Эпифания Длинного Солнца

Кротами?

Внезапно Чистика осенила не слишком приятная мысль. Тартар – бог подземелий, бог рудников и пещер, а значит, здесь тоже его владения. Значит, здесь Тартар ему вроде как первый друг, а поглядите-ка, что с ним случилось! Видимо, чем-то он Тартара, лохмать его, разозлил, всерьез разозлил, потому что голова жуть как болит, потому что с головой нелады: что-то внутри соскальзывает, подклинивает, точно иглы, никак не желающие подаваться в ствол, сколько ты их ни смазывай, сколько ни проверяй, что все до единой прямы, будто само солнце…

Вспомнив об иглостреле, Чистик сунул руку под рубашку, но иглострел тоже оказался совсем не в порядке – настолько не в порядке, что куда-то исчез, хотя майтере Мяте, его матушке, позарез нужен и его иглострел, и он сам.

– Бедный Чистик! Бедный Чистик! – закаркал Орев, кружа над его головой.

Поднятый усердными взмахами птичьих крыльев ветер взъерошил волосы, однако на плечо Чистику Орев усаживаться не стал, а вскоре вообще улетел обратно, к Синели. Оставшийся и без нее, и без Орева, Чистик заплакал.

Отданный капитаном салют изрядно превосходил элегантностью изорванный, грязный зеленый мундир.

– Мои люди на месте, генералиссима. Пневмоглиссер патрулирует окрестности. Втайне прислать подкрепления гарнизону более невозможно. Привести их с боем, на острие меча, невозможно также, пока мы живы.

Бизон, фыркнув, качнулся назад в тяжелом дубовом кресле, отданном ему во временное пользование.

– Прекрасно, капитан, – с улыбкой ответила майтера Мята. – Благодарю тебя. Быть может, сейчас тебе лучше всего отдохнуть хоть немного?

– Поспать я успел, генералиссима, хоть и не так уж долго. И даже поел, а вот ты, как мне доложили, нет. Сейчас я собираюсь проверить посты, а завершив проверку, возможно, сумею поспать еще час. Затем дежурный сержант меня разбудит.

– Мне хотелось бы пойти с тобой, – сообщила ему майтера Мята. – Сможешь ли ты подождать пять минут?

– Разумеется, генералиссима. Для меня это великая честь, вот только…

Майтера Мята смерила его пристальным взглядом.

– В чем дело, капитан? Будь добр, объясни.

– Тебе самой следует выспаться, генералиссима, а также поесть, иначе завтра будешь ни на что не годна.

– Я так и сделаю, но позже. Будь добр, сядь. Все мы устали, а ты, должно быть, вовсе валишься с ног, – заметила майтера Мята и вновь повернулась к Бизону. – У нас, в Капитуле, имеются общие правила для сибилл наподобие меня и авгуров наподобие патеры Шелка. Называются они дисциплиной – словом, происходящим от древнего корня, означающего воспитанника. Ученика. Любому наставнику – например, мне – прежде всего необходима дисциплина в классе, иначе он никого ничему не научит. Без этого ученики так увлекутся разговорами между собой, что попросту не услышат наставника, либо начнут рисовать картинки вместо выполнения заданного урока.

Бизон согласно кивнул.

Вспомнив одну из прошлогодних историй, майтера Мята невольно заулыбалась.

– Разве что ты велишь им рисовать. В таком случае они начнут писать друг дружке записки.

Капитан расправил тонкие усики.

– Мы, офицеры и рядовые штурмовики городской стражи, также обязаны блюсти дисциплину, генералиссима. Слово то же самое, да и средства ее поддержания, осмелюсь заметить, отличаются ненамного.

– Знаю, однако отправить вас патрулировать улицы и пресекать грабежи не могу. Не могу, капитан, как ни хотелось бы. Да, задача как раз для вас, и справились бы вы с нею, вне всяких сомнений, лучше, чем кто бы то ни было, но многие из горожан считают стражу врагом. Чего доброго, люди восстанут против нашего восстания, а вот этого-то мы себе позволить не можем.

Вздохнув, она вновь обратилась к Бизону:

– Ты понимаешь, для чего это нужно, не так ли? Будь добр, ответь.

– Так мы, получается, сами себя грабим, – пророкотал Бизон.

Оценить выражение его лица изрядно мешала окладистая борода, однако майтера Мята, приглядевшись, решила, что великану не по себе.

– Истинная правда. Те, чьи дома и лавки подвергаются грабежу – тоже наши люди, вынужденные обстоятельствами сидеть по домам, защищая свое добро, вместо того чтобы драться за нас. Но это еще не все, не так ли? Что еще ты хотел сказать?

– Ничего, генералиссима.

Майтере Мяте захотелось коснуться его плеча. Точно так же она в подобные моменты поступала, разъясняя что-либо одному из ребятишек, но сейчас почла за лучшее воздержаться – во избежание превратного истолкования.

– Ты должен рассказать мне все. Все. Отвечать полностью, когда я прошу об ответе – тоже, если угодно, проявление дисциплинированности. Неужели мы позволим страже нас превзойти?

Бизон не ответил ни слова.

– Однако на самом деле сие много важней дисциплины. Сейчас для нас нет ничего важнее моей осведомленности о том, что полагаешь значимым ты. Ты, и вот он, капитан, и Зорилла, и Калужница, и все остальные.

Бизон упорно молчал.

– Скажи, Бизон, готов ли ты пожертвовать нашей победой, лишь бы избежать конфуза? Не делясь друг с другом знаниями и заботами, нам ведь не победить… мы просто подведем богов и погибнем. Вполне вероятно, все до единого. Уж я-то точно, поскольку буду биться, пока меня не убьют. В чем дело?

– Они ж еще и жгут, что сумеют, – выпалил великан. – Пожары куда как хуже любых грабежей. С таким-то ветром у нас весь город сгорит, если не прекратить поджоги. И это… как бы…

– И что еще? – поторопила его майтера Мята, теребя нижнюю губу. – Ну да, разумеется: погасить пожары, бушующие по всему городу. Ты прав, Бизон. Прав, как всегда. Ломелозия! – позвала она, бросив взгляд в сторону двери. – Ты еще здесь? Будь добра, загляни к нам. У меня есть для тебя поручение.

– Да, майтера?

– Видишь ли, Ломелозия, мы тут втолковываем друг другу, что нам пора отдохнуть. Похоже, такова у нас нынче ночью… повестка дня. Ты – также не исключение. Тем более что всего несколько дней назад была серьезно больна. Разве патера Шелк не приносил тебе Прощение Паса?

Стройная, бледнокожая девчонка тринадцати лет, с тонкими чертами лица в обрамлении глянцевито-черных волос, Ломелозия чинно, без тени улыбки кивнула.

– Приносил, майтера, в сфингицу, и я сразу же пошла на поправку.

– В сфингицу, а сегодня у нас иераксица… – Майтера Мята взглянула на часы синего фарфора, венчавшие поставец. – А еще через пару часов наступит фельксица. Ладно. Допустим, сейчас уже фельксица. Даже в сем случае тебе меньше недели назад угрожала скорая смерть, однако ты целый день бегаешь по моим поручениям, хотя должна лежать дома, в постели. Хватит ли тебе сил исполнить еще одно дело?

– Хватит. Со мной все в порядке, майтера.

– Тогда разыщи Лиметту. Сообщи ей, где я, передай, что мне нужно как можно скорее увидеться с нею, а после ступай домой и ложись спать. Домой, Ломелозия, слышишь? Исполнишь?

Ломелозия сделала реверанс, развернулась и вихрем умчалась прочь.

– Хорошая девочка. Толковая, – сообщила майтера Мята Бизону и капитану. – Не из моих. Мои постарше, а сейчас заняты. Кто бьется, кто обихаживает раненых… а кого, может статься, уже нет в живых. Ломелозия – одна из учениц майтеры Мрамор. Вполне возможно, лучшая в классе.

Бизон с капитаном кивнули.

– Капитан, не стану заставлять тебя зря терять время. Бизон, я начала разговор о дисциплине, однако меня прервали, и хорошо, что прервали: велеречивость сейчас не к месту. А сказать я собиралась вот что: благодаря дисциплине из двадцати мальчишек с девчонками может выйти восемнадцать хороших, прилежных учеников. И у меня, и у тебя тоже. Возможно, набравшись опыта, ты меня даже превзойдешь.

Вздохнув, она велела себе выпрямить спину, расправила плечи.

– Ну а из двух оставшихся один не станет хорошим учеником никогда. Учеба чужда ему от рождения; не баламутит других, и ладно. Второму же дисциплина попросту не нужна. Не нужна абсолютно… по крайней мере, так кажется с виду. Однако святая Пасова истина состоит в том, что он вспоминает о дисциплине сам еще до того, как призовешь класс к порядку, понимаешь?

Бизон кивнул.

– Вот и ты тоже как раз из таких, иначе не стал бы моим заместителем, а ты им, сам знаешь, стал. И если меня убьют, должен будешь возглавить всех наших.

В гуще черной бороды великана блеснули крупные белые зубы.

– Боги тебя любят, генералиссима! – с улыбкой на губах ответил Бизон. – Чего-чего, а твоей гибели мне опасаться не стоит.

Майтера Мята поджала губы, возвращая разговор в серьезное русло.

– Если такое, упаси Иеракс, случится, сделаю все, что смогу, – помолчав, заверил ее Бизон.

– Да, знаю: на тебя можно положиться вполне. И сейчас тебе потребуется подыскать как можно больше себе подобных. Сколь ни жаль, времени на установление настоящей дисциплины у нас нет. Выбери из тех, кто вооружен иглострелами – пулевые ружья для этого ни к чему – мужчин постарше, которые не начнут грабить сами, будучи посланы прекратить грабежи. Разбей их на группы по четверо, назначь командира для каждой и вели говорить всем… только не забудь: это чрезвычайно важно. Вели извещать каждого встречного, что грабежи и поджоги должны быть прекращены. Что всякий, застигнутый за тем либо другим, будет расстрелян.

Закончив, майтера Мята поднялась на ноги.

– Идем, капитан. Хочу взглянуть, как ты расставил посты. Мне еще многому нужно учиться, а времени на ученье практически нет.

За дверью, ведущей на улицу, несли караул Бивень с Крапивой. Мальчишка вооружился трофейным пулевым ружьем, а его подруга успела обзавестись иглострелом.

– Бивень, ступай в дом и отыщи себе кровать, – распорядилась майтера Мята. – Считай, что это приказ. Проснешься, вернись сюда и смени Крапиву, если она еще будет здесь. Я с капитаном прогуляюсь вокруг Аламбреры. Надолго не задержусь.

После многомесячной жары холодный ветер в лицо казался чем-то сверхъестественным, едва ли не чудом. Наслаждаясь прохладой, майтера Мята негромко забормотала благодарственную молитву Мольпе, но тут же вспомнила, что этот самый ветер раздувает пламя пожаров, которых так опасается Бизон, а кроме того, благодаря ему огонь вполне может перекинуться (и кое-где уже перекинулся) с лавки на конюшню, с конюшни на мануфактуру… так, чего доброго, весь город сгорит дотла, пока она бьется за него с Аюнтамьенто!

– Да, об Аюнтамьенто. Помни, капитан: советники – вовсе не боги.

– Уверяю, генералиссима, я в жизни не воображал их богами. Сюда.

Капитан повел ее вдоль кривой улочки, название коей она позабыла, если когда-либо знала вообще. Казалось, ветер, посвистывающий в щелях ставней на окнах запертых лавок, нашептывает о снежной зиме.

– Ну а поскольку они – вовсе не боги, – продолжила майтера Мята, – долго противиться воле богов им не по силам. Эхидна, вне всяких сомнений, за нас. Сцилла, думаю, тоже.

– И Киприда, – напомнил ей капитан. – Киприда ведь говорила со мной, генералиссима, и сказала, что нашим кальдом должен стать патера Шелк. Тебе я служу, поскольку ты служишь ему, а он – ей.

Однако майтера Мята почти не расслышала его слов.

– Пятеро стариков… то есть четверо, если Его Высокомудрие не ошибся, а он, вне всяких сомнений, прав. Что придает им мужества?

– Представления не имею, генералиссима. А вот и наш первый пост. Видишь его?

Майтера Мята отрицательно покачала головой.

– Капрал! – негромко крикнул капитан.

Хлопок в ладоши, и в доме напротив ожили светочи, а из окна второго этажа высунулся поблескивающий воронением оружейный ствол.

– Как видишь, генералиссима, пост снабжен скорострелкой, – пояснил капитан, – поскольку эта улица – самый прямой путь к входу. Угол обеспечивает хороший продольный обзор. А еще шаг-другой вон туда, – добавил он, указав чуть в сторону, – и нас смогли бы обстреливать из верхних окон Аламбреры.

– А ведь они могут проследовать этой улицей, пересечь Решетчатую и войти прямиком в Аламбреру?

– Совершенно верно, генералиссима. Поэтому дальше мы не пойдем. Теперь, пожалуйста, сюда. Ты не против проулков?

– Разумеется, нет.

Какое все же странное это дело – служение богам! Помнится, майтера Чубушник объясняла ей, в то время еще девчонке, что служба богам означает лишение сна и пищи, и заставляла, когда об этом ни спросят, отвечать именно так, и вот, пожалуйста! Поесть ей удалось лишь за завтраком, однако милостью Фельксиопы она настолько устала, что не чувствует голода.

– А мальчишка, которого ты отправила спать, проспит всю ночь, – хмыкнув, заметил капитан. – Ты предвидела это, генералиссима? Бедной девчонке придется стоять в карауле до утра.

– Бивень? Нет, капитан, Бивень проспит часа три, а то и меньше.

Проулок вывел их на улицу пошире.

«Мельничная», – вспомнила майтера Мята, узнав сиротливую вывеску темной кофейни под названием «Мельница». На Мельничной она не раз покупала задешево обрезки саржи и твида.

– Здесь мы не на виду, однако от часовых на стене не укроемся. Взгляни, генералиссима, – указав вдоль улицы, предложил капитан. – Узнаешь?

– Стену Аламбреры? Конечно же, узнаю. И пневмоглиссер там, рядом, вижу. Это ваш? Нет, разумеется, нет, иначе по нему бы стреляли… да и башенки ему недостает.

– Это один из уничтоженных тобою, генералиссима. Теперь он мой. Я разместил там двух человек.

Внезапно капитан остановился как вкопанный.

– Здесь я оставлю тебя, быть может, минуты на три. Идти туда слишком опасно, но мне необходимо проверить, все ли в порядке с нашими.

Подождав, пока рысцой устремившийся вперед капитан не достигнет выведенной из строя машины, майтера Мята помчалась за ним. Сколько раз она воображала себя бегущей, играющей с ребятишками из палестры, и вот бежит, летит со всех ног, задрав до колен юбки, а страх нарушить приличия исчез неизвестно куда!

Подпрыгнув, капитан ухватился за кромку дыры на месте башенки, подтянулся, перекатился через край и исчез в чреве подбитого глиссера. При виде этого майтера Мята, осознав, что проделать такое ей наверняка не под силу, утратила былую уверенность в себе, но, к счастью, дело обошлось без акробатики. Стоило ей приблизиться на полдюжины шагов, в боку пневмоглиссера распахнулась дверца.

– Я так и знал, что ты, генералиссима, не останешься позади, хоть и отважился понадеяться на лучшее, – пояснил капитан. – Не следовало бы тебе рисковать таким образом.

Запыхавшаяся от быстрого бега, майтера Мята молча кивнула и нырнула в кабину. Как ни странно, теснота внутри навевала ощущение бесприютности. Очевидно взволнованные, сидевшие на корточках стражники по привычке вскочили и непременно вытянулись бы в струнку, да только обстановка не позволяла.

– Сядьте, – велела майтера Мята. – Сядьте все. Здесь вовсе не до… обрядов.

«Обрядов»… Кажется, обращаясь к военным, следовало бы выразиться как-то иначе, однако стражники, бормоча слова благодарности, покорно сели.

– Видишь, генералиссима? Вот эта скорострелка прежде принадлежала командиру машины, – сообщил капитан, погладив ладонью орудие. – Он промахнулся по тебе, и потому теперь она твоя.

В скорострелках майтера Мята не разбиралась ничуть. Несмотря на усталость, ее охватило нешуточное любопытство.

– А она действует? И есть ли у вас… – Растерянная, она неопределенно взмахнула рукой. – То, чем из нее стреляют.

– Патроны, генералиссима? Да, патронов у нас хватает. Понимаешь, взорвалось здесь топливо. Пневмоглиссеры – они ведь не таковы, как солдаты. Больше похожи на талосов. Для двигателей требуется ворвань либо пальмовое масло. Ворвань не слишком-то хороша, но мы ею пользуемся, поскольку она дешевле. Боеприпасов для обеих скорострелок в этот пневмоглиссер загрузили достаточно, а израсходовать успели разве что самую малость.

– Я хочу сесть сюда, – сказала майтера Мята, взглянув на офицерское кресло. – Можно?

– Разумеется, генералиссима.

Капитан отполз в сторону, освобождая ей путь. Сиденье оказалось потрясающе удобным, гораздо глубже, мягче ее кровати в киновии, только опаленная обивка изрядно пропахла гарью.

«Впрочем, на самом-то деле ничего потрясающего здесь нет, – подумала майтера Мята. – Этого и следовало ожидать: сиденье ведь офицерское, а об офицерах, фундаменте собственной власти, Аюнтамьенто заботится, и еще как!»

Еще одно обстоятельство, которое нужно запомнить. Запомнить и впредь непременно учитывать.

– Только не трогай спуск, генералиссима. Она снята с предохранителя.

Потянувшись через ее плечо, капитан щелкнул небольшим рычажком.

– Теперь порядок. Теперь случайного выстрела можно не опасаться.

Майтера Мята нерешительно прикоснулась к другой части скорострелки.

– А вот эта штучка наподобие паутины… это то самое, что у вас называется прицелом?

– Да, генералиссима. Задний визир прицела. А тот шпенек на конце ствола – видишь? – это мушка. Целясь, стрелок совмещает то и другое так, чтобы вершина мушки оказалась в том или ином из этих прямоугольников.

– Вот как…

– В одном из верхних, генералиссима, если цель далека, и наоборот. Левее либо правее при сильном боковом ветре… или оттого, что орудие «предпочитает» ту или иную сторону.

Откинувшись на спинку сиденья, майтера Мята позволила себе – всего на секунду-другую, не более – прикрыть глаза. Тем временем капитан рассказывал, рассказывал что-то о приборах ночного видения, о коротких очередях, поражающих цели вернее длинных, о секторах обстрела, о линии огня…

В то время как он рассказывает обо всем этом, огонь пожирает чей-либо дом, а Лиметта (если та оказалась неподалеку и Ломелозии удалось отыскать ее сразу) в эту минуту ищет ее, переходя от поста к посту, от поста к посту, от поста к посту… Ищет, расспрашивает, не видели ли ее караульные, не знают ли, где находится следующий пост, не проводят ли ее туда – ведь в городе пожары, а Бизон понял, сразу же понял, что с пожарами нужно покончить, но стеснялся об этом сказать, так как знал: его люди с этим не справятся, не под силу тем, кто провел целый день в нелегком бою, ночью гасить пожары, а назавтра сражаться снова. Бизон, рядом с которым она чувствовала себя столь сильной, столь крепкой, столь знающей, Бизон, щеголяющий пышной, курчавой черной бородой длиннее ее волос… Помнится, майтера Чубушник предостерегала ее насчет хождения без куколя: ведь это не только против устава, но и распаляет страсть во множестве мужчин, неравнодушных к виду женских волос, особенно длинных. Что ж, куколь она где-то потеряла и вынуждена ходить без него. По счастью, ее волосы коротки, острижены, едва не под корень в первый же день, однако… Спасаясь от гнева майтеры Чубушник, она поспешила вниз, в холодные, темные подземелья, полные неожиданных поворотов, и бежала, бежала, пока не нагнала Чистика, напомнившего, что ей еще нужно привести к нему богов.

– Я – полковник Оозик, кальд, – сообщил Шелку новый посетитель, человек столь рослый, плечистый, что Шелк далеко не сразу заметил Устрицу, целиком заслоненного этакой громадой в зеленом мундире.

– Офицер, руководящий этой бригадой? – уточнил Шелк, протягивая ему руку. – Вернее, командующий… так ведь у вас говорится? А я – патера Шелк.

Оозик опустился в кресло, принесенное Устрицей для себя.

– Вижу, ты потрудился ознакомиться с нашей структурой?

– Правду сказать, нет. Что это у тебя? Не моя ли одежда?

– Так и есть, кальд, – ответил Оозик, приподняв на ладони неопрятный черный узел. – Но о ней разговор впереди. Откуда тебе известно о занимаемом мной положении, если ты не знаком с нашей иерархией?

– Я видел плакат, – пояснил Шелк и ненадолго умолк, припоминая подробности. – Мы с дамой по имени Синель ехали к озеру, а плакат объявлял о создании резервной бригады городской стражи. Подписан он был твоим именем и призывал всех желающих записаться в нее обращаться в штаб-квартиру Третьей бригады. Патера Устрица, столь любезно навестивший меня несколько минут назад, случайно упомянул в разговоре, что эта бригада и есть Третья. После его ухода мне вспомнился твой плакат…

– Придя к капитану, я застал полковника в его кабинете, патера, – торопливо заговорил Устрица. – Сказал было, что подожду, но он велел мне войти, спросил, по какому я делу, и я ему все объяснил.

– Благодарю, патера, – сказал ему Шелк. – Будь добр, возвращайся к себе в мантейон и не медли. Здесь ты сегодня сделал все, что только мог. Уже поздно. Очень поздно, – добавил он, постаравшись вложить в собственные слова как можно больше значений.

– Но я думал, патера…

– Ступай, – буркнул Оозик, теребя вислый ус. – Нам с твоим кальдом необходимо обсудить ряд деликатных вопросов. Он это понимает, и тебе следовало бы понять.

– Я думал…

– Ступай!

Голос Оозик повысил совсем ненамного, однако это слово прозвучало, словно щелчок бича.

Устрица поспешил в коридор.

– Караульный! Закрой дверь!

Глядя, как Оозик накручивает ус на указательный палец, Шелк невольно отметил, что кончики усов полковника изрядно тронуты сединой.

– Не уделив времени ознакомлению с нашей организационной структурой, – продолжал полковник, – ты, кальд, безусловно, не знаешь, что бригадой положено командовать генералу, называемому бригадиром.

– Действительно, – признался Шелк, – подобными вопросами я не задавался никогда в жизни.

– В таком случае объяснения тебе не нужны. Я, дабы каждый из нас понимал, с кем беседует, собирался начать разговор с того, что, являясь простым полковником, старшим офицером… – Для наглядности Оозик, отпустив ус, коснулся серебряного эгрета на воротнике кителя. – С того, что, пребывая в полковничьем чине, командую бригадой в точности как ею командовал бы бригадир. Итак, ты хочешь, чтоб тебе вернули одежду?

– Да. Я, с твоего позволения, хотел бы одеться.

Оозик кивнул, хотя что означал его кивок – позволение, или всего-навсего понимание – так и осталось загадкой.

– Ты ведь на грани смерти, кальд. Ранен иглой, навылет пробившей легкое.

– Тем не менее, встав и одевшись, я почувствую себя много лучше, – заявил Шелк (да, то была ложь, но ему очень, очень хотелось, чтоб она стала правдой). – К примеру, я бы с радостью сел вместо того, чтоб лежать в постели… да только раздет донага.

– Ботинки тебе тоже угодно получить назад? – хмыкнул Оозик.

– И ботинки, и чулки. А также исподнее, брюки, рубашку и ризы. Прошу, полковник. Будь добр…

Кончики усов Оозика дрогнули, приподнялись кверху.

– Одевшись, ты, кальд, без труда сможешь бежать, не так ли?

– Полковник, ты же сам говоришь: я при смерти. Наверное, сбежать человек, вплотную приблизившийся к порогу смерти, может, но вовсе не без труда.

– У нас, в Третьей, с тобой, кальд, обошлись грубо. Побои. Истязания…

Шелк отрицательно покачал головой.

– Не спорю, вы меня подстрелили. По крайней мере, стрелял в меня, очевидно, один из твоих офицеров. Однако затем мною занялся доктор, мне отвели уютную комнату, и… нет, меня никто не бил.

Оозик, сощурившись, склонился к нему.

– С твоего позволения… У тебя лицо в синяках. Поэтому мне и подумалось, что у нас тебя били.

Шелк покачал головой, гоня прочь непрошеные воспоминания о многочасовом допросе, о советнике Потто и о сержанте Песке.

– Очевидно, объяснять, откуда взялись эти синяки, ты не желаешь. Тебе пришлось драться, кальд, а для авгура драка – дело постыдное. Впрочем, возможно, ты просто боксировал? Полагаю, бокс авгурам разрешен?

– Я всего-навсего по собственной глупости и беспечности упал с лестницы, – объяснил Шелк.

К немалому его удивлению, Оозик громогласно захохотал, хлопая себя по колену.

– Точно так же говорят наши штурмовики, кальд, – кое-как проговорил он сквозь смех, утирая слезящиеся глаза. – Если кому зададут лупку, такие почти всегда говорят: свалился-де с лестницы в казармах… не желают, понимаешь ли, признаваться, что товарищей обкрадывали либо обжуливали.

– Но в моем случае это чистая правда, – поразмыслив секунду, возразил Шелк. – Да, два дня тому назад я пытался совершить кражу, хотя обжуливать кого-либо даже не думал, однако синяки на лице – действительно следствие падения с лестницы.

– Рад, рад, что дело не в избиении. Случается, наши люди дают рукам волю без приказаний. Насколько мне известно, порой даже вопреки приказу. Но, будь уверен, наказываю я за такое строго. В твоем же, кальд, случае… – Оозик пожал плечами. – Тот офицер был отправлен мною в разведку, поскольку стекло не обеспечивало нужных сведений о ходе сражения за Аламбреру во всей их полноте. К примеру, мне требовалось выяснить, хватит ли пленным и раненым приготовленной для них провизии.

– Понимаю.

– А он, – вздохнул Оозик, – вернулся из разведки с тобой. И теперь ожидает медали и повышения в чине. За что? За то, что поставил меня в весьма затруднительное положение. Понятна ли тебе, кальд, вставшая передо мною проблема?

– Э-э… кажется, нет.

– Мы с тобою воюем. Бьемся. Твои сподвижники – тысяч сто, а то и больше – против городской стражи, старшим офицером коей я имею честь быть, и нескольких тысяч солдат. Победить могут как те, так и другие, согласен?