Эпифания Длинного Солнца

– Да, – кивнул Устрица. – Майтера Роща, и…

– Имена ни к чему. Передай, что я приказываю всем вам запереть мантейон и как можно скорее уйти.

– Хорошо, патера, – поднявшись и вытянувшись в струнку, ответил Устрица, – только в мантейон я отправлюсь не сразу, что бы там ни сказал капитан. Сначала вернусь… вернусь сюда, повидаться с тобой, передать все им сказанное и проверить, не смогу ли сделать для тебя еще что-нибудь. Только, пожалуйста, не запрещай, патера, ладно? Я все равно не послушаюсь.

К немалому собственному удивлению, Шелк обнаружил, что улыбается.

– Твое непослушание, патера Устрица, куда лучше покорности многих известных мне горожан. Делай, что полагаешь правильным: ты ведь наверняка в любом случае так и поступишь.

Устрица вышел. Едва он скрылся за дверью, комната показалась Шелку необычайно пустой. Вдобавок и рана заныла так, что заставить себя отвлечься, подумать о чем-то другом стоило немалых трудов. Как гордо Устрица объявил о намерении не послушаться! А как задрожала при этом его губа! Все это тут же напомнило Шелку о матери, с блеском в глазах восхищавшейся очередным его совершенно обычным, пустяковым детским свершением: «О, Шелк! Сынок мой, сынок…» В точности то же самое чувствовал сейчас он. Ох уж эти мальчишки!..

Вот только Устрица нисколько не младше его. В схолу они поступили одновременно, и Устрице приходилось сидеть за партой впереди Шелка всякий раз, как кто-либо из наставников требовал рассесться в алфавитном порядке, и помазание оба приняли в один день, после чего были отправлены в помощь почтенным престарелым авгурам, более неспособным управиться со всеми насущными делами собственных мантейонов. Однако ж Устрица не удостоился просветления от Иносущего (ну или лопнувшего сосуда в мозгу, как утверждал доктор Журавль). Не удостоился просветления, не поспешил на рынок, не столкнулся посреди улицы с Кровью…

Говоря с Кровью, выдергивая из пальцев Крови три карточки и притом даже не подозревая о сошедшем с ума смотрителе, страдальчески воющем в недрах земли из-за нехватки этих самых карточек, он оставался столь же юным, как Устрица, а если и старше, то разве что самую малость – ведь Устрица вполне мог бы проделать все то же самое с точно тем же успехом!

Казалось, Шелк вновь увидел воочию рослого, краснолицего, потного, машущего тростью Кровь, а ноздри его снова защекотала вонь трупа дохлой собаки в сточной канаве, густо сдобренная поднятой пневмоглиссером Крови пылью… вот только на сей раз, стоило ему закашляться, в грудь словно вонзили раскаленную кочергу.

Слегка пошатываясь, он пересек комнату, подошел к окну, поднял раму, впустив внутрь ночной ветер, а после повернулся к комоду и внимательно оглядел собственный обнаженный торс в роскошном, куда больше зеркальца, перед которым брился дома, в обители, зеркале.

Цветастый кровоподтек, след рукояти Мускусова кинжала, наполовину скрывала повязка. Призвав на помощь скудные анатомические познания, почерпнутые на опыте, во время жертвоприношений, он решил, что игла прошла мимо сердца пальцах этак в четырех. Ну что ж, для конного выстрел, пожалуй, неплох… Отвернувшись от зеркала, он, насколько возможно, повернул голову, чтоб разглядеть повязку сзади. На спине повязка оказалась гораздо толще, шире, и болела спина заметно сильней. Кроме того, Шелк чувствовал какие-то легкие неполадки под ребрами, глубоко в груди, да и дышалось, признаться, куда трудней, чем обычно.

Что в ящиках комода? Одежда… исподнее, рубашки, небрежно сложенные брюки, а под сими последними – надушенный дамский платок. Очевидно, комната принадлежала молодому человеку, хозяйскому сыну: супружеские пары, владеющие такими домами, обычно устраивают себе спальню на первом этаже, в угловой комнате с полудюжиной окон.

Изрядно озябший, Шелк вернулся в кровать и укутался пледом. Хозяйский сын покинул дом без поклажи, иначе ящики оказались бы наполовину пусты. Быть может, сейчас он бьется в рядах воинства майтеры Мяты? Проникшая в ее голову частица Киприды – вкупе с приказом Эхидны – превратила робкую, застенчивую сибиллу в генералиссиму… Что же могла представлять собой эта частица? Знала ли сама Киприда, что обладает ею? Предположительно, тот же фрагмент избавил Синель от пристрастия к ржави, а стало быть, отныне обе они – неотъемлемая часть одного и того же. Между тем в разговоре Киприда обмолвилась о ведущейся за нею охоте, а Его Высокомудрие счел чудом, что ее не убили давным-давно… Должно быть, охотясь за богиней любви, Эхидна и ее чада вскоре поняли, что любовь – отнюдь не только надушенные платочки и брошенные в руки букетики. Что в любви имеется и сталь.

Несомненно, платок этот тоже бросила с балкона некая юная девушка… Попытавшись представить себе ее образ, Шелк обнаружил, что лицом она как две капли воды похожа на Гиацинт, и бросил сию затею. Помнится, Кровь, утирая лицо носовым платком оттенка спелого персика, надушенным куда крепче, чем платок из комода, сказал…

Сказал, что на свете есть люди, способные надеть человека, любого встречного, словно рубашку. Речь, разумеется, шла о Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал и даже не подозревал о существовании Мукор, девчонки, умеющей облекать собственный дух в плоть окружающих, совсем как сам он всего пару минут назад собирался облечься в одежду сына домовладельцев, хозяина этой спальни.

– Мукор? Мукор? – негромко окликнул он и прислушался.

Нет, ничего. Ни призрачных голосов, ни лиц в зеркале на комоде, за исключением его собственного… Прикрыв глаза, Шелк принялся с соблюдением всех канонов слагать пространную молитву Иносущему, благодаря его за спасение собственной жизни и избавление от преследований дочери Крови. Когда эта молитва подошла к концу, он начал новую – схожую по содержанию, но адресованную Киприде.

Внезапно за дверью спальни звучно лязгнуло оружие и щелкнули сдвинутые каблуки караульного, вытянувшегося во фрунт.

Разбудила Чистика ростень, ослепительные лучи длинного солнца, проникшие сквозь окаймленную кисточками маркизу, сквозь газовые занавеси, сквозь роскошные шторы пюсового бархата, сквозь грязные стекла каждого оконца; проскользнувшие в щели опущенных жалюзи из бамбуковых планок; миновавшие рассохшиеся от старости доски, неведомо кем приколоченные еще до него, и раскрашенную лубочную Сциллу, и затворенные, запертые на засовы ставни – пронзившие насквозь и дерево, и бумагу, и даже камень.

Моргнув пару раз, Чистик поднял голову, сел и протер глаза.

– Ну вот, вроде бы лучше мне, – объявил он, но обнаружил, что Синель по-прежнему спит, и Наковальня с Зубром тоже, и Елец с Шахином дрыхнут без задних ног.

Только здоровенный солдат, Молот, с Оревом на плече сидел, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене коридора.

– Хорошо, боец, – откликнулся он. – Хорошо.

– Ничего подобного, – возразил Чистик. – Я не про то. Лучше – значит, лучше, чем было, ясно? И это лучше, чем «хорошо», потому как, когда тебе хорошо, об этом вообще не задумываешься. А вот когда чувствуешь себя, как я – дело другое. На каждый чих внимание обратишь. Вот потому и на сердце шпанском фартово. Фартовей некуда, – похвастал он, пихнув носком башмака Синель. – Встряхнись, Дойки! Завтракать пора!

– Что там с тобой? – вскинувшись, точно это его, а не Синель, пихнули носком башмака, зарычал Наковальня.

– Ничегошеньки. Свеж, как огурчик, – заверил его Чистик и, на секунду задумавшись, придвинулся ближе к Синели. – Ладно. Если дождь шпарит по-прежнему, пойду в «Петуха». Если нет, займусь кое-чем на холме. Надо же, в башмаках уснул… Ты, гляжу, тоже? Зря, патера. Так и без ног остаться недолго.

Расшнуровав башмаки, он разулся и сдернул чулки.

– Вот. Пощупай, какие мокрые. Мокрые еще с озера… Просыпайся, дед! В лодке этой, да под дождем… жаль, талоса у нас больше нет, а то велел бы я ему огнем брызнуть да подсушил. Фу-у!

Повесив чулки на берцы башмаков, он отодвинул башмаки в сторонку. Синель, сев, принялась вынимать из ушей гагатовые сережки.

– Ох, ну и сон приснился! – с дрожью в голосе пожаловалась она. – Будто я заблудилась, понимаешь? Осталась тут, внизу, совсем одна, а коридор в обе стороны ведет книзу. Пошла в одну сторону, иду, иду, а он все вниз да вниз. Развернулась, пошла обратно, а он опять вниз ведет, все глубже и глубже.

– Не забывай, дочь моя: бессмертные боги всегда с тобой, – напомнил ей Наковальня.

– Ага. Ухорез, мне бы одежку какую-нибудь раздобыть. Ожоги вроде бы подзажили, так что одеться смогу, а голышом ходить здесь жуть как холодно. Кучу новых тряпок, двойную порцию «Красного ярлыка», а после можно и глазунью из полудюжины яиц, да с ветчинкой, с рубленым перчиком, – мечтательно улыбнувшись, объявила Синель.

– Аккуратней, – предостерег ее Молот. – По-моему, твой дружок к смотру еще не готов.

Чистик со смехом поднялся на ноги.

– Гляди сюда, – велел он Молоту и ловко пнул Зубра, подогнув пальцы босой ноги так, чтоб нанести удар упругой подушечкой стопы.

Зубр, заморгав, принялся, совсем как сам Чистик пару минут назад, протирать глаза, и Чистику вдруг сделалось ясно: да ведь он же и есть длинное солнце! Это же он сам разбудил себя собственным светом, заполнившим весь коридор, чересчур, невыносимо ярким для отвыкших от солнца глаз Зубра!

– Слышь-ка, ты как деда нес? По-моему, погано нес, – заявил он.

Интересно, хватит ли жара в ладонях, чтоб обжечь Зубра? А что, вполне может быть! Пока не смотришь на них, вроде руки как руки, но стоит только взглянуть – сияют, будто расплавленное золото!

Нагнувшись, Чистик легонько щелкнул Зубра в нос указательным пальцем. Нет, вскрикнуть от боли Зубр даже не подумал. Тогда Чистик рывком вздернул его на ноги.

– Понесешь деда дальше, – сказал он, – неси так, будто любишь его. Будто поцеловать собираешься.

Может, вправду взять да заставить Зубра поцеловать Ельца? Идея забавная… вот только Ельцу, наверное, не понравится.

– Ладно, как скажешь, – забормотал Зубр. – Как скажешь.

«Как себя чувствуешь, мелкий?» – поинтересовался Шахин.

Чистик надолго задумался.

– Кое-какие части вроде в порядке, работают, – отвечал он, – а некоторые не желают. И еще с парочкой пока дело темное. Помнишь старуху Мрамор?

«Еще бы».

– Она нам хвастала, что может откуда-то целые списки вытаскивать. Вроде как из рукава. Что работает, а что отказало. А мне, понимаешь, их по одной перебирать приходится.

– Я так тоже умею, – вклинился в их разговор Молот. – Дело совершенно естественное.

Избавившаяся от обеих сережек, Синель принялась растирать уши.

– Ухорез, можешь в карман их спрятать? Мне положить некуда.

– Конечно, – не оборачиваясь к ней, ответил Чистик.

– У Сарда за них пару карточек выручить можно. Куплю себе хорошее платье из гребенной шерсти и туфли, а после в кондитерскую пойду – наемся, чтоб брюхо затрещало!

– К примеру, есть вот такой козырный удар, – объяснил Чистик Зубру. – Я его освоил, еще когда «гуся» сапожничьего не перерос, и полюбил на всю жизнь. Замах тут не нужен, понимаешь? Олухи разные вечно про замах говорят, а где слова, там и дело. Однако мой удар лучше… вот только не знаю, работает ли еще.

Правый кулак его угодил Зубру точнехонько в подбородок, и Зубр, отлетев назад, шмякнулся спиной о крылокаменную стену. Не ожидавший подобного, Наковальня в испуге ахнул.

– Вроде как поднимаешь руку и вытягиваешь вперед, – продолжал объяснения Чистик. – Только весь собственный вес в нее вкладываешь, а кулак держишь вровень с рукой. Вот, погляди, – предложил он, выставив кулак перед собой. – Если он сначала вверх, а после вниз пойдет, тоже неплохо, только это уже другой удар.

«Не такой славный», – заметил Шахин.

– Не такой славный, – подтвердил Чистик.

«Эй, здоровила, да я же ж сам пока что идти могу. Не надо, чтоб он меня нес, да еще целоваться лез!»

Чистик нахмурился. Похоже, мертвое тело у его ног – чье-то еще… может, Зубра, или, скажем Гелады.

Не в силах припомнить, когда же в последний раз проделывала подобное, майтера Мрамор прошла сквозь крышу, а затем, обнаружив, что сие пробудило к жизни лишь водопады, хлынувшие с сочащихся капелью потолков и из набухших влагой ковров, миновала чердак.

Сто восемьдесят четыре года тому назад…

В такое никак не удавалось, да и не хотелось поверить. Сто восемьдесят четыре года тому назад изящная, гибкая девушка со смешинкой в глазах, с умелыми, проворными руками, совсем как она по две дюжины раз на дню, поднялась по этой же самой лестнице, прошла вдоль этого же самого коридора, остановилась под этой же самой странного вида дверцей над головой, потянулась к ней особым орудием на длинном черенке, уж более века как потерявшимся…

С досадой прищелкнув новыми пальцами (щелчок вышел в высшей степени, просто на славу громким), она вернулась в одну из комнат, некогда принадлежавших ей, и принялась рыться в ящике с разными разностями, пока не нашла на дне длинный вязальный крючок, который время от времени пускала в дело, пока болезнь не лишила ее пальцев… не этих, конечно, других.

Вернувшись в коридор, она, совсем как та девушка (то есть некогда – она же сама), потянулась кверху и зацепила крючком кольцо. Уж не запамятовало ли оно, обленившееся, как опускаться вниз на цепи?

Нет, кольцо свое дело помнило. Стоило потянуть, у краев дверцы над головой тучами заклубилась пыль. Придется вновь подметать коридор. Ни она, ни кто-либо другой не поднимались туда уже…

С этими мыслями она потянула крючок сильнее, и дверца нехотя подалась, качнулась книзу, обнажая полосу мрака.

– Мне что же, повиснуть на тебе? – спросила она.

Голос ее разнесся по пустым комнатам гулким, жутковатым эхом. Жалея о том, что заговорила вслух, она дернула крючок еще сильнее. Дверца отозвалась протестующим скрипом, но опустилась настолько, что ей удалось дотянуться до края створки руками и потянуть ее на себя. Складная лесенка, которой полагалось выскользнуть при этом наружу, сопротивлялась до последнего.

«Обязательно смажу, – решила она, – даже если у нас не найдется ни капли масла. Срежу с бычьей туши часть жира, соскребу со шкуры, перетоплю, процежу, и сойдет. Этот раз – не последний. Далеко не последний».

Энергично шурша черной бумазеей, она рысцой взбежала наверх.

«Подумать только, как замечательно, как прекрасно работает нога! Хвала тебе, о Всевеликий Пас!»

Чердак оказался почти пустым. Имущества от умерших сибилл оставалось не много: обычно все их пожитки, согласно пожеланиям усопшей, оставшиеся делили между собой либо возвращали родным. Посвятив полминуты стараниям припомнить, кому мог принадлежать ржавый сундук возле дымоходной трубы, майтера Мрамор исчерпала до конца весь список сибилл, когда-либо живших в киновии, но жестяного сундука среди связанных с оными фактов не обнаружилось.

Крохотное слуховое оконце… закрыто и заперто на щеколду. Борясь с задвижкой, майтера Мрамор не раз упрекнула себя в недомыслии. Нечто странное, мелькнувшее в небе, пока она пересекала площадку для игр, наверняка давным-давно скрылось из виду, а может, и вовсе существовало только в ее воображении.

Откуда там, в небе, взяться чему-либо, кроме обычного облака?

Вопреки ее ожиданиям, рама окошка распахнулась легко: за восемь месяцев жары без единой капли дождя древнее дерево рамы успело изрядно ссохнуться. Стоило навалиться всей тяжестью, рама взлетела кверху так резко, что запыленное стекло чудом не раскололось вдребезги.

Миг – и вокруг воцарилось безмолвие. Из оконца повеяло приятной прохладой. Прислушавшись, майтера Мрамор высунулась наружу, сощурилась, подняла взгляд, а затем (как и задумала с самого начала, прекрасно – недаром же отдала столько лет обучению малышей – понимая всю трудность поиска доказательств отсутствия), переступив через подоконник, шагнула на старую, истончившуюся от времени черепичную кровлю киновии.

Стоит ли непременно взбираться на самый конек? Пожалуй, стоит – хотя бы ради собственного успокоения, вот только что скажут жители квартала, если кто-нибудь увидит ее разгуливающей по крыше? Впрочем, какая разница… тем более что большинство соседей все равно ушли драться. Конечно, шума сейчас поменьше, чем днем, но выстрелы время от времени слышатся до сих пор – резкие, громкие, будто грохот громадных дверей, захлопывающихся где-то вдали.

«Дверей, захлопывающихся перед носом прошлого», – подумалось ей по пути наверх. Прохладный ветер прижимал юбку к бедрам и непременно сорвал бы с гладкого металлического темени куколь, не придержи она его ладонью.

С конька крыши ей без труда удалось разглядеть, что город горит. Один из пожаров полыхал всего в нескольких улицах от киновии, то ли на Струнной, то ли на Седельной… скорее всего, на Седельной, облюбованной процентщиками всех мастей. Несколько дальше пожары, как и следовало ожидать, множились, тянулись и к самому рынку, и в противоположную сторону. Только на Палатине царила тьма, если не принимать в расчет немногочисленных огоньков в окнах.

Все это куда вернее любых слухов либо публичных объявлений свидетельствовало: победы майтера Мята не одержала. Пока что не одержала, иначе Холм пылал бы, как головешка в печи. Был бы разграблен и предан огню с той же неизбежностью, с какой шестой из любых десяти членов последовательности Фибоначчи равняется одиннадцатой части от их общей суммы. Если городскую стражу сомнут, ничто более не…

Не успев завершить мысль, она заметила то, что высматривала, причем на юге. Не на западе, в стороне рынка, не на севере, в направлении Палатина, а вот, поди ж ты, над Орильей… нет, во многих лигах дальше к югу, над озером! Висит себе невысоко над землей в южной части неба и – да, вправду каким-то манером противостоит ветру, поскольку ветер-то веет холодом с севера, где только-только наступила ночь, а поднялся, помнится, считаные минуты назад, когда она, разрубив в кухне палестры остатки мяса, отнесла разрубленное вниз, в картофельный погреб, а после, вернувшись наверх, обнаружила, что кипа приготовленной на обертку бумаги разметана по всей кухне, и затворила окно. Выходит, примеченная ею чуть выше задней стены дворика для игры в мяч, эта штуковина, невесть что громадной величины, парила прямо над городом, или почти над городом, а сейчас ее вовсе не сносит дальше на юг, как настоящее облако – наоборот, она вновь, пусть и неторопливо, ползет по небу в сторону города! Дабы удостовериться в этом, майтера Мрамор наблюдала за ней целых три с лишним минуты.

Так и есть: ползет, ползет к северу, будто исследующий миску жук, порой впадая в уныние и отступая, а после вновь с осторожностью, шаг за шажком, устремляясь вперед. Да, здесь, над городом (или почти над городом), она уже побывала. Затем ветер унес ее, очевидно, захваченную врасплох, к озеру, но теперь она, собравшись с силами, возвращается, и ветер ей нипочем. Мало этого, посреди чудовищной, темной летучей громадины вспыхнул крохотный огонек, как будто кто-то там, позади, на затянутой ею небесной тверди, стиснул в руке запальник… однако светлая точка величиной с булавочную головку тут же угасла, оставив майтеру Мрамор в полной растерянности. Быть может, вспышка ей просто почудилась?

Так или иначе, воспрепятствовать неведомой штуковине майтера Мрамор не могла. Вернется она сюда, не вернется, а у нее, у майтеры Мрамор, как обычно, полным-полно дел. Прежде всего необходимо накачать воды – и немало воды! – в выварку для белья…

Вспомнив о стирке, майтера Мрамор с осторожностью двинулась вниз, к слуховому оконцу. Интересно, много ли ущерба нанесла она черепичной кровле, и без того отнюдь не блиставшей прочностью?

Затем нужно будет принести дров – кучу дров, чтобы пожарче растопить плиту, выстирать простыни с кровати, на которой ей довелось встретить смерть, и развесить их для просушки. Если майтера Мята вернется назад (а майтера Мрамор горячо, от всего сердца молилась о ее возвращении), на том же огне можно приготовить ей завтрак. Возможно, майтера Мята даже приведет с собою друзей. Мужчины, если средь них отыщутся таковые, смогут поесть в саду: для них она вынесет из палестры наружу стол подлиннее и кресла, сколько потребуется. По счастью, мяса в запасе полным-полно, хотя часть она приготовила для Ворсинки, а еще часть прихватила в подарок его родителям, когда относила мальчишку домой.

Спустившись на чердак, майтера Мрамор затворила за собою слуховое оконце.

К ростени ее простыни высохнут. Тогда их можно будет отутюжить и снова застелить ими собственную кровать. Она ведь по-прежнему старшая из сибилл… вернее, вновь старшая из сибилл, а значит, обе спальни принадлежат ей, хотя, вероятно, надо бы перенести все пожитки в бо́льшую.

Спускаясь по складной лесенке, она решила оставить ее опущенной, пока не смажет. Да, срезать с туши часть сала, перетопить его в соуснице, пока на плите греется вода для стирки: выварка ведь всей плиты не займет. Вполне вероятно, с наступлением ростени к городу вернется и эта штуковина в небе, и, встав посреди Серебристой, ее можно будет разглядеть во всех подробностях – хватило бы только времени…

Чистик мог бы поручиться, что топает этим коридором целую вечность, и мысленно дивился этакой странности, так как прекрасно помнил, когда и как они, покинув другой коридор, свернули вот в этот, которым идут с тех самых пор, как Пас выстроил Круговорот – Зубр, плюясь кровью, тащит тело, сам он держится чуть позади, на случай, если Зубра потребуется взбодрить оплеухой, рядом, чтоб разговаривать без помех, идут Елец с Шахином, затем патера с громадным солдатом при пулевом ружье, указывающий, куда и как идти (и поди-ка ослушайся), и, наконец, Синель в ризах патеры, с ракетометом и Оревом. Конечно, Чистик бы лучше пристроился к ней – даже попробовал пристроиться – да жаль, не выгорело.

Обернувшись, он бросил на нее взгляд. Синель дружески помахала ему рукой, и Шахин с Ельцом куда-то пропали. Подумав, не спросить ли Наковальню и солдата, что с ними стряслось, Чистик решил, что с ними разговоры вести не желает, а до Синели далековато, с нею без лишних ушей не поболтать. Надо думать, Шахин просто ушел вперед, поглядеть, как там да что, а старика прихватил с собой. На Шахина это вполне похоже, а если Шахин отыщет чего-нибудь пожрать, то и ему принесет, поделится…

«Молись Фэа, – велела майтера Мята. – Фэа – богиня пищи. Молись ей, Чистик, и непременно будешь накормлен».

Чистик заулыбался.

– Рад видеть тебя, майтера! Я ж за тебя знаешь, как волновался!

«Да улыбнется тебе каждый из бессмертных богов, Чистик, в сей день и во все дни будущие».

Улыбка майтеры Мяты превратила холодный сырой коридор в роскошный дворец, а зыбкое зеленоватое мерцание светочей сменилось золотистым заревом – тем самым, что разбудило его.

«Отчего же ты волновался за меня, Чистик? Я верой и правдой служила богам с пятнадцати лет. Они меня не оставят. Уж о ком о ком, а обо мне волноваться нет ни малейших причин».

– А не могла бы ты упросить кого-нибудь из богов спуститься сюда да пройтись с нами? – вдруг осенило Чистика.

– Чистик, сын мой! – возмутился Наковальня, шагавший следом.

Издав в ответ малоприличный звук, Чистик огляделся по сторонам в поисках майтеры Мяты, но обнаружил, что она тоже куда-то исчезла. Наверное, вперед умчалась, с Шахином потолковать… однако еще минуту спустя Чистик сообразил: да нет же, это она за кем-нибудь из богов – сам ведь просил – отправилась! Она ж всегда так: о какой мелочи в разговоре ни заикнись, подорвется и сделает, если, конечно, сможет…

Однако тревога о ней не унималась. Если она помчалась в Майнфрейм, позвать к нему бога, ей же придется миновать демонов, устраивающих людям пакости по пути, сманивающих путников со Златой Стези враньем да байками! Надо было попросить ее, чтоб Фэа сюда привела. Фэа и, может, еще поросят пару штук. Дойки бы ух как ветчинке обрадовалась, а у него и полусабля, и засапожник – все при себе. Заколоть поросенка, разделать, и ветчины ей – на-ка! Вдобавок сам он тоже, лохмать его, здорово голоден, а Дойки все равно целого поросенка не съест. Язык надо будет оставить Шахину: он поросячьи языки любит с детства. Ну да, сегодня же фэалица, а значит, майтера, скорее всего, приведет с собой Фэа, а как же Фэа без хрюшек? Хоть одну да прихватит наверняка. Любой бог обычно – или по меньшей мере довольно часто – водит с собой живых тварей из тех, которым особенно благоволит.

Свиньи принадлежат Фэа. (Хочешь на будущий год учиться чему-то новому, затверди все это назубок.) Свиньи – любимицы Фэа, а львам или хоть тем же кошкам покровительствует Сфинга. Ну кошек есть вряд ли кому захочется. Вот рыба – дело другое. Правда, рыбой распоряжается Сцилла, однако он, Чистик, от рыбки сейчас бы не отказался. Мольпа – хозяйка всяческой мелкой птицы. Эх, как бы старик ловил воробьев на клей! Солил, а когда наберется достаточно, запекал в пироге!.. Ладно, что дальше? Нетопыри. Эти принадлежат Тартару вместе с совами и кротами…