым: найти его.

– Тогда я не вправе занять этот пост, как мне его ни навязывают.

– Отнюдь. Во-первых, произошло все это целое поколение тому назад. Вполне вероятно, приемный сын прежнего кальда мертв, а может, его не существовало вовсе. Во-вторых, Хартия писана богами. Что она есть? Документ, описывающий их пожелания касательно нашей системы правления, не более. Текущим же положением дел боги явно недовольны, а кроме тебя, кандидатов у нас, как верно заметила майтера, нет.

С этими словами Кетцаль отдал майтере Мрамор жертвенный нож.

– Думаю, мы можем идти. Ты же, майтера, должна остаться здесь. Следи за огнем, пока не угаснет, а после отнеси пепел с золой в мантейон и распорядись ими обычным образом. Возможно, в пепле отыщутся кости либо зубы. Не трогай их и обойдись с ними в точности – в точности! – так же, как с пеплом.

Майтера Мрамор склонила голову.

– Очисти алтарь, как всегда. Сумеешь найти помощников, перенеси его в мантейон. Священное Окно – тоже.

Майтера Мрамор склонила голову вновь.

– Патера отдал мне те же указания, Твое Высокомудрие.

– Прекрасно, майтера. Женщина ты, как я уже говорил, достойная и весьма здравомыслящая. Рад был отметить, что, удалившись в киновию, ты не забыла надеть куколь. Даю тебе позволение войти в обитель авгура. Сейчас там отдыхает та старуха. Думаю, к твоему приходу она оправится настолько, что сможет дойти до дома. На втором этаже, в одной из кроватей, лежит мальчишка. Его можешь оставить в обители либо перенести в киновию, если там за ним удобней ухаживать. Пригляди, чтоб не перенапрягался. Как можно больше пои. Если получится, накорми. Можешь сварить ему часть этого мяса. Патера, – продолжил Кетцаль, повернувшись к Шелку, – я хотел бы взглянуть на него еще раз, пока майтера занята огнем. Еще мне нужно позаимствовать у вас запасные ризы – очевидно, ризы твоего аколуфа, я видел их наверху. Тебе они коротковаты, а мне вполне подойдут, а при встрече с восставшими… возможно, их следует наречь слугами Царицы Круговорота, или еще как-нибудь в том же роде… да, хорошо бы, если б при встрече они сразу поняли, кто таков ты и кто таков я.

– Уверен, патера Росомаха с радостью поделится всем, что только может потребоваться Твоему Высокомудрию, – ответил Шелк.

Кетцаль заковылял прочь.

– Ты собираешься на помощь майтере Мяте, патера? – спросила майтера Мрамор. – Тогда в ужасной опасности окажетесь вы оба. Что ж, буду молиться за вас…

– А я куда сильней беспокоюсь о тебе, чем о себе самом, – возразил Шелк, – и даже сильнее, чем о ней – ведь ей, что бы ни говорил Его Высокомудрие, покровительствует Эхидна.

Майтера Мрамор запрокинула голову, изображая легкую дразнящую улыбку.

– На мой счет не тревожься. Майтера Мрамор прекрасно обо мне заботится, – сказала она и неожиданно коснулась щеки Шелка теплыми металлическими губами. – Увидишь моего мальчика, Кровушку, передай: пусть и он за меня не волнуется. Со мной все будет в порядке.

– Непременно, майтера, – пообещал Шелк, поспешив отступить назад. – Прощай, майтера Роза. И насчет тех помидоров… мне стыдно, вправду стыдно за все. Надеюсь, ты меня простила.

– Майтера Роза вчера ушла из жизни, патера. Разве я не говорила?

– Да, – пробормотал Шелк. – Да-да, разумеется.

Чистик лежал на полу коридора. Устал он, следовало признать, жутко – устал, ослаб, да еще голова кружится… Когда он в последний раз спал? В мольпицу, на дневной стороне, после того, как оставил Дойки с патерой, перед тем, как отправиться к озеру, да и в лодке, перед самым штормом, тоже соснул чуток. Дойки… они с мясником тоже жуть как устали, еще сильнее, чем он, хотя им-то небось по башке не досталось… зато они помогали во время шторма… а Елец мертв… один Зубр бездельничал и наверняка прикончит его, дай только возможность…

Представив себе Зубра, стоящего над ним с палицей вроде той, валявшейся на полу в коридоре, Чистик вскинулся, сел, заозирался по сторонам.

Нет, Зубр о чем-то негромко трепался с солдатом.

– Я начеку, – успокоил его солдат. – Спи, боец, спи.

Конечно, ни один солдат такому, как он, быть другом не мог. Конечно, он скорее доверился бы Зубру, хотя не верил Зубру ни в чем… однако Чистик снова улегся на пол.

А что за день нынче? Фельксица? Нет, видимо, все же фэалица. Мрачная Фэа, богиня пищи и исцеления… мрачная, потому как, чтобы поесть, надо убить кого-нибудь себе на прокорм, и прикидываться – знать, дескать, ничего такого не знаю – без толку. Вон как тот же Гелада прикончил Ельца: шнурок на горло, плечо раскромсал… Потому-то и надо порой, хоть изредка, захаживать в мантейон. На жертвоприношении тебе все покажут как есть, покажут, как умирает серый баран, а его кровь выплескивают в огонь, а бедняки благодарят Фэа, или кому там из богов с богинями он поднесен в дар, за «сию добрую трапезу»… Мрачная, потому как лечиться больнее, чем помирать: доктор-то режет тебя, чтоб поправился, или кости вправляет – тоже приятного мало. Елец говорил: тебе, дескать, черепушку проломило, то есть кость в голове дала трещину, и, видать, не соврал… голова порой кружится жутко, а в глазах то и дело все расплывается так, что под носом ничего не разглядишь. Ох, Фэа, Фэа… белым бараном тебе поклонюсь, только бы пережить это все!

Да, а барану-то черным быть полагалось… он же обещал Тартару черного, но за единственного черного барана на весь рынок запрашивали больше, чем в кармане нашлось, так что пришлось купить серого. Было-то это еще до последнего раза, до того, как Киприда пообещала, что все будет – леденчик в сахаре, до того, как он Дойки одарил перстеньком, а патеру анклетом… Наверное, с него-то, с барана не той масти, вся невезуха и началась… хотя черные – они ж все равно крашеные.

На дерево, а с дерева на крышу, а после внутрь сквозь чердачное окошко, но голова кружится, жуть как кружится, а дерево-то растет – вон, уже достает верхушкой до самой тени, щекочет эту, лохмать ее, тень, засохшими листьями, а листья шуршат, шуршат, а крыша еще того выше, а Зубр с перекрестка свистит, свистит, предупреждает, что лягвы рядом, почти под самым, лохмать его, деревом…

Встав на ветку потолще, Чистик двинулся к крыше, но замер, глядя, как крыша уплывает прочь заодно со всеми черными островерхими крышами Лимны, будто старая лодка старого рыбака, отходящая от причала с Громорычащей Сциллой у руля – со Сциллой, угнездившейся в голове Доек, не занимая места внутри, однако ж дергая Дойки за ниточки, натягивая поводья, вонзая в бока острые шпоры, нещадно, точно бойцовый петух, терзая, подгоняя Дойки, стоит той, взнузданной Сциллой-Шпороносицей, только замедлить рысь. Шажок, еще шажок… а крыша-то небывало, невиданно далеко, выше верхушки всего этого, лохмать его, дерева, а подошва скользит на гладкой серебристой коре, смоченной кровью Гелады, и он, Чистик, падает в бездну…

Вздрогнув, Чистик вновь вскинулся, открыл глаза. Рядом – поблизости, но не вплотную – лежало на полу что-то теплое. Дойки? Перевернувшись с боку на бок, Чистик просунул ноги под ее пышные, мягкие бедра, прижался грудью к спине, обнял ее, чтоб согреть, а заодно накрыть горстью грудь.

– Люблю я тебя, Дойки, Киприда свидетельница, люблю. Отлохматил бы прямо сейчас, да, видишь, совсем мне худо… но ты не думай, мне других баб и даром не надо.

Синель не ответила ни слова, однако дыхание ее слегка изменилось, и Чистик понял: слышит, все слышит, а спящей попросту притворяется… ну и козырно: хочет прежде помозговать – пускай, что тут плохого? Пустоголовая свиристелка ему и незачем: такая ведь обязательно рано или поздно подставит, причем не нарочно, по недомыслию.

Сам-то он уже все обмозговал, обмозговал все, что требуется, пока переворачивался с боку на бок, и потому спокойно, вполне довольный, уснул с нею рядышком.

– Шокирован, патера кальд? Знаю, шокирован, и еще как. По лицу вижу. Боюсь, глаза у меня уже не те, что прежде: выражения лиц я, признаться, разбираю плоховато, но сейчас у тебя вид – красноречивее некуда.

– В известной мере да, твое Высокомудрие.

Оба авгура – молодой, рослый и престарелый, сгорбленный – шли бок о бок вдоль Солнечной. На каждую пару неуверенных, нетвердых шагов Кетцаля приходился один неторопливый, не слишком широкий шаг Шелка.

– Ты ведь, патера кальд, молился о том, чтобы в твоем Окне показался один из богов, каждый день, с тех самых пор, как покинул схолу, с тех самых пор, как прибыл в этот квартал, не так ли? Уверен, так оно и есть. Все вы об этом молитесь… ну если не все поголовно, то почти все. Кого увидеть надеялся, а? Паса или Сциллу?

– Главным образом Сциллу, Твое Высокомудрие. Говоря откровенно, о меньших богах я в то время вспоминал разве что изредка. То есть о богах, не входящих в круг Девятерых – ведь в действительности ни одного бога мелким, незначительным не назовешь. Самым вероятным мне представлялось явление Сциллы… во‐первых, разжиться жертвенными животными нам удавалось только по сциллицам, а во‐вторых, она как-никак покровительница нашего города.

Кетцаль, сощурившись, взглянул Шелку в лицо. Странно, однако беззубая улыбка Пролокутора отчего-то настораживала, внушала тревогу.

– И тебе, разумеется, хотелось, чтоб она подсказала, что делать. А заодно наполнила ваш денежный ящик. Тогда ты смог бы и подлатать старые, обветшавшие постройки, и накупить учебников для палестры, и устраивать пышные, роскошные жертвоприношения хоть каждый день?