Эпифания Длинного Солнца

Шелк неохотно кивнул.

– Понимаю! Ох, как я тебя понимаю! Все это вполне естественно, патера кальд. Естественно и даже достойно всяческой похвалы. Но как же быть со мной? Как быть со мной, не желавшим богоявлений вообще? Сие отнюдь не похвально, что тебя и волнует.

Шелк отрицательно покачал головой.

– Осуждать поступки либо слова Твоего Высокомудрия мне не по чину.

– Однако ж сие тебе не помешает…

Сделав паузу, Кетцаль вприщур взглянул вдаль, прислушался.

– Не помешает, патера кальд, как ты ни сдерживайся. Потому я и должен тебе все объяснить. После нам предстоит разговор о предмете, который ты, по собственному суждению, изучил от и до еще в младенчестве. А именно о Замысле Паса. Ну а затем ступай себе к этой майтере, как бишь ее?..

– Мята, Твое Высокомудрие.

– Да-да. А после ступай помогать ей в свержении Аюнтамьенто по наказу Эхидны, а я отправлюсь искать для вас подкрепления и оружие поприличнее. Начнем с того, что…

– Твое Высокомудрие!.. – Не в силах более сдерживаться, Шелк нервно запустил пальцы в копну соломенно-желтых волос. – Известно ли Твоему Высокомудрию, что Всевеликий Пас мертв? Знал ли ты, что он мертв, прежде, до того, как нам объявила о его смерти Эхидна?

– Разумеется, знал. Хорошо, патера кальд, давай с этого и начнем, раз уж сие обстоятельство тебя так волнует. Скажи, как поступил бы на моем месте ты? Объявил бы о смерти Отца Богов с амбиона, на весь Великий Мантейон? Предал бы кончину Паса широкой огласке? Устроил бы траурные церемонии и так далее?

– Да, – твердо ответил Шелк. – Да, я бы так и сделал.

– Понятно. А что же, по-твоему, его погубило, патера кальд? Ты – юноша образованный, умный; сколь мне известно, прилежно учился в схоле. Наставники в донесениях отзывались о тебе самым благоприятным образом. Ответь, что может погубить Отца Богов?

Откуда-то издали, приглушенные порядочным расстоянием, донеслись хлопки пулевых ружей. За выстрелами последовал долгий раскатистый грохот вроде удара грома.

– Здание рухнуло, – пояснил Шелку Кетцаль. – Об этом сейчас не тревожься. Отвечай на вопрос.

– Представить себе не могу, Твое Высокомудрие. Боги ведь не подвластны ни смерти, ни даже старости. Главным образом бессмертие и делает их богами.

– Ну а, например, лихорадка? – подсказал Кетцаль. – Мы, смертные, умираем от лихорадки каждый день. Что, если он подхватил лихорадку?

– Боги, Твое Высокомудрие, есть существа духовные, бестелесные, а значит, не подвержены хворям.

– Так, может, его лошадь лягнула в лоб? Как по-твоему? Чем не причина?

Шелк не ответил ни слова.

– Шучу, патера кальд, конечно, шучу… но отнюдь не ради пустой болтовни. Вопрос мой предельно серьезен. Эхидна сказала тебе, что Пас мертв, и ты ей поневоле поверил. А я узнал об этом тридцать лет тому назад, вскоре после его смерти. Отчего он умер? Как мог умереть?

Шелк снова запустил пальцы в копну взъерошенных соломенно-желтых волос.

– Когда я стал Пролокутором, патера кальд, была у нас во Дворце ваза, созданная гончарами Круговорота Короткого Солнца. Великолепная вещь. Поговаривали, будто ей пять сотен лет. Древность невероятная, непостижимая… согласен?

– Я бы добавил «бесценная», Твое Высокомудрие.

– Но вот Лемуру возжелалось пугнуть меня, продемонстрировав, насколько он бессердечен. Я это уже знал, но он-то не знал о моей осведомленности, и посчитал, что, получив наглядный урок, я ни в чем не осмелюсь ему перечить. Снял он эту вазу с постамента и разбил вдребезги. Швырнул об пол, прямо у моих ног.

Шелк в изумлении вытаращил глаза.

– Ты… ты не шутишь, Твое Высокомудрие? Неужто он действительно так и сделал?

– Да, именно. Теперь гляди: казалось бы, эта ваза бессмертна. Не старится. Не хворает. Однако уничтожить ее возможно. Что, в конце концов, и произошло. Точно так же и с Пасом. Не старел, не хворал, но мог быть уничтожен. И был. Был умерщвлен собственными родными, патера кальд. Так умирают многие – проживешь хоть половину от прожитого мной, сам убедишься. Вот и бог сей участи не избежал.

– Твое Высокомудрие, но почему же…

– Вирон в изоляции, патера кальд. Как и все прочие города. Что дал нам Пас? Пневмоглиссеры, тягловый скот, но не мощные машины, способные увезти тяжелый груз. Подумал, что так для нас будет лучше, и, смею заметить, оказался прав. Однако Аюнтамьенто вовсе не изолирован от сопредельных земель, как и кальд, когда он у нас имелся. Не думаешь ли ты, будто он сидел в изоляции?

– Понимаю, Твое Высокомудрие, – ответил Шелк. – Дипломаты, странствующие купцы и так далее… вплоть до речных лодок и даже шпионов.

– Совершенно верно. И я, занимающий пост Пролокутора, изолирован от соседей не более, чем он. Даже менее, но доказывать сие не стану. Скажу лишь, что у меня есть связь с высшим духовенством Урбса, Уика и других городов. Городов, где дети Паса похвалялись отцеубийством.

– То есть это – дело рук Семерых, Твое Высокомудрие? Эхидна здесь ни при чем? А Сцилла? Она в этом замешана тоже?

Кетцаль принялся перебирать найденные в кармане риз Росомахи четки.

– Эхидна стала центральной фигурой заговора. Ты ее видел сам, а значит, вряд ли в сем усомнишься. Без Сциллы, Мольпы и Иеракса тоже не обошлось: все они поминали об этом в разное время.

– Но Тартар, Фельксиопа, Фэа и Сфинга остались в стороне, Твое Высокомудрие? – охваченный иррациональной надеждой, пролепетал Шелк.

– Насчет Тартара и младших богинь я, патера кальд, не могу сказать ничего определенного. Но понимаешь ли ты, отчего я не стал извещать горожан о гибели Паса? Представляешь, какая паника поднялась бы… и поднимется, если правда всплывет на поверхность? Город немедля останется и без Капитула, и без основ морали. Вообрази себе Вирон без того и другого! Что же до публичных обрядов – как, по-твоему, убийцы Паса отреагируют на скорбь о нем?

– Мы… – У Шелка перехватило горло. – Мы ведь с тобой, Твое Высокомудрие, и Ворсинка, и майтера Мрамор… все мы – тоже его чада. Вернее сказать, он выстроил для нас круговорот. Правил нами, подобно отцу. И, кстати…

– Что, патера кальд?

– Я только что вспомнил кое о чем еще, Твое Высокомудрие. Киприда… полагаю, о теофании Киприды, удостоившей наш мантейон неслыханной чести в минувшую сциллицу, тебе известно?

– Из целой дюжины донесений. Весь город только об этом и судачит.

– Она сказала, что за нею охотятся, а я не понял, что это может значить… но теперь, кажется, понимаю.

– Да уж, воображаю, – кивнул Кетцаль. – Чудо, что им за тридцать лет не удалось загнать ее в угол: сила Киприды вряд ли дотянет и до десятой доли сил Паса… Впрочем, убить богиню, даже из меньших, знающую о твоих намерениях, не так-то просто. Совсем не то, что погубить супруга и отца, который тебе доверяет… Теперь понимаешь, патера кальд, отчего я старался предотвратить теофании? Если все еще нет, мне, пожалуй, не объяснить этого вовеки.

– Понимаю, Твое Высокомудрие. Конечно же, понимаю. Это… ужасно. Неописуемо… однако ты прав. Во всем прав.

– Осознал, стало быть? Замечательно. Значит, и объяснять, чего ради мы продолжаем приносить Пасу жертвы, не нужно. Приходится. Я постарался в меру возможности снизить его значение. Отодвинуть его образ на второй план, а за его счет выдвинуть вперед Сциллу, но ты слишком молод, чтоб это заметить. Вот старики – те, случается, ропщут.

Шелк, не находя слов, потер на ходу щеку.

– У тебя, патера кальд, наверняка возникло немало вопросов… либо еще возникнут, после того как ты переваришь все это. Спрашивай и не бойся меня прогневать. Я в твоем распоряжении, когда б ни потребовалось.

– Да, два вопроса у меня есть, – признался Шелк, – только вот первый… он, видишь ли, слишком уж явно граничит с кощунством.

– Как и многие важные, неотвратимые вопросы, – склонив голову набок, заверил его Кетцаль. – Мой, правда, не из таковых, но: слышишь ли ты лошадей?

– Лошадей, Твое Высокомудрие? Нет.

– Должно быть, мне показалось. О чем ты хочешь спросить?

Несколько секунд Шелк шагал молча, собираясь с мыслями.

– Изначальные два вопроса обернулись тремя, Твое Высокомудрие, – нарушив молчание, заговорил он. – Первый, за каковой я загодя прошу извинения, таков: разве Эхидна и Семеро не любят нас в той же мере, что и Пас? Мне отчего-то с самого детства казалось, будто Пас любит их, а они нас, и если это правда, многое ли с его смертью – сколь она ни ужасна – изменится в нашей, человеческой жизни?

– У тебя есть ручная птица, патера кальд. Сам я ее не видел, однако наслышан о ней.

– Была, Твое Высокомудрие. Ночная клушица. Боюсь, я потерял ее, хотя, возможно, она сейчас с одним из моих друзей. Как бы то ни было, надеюсь, в итоге она вернется ко мне.

– Отчего же ты, патера кальд, не посадил ее в клетку? Тогда она осталась бы при тебе.

– Для этого я слишком любил ее, Твое Высокомудрие.

Крохотная головка Кетцаля запрыгала, закачалась на длинной шее вверх-вниз.

– Вот именно. Одни любят птиц до такой степени, что отпускают их на волю. Другие любят птиц до такой степени, что держат их в клетках. Любовь Паса к нам – первого рода. Любовь Эхидны и Семерых – второго. Собираешься ли ты спрашивать, отчего они погубили Паса? Есть сей вопрос среди твоих вопросов?

– Да, Твое Высокомудрие, – кивнув, подтвердил Шелк. – Он был вторым.

– На него я ответил. Каков же третий?

– Недавно ты, Твое Высокомудрие, предупреждал, что хочешь обсудить со мной Замысел Паса. Но если Пас мертв, много ли толку в обсуждении его замысла?

Сзади донесся негромкий цокот копыт.

– Божьи замыслы не умирают одновременно с богами, патера кальд. Да, Пас, как сообщила нам Змееподобная Эхидна, мертв. Но мы-то с тобою живы, а значит, нам Замысел Паса и выполнять. Вот ты сказал: он правил нами, словно отец. Кто пожинает плоды отцовских замыслов? Сам отец или его чада?

– Постой, Твое Высокомудрие, мне только что вспомнилось!.. Еще один из богов, Иносущий…

– Патеры!

Догнавший обоих всадник, лейтенант городской стражи в пятнистых зеленых конфликт-латах, поднял забрало шлема.

– Вот ты… ты, ты, патера, который помоложе! Ты, случайно, не патера Шелк?

– Да, сын мой, – отвечал Шелк, – так и есть.

Лейтенант бросил поводья. Казалось, его рука тянется к кобуре с иглострелом неторопливо, мучительно медленно, и все-таки выдернуть из-за пояса иглострел Мускуса Шелк не успел. Сухой щелчок выстрела прозвучал на долю секунды позже, чем выпущенная лейтенантом игла ужалила Шелка в грудь.

V

Письма

Как ее ни отговаривали, как ни упрашивали не ходить вперед лично, послать на разведку одного из них, она оставалась тверда. Сколько можно отправлять на дело других? На сей раз она отправится навстречу врагу сама, и соратникам настрого запретит за нею приглядывать! Оправив на ходу белоснежный куколь, она придержала у бедер развевающийся на ветру подол облачения – ни дать ни взять обычная (пусть даже моложе, крохотнее большинства) сибилла, подобно всем на свете сибиллам одетая в черное вплоть до носков изношенных черных туфель, спешащая куда-то по неким делам духовного свойства и примечательная лишь тем, что отправилась в путь одна…

В одном из вместительных карманов лежал азот, в другом четки – низка каштановых бусин вдвое крупней тех, что перебирал Кетцаль, отполированных множеством прикосновений до маслянистого глянца. Сворачивая за угол, на Решетчатую, она извлекла их из кармана и начала круг.

Вначале – Пасов гаммадион:

– О Пас Всевеликий, творец и создатель Круговорота, верховный владыка, хранитель Златой Стези, мы…

Согласно канонам, здесь должно было следовать «я», однако обычно она произносила сии слова вместе с майтерой Розой и майтерой Мрамор, а собираясь за молитвой в селларии, они, во исполнение законов грамматики, разумеется, говорили «мы», но сейчас…

«А сейчас я молюсь за всех нас, – подумалось ей. – За всех, кто может погибнуть еще до конца дня – за Бизона и патеру Росомаху, за Чебака и того человека, что одолжил мне меч. За всех добровольцев, которые спустя минуту-другую присоединятся ко мне, и за патеру Шелка, и за Лиметту, и за Зориллу, и за детишек… особенно за детишек. За всех нас, за каждого, о Всевеликий Пас».

– Веруем и признаем тебя верховным, самовластным…

Вот оно!

Из-за угла на Решетчатую вывернул бронированный пневмоглиссер с наглухо задраенными люками. За первым последовал второй пневмоглиссер, и третий, а за машинами, выдерживая порядочную дистанцию, чтоб не глотать поднятую ими пыль, на перекресток выдвинулись первые ряды пеших стражников. Рядом с головой колонны ехал конный офицер. Очевидно, солдаты, как и сообщил гонец, шли позади, в самом хвосте, но дожидаться, пока они тоже покажутся на глаза, времени не было, хотя солдаты и представляли собою основную опасность, угрозу куда страшнее, чем пневмоглиссеры.

Забыв о четках, она поспешила обратно, туда, откуда пришла. Склеродерма, державшая под уздцы белого жеребца, оказалась на месте.

– Я тоже пойду, майтера. На этой вот паре ног, раз уж ты не позволяешь обзавестись лошадью, однако пойду. Ты же идешь, а я куда крупнее, мясистей!

Сие было чистой правдой: при столь же крохотном росте Склеродерма превосходила ее толщиной минимум вдвое.

– Кричи, – велела она. – Боги благословили тебя замечательным, громким голосом. Кричи. Подними как можно больше шума. Сумеешь отвлечь их от людей Бизона хоть на секунду-другую – эта секунда может решить все.

Гигант с широкой щербатой улыбкой подставил ей сцепленные в замок ладони, помогая взобраться на жеребца. Опершись на них левой ступней, она вскочила в седло. Невзирая на выдающуюся стать жеребца, голова великана оказалась вровень с ее собственной. За это-то – за громадный рост и звероподобную внешность – она и выбрала его из множества вызвавшихся. «Отвлечь врага на себя… отвлечь врага на себя… сейчас это – все».

Внезапно ей пришло в голову, что она даже не знает его имени.

– Верхом ездить умеешь? – спросила она. – Если нет, скажи сразу.

– Еще б не уметь, майтера!

Скорее всего, он врал, однако допрашивать его либо подыскивать кого-либо ему на замену было поздно. Приподнявшись на стременах, она придирчиво оглядела пятерку всадников за спиной и поджидавшую седока лошадь, предназначенную для гиганта.

– Многим из нас предстоит погибнуть. Вполне возможно, погибнем мы все до единого.

Первый из пневмоглиссеров, скорее всего, успел одолеть немалый отрезок Решетчатой, а может, даже затормозил у дверей Аламбреры, но если уж рассчитывать на успех, с отвлекающим маневром придется подождать, пока колонна стражников, движущаяся за третьим из пневмоглиссеров, не сократит разрыв. Если так, время ожидания нужно чем-то занять…

– Однако на случай, если хоть кто-нибудь уцелеет, ему – либо ей – нужно запомнить имена тех, кто пожертвовал жизнью. Тебя, Склеродерма, я числить среди нас не могу, но у тебя шансов выжить гораздо больше, чем у любого другого. Слушай внимательно.

Склеродерма кивнула. Пухлые щеки ее побледнели как полотно.

– Вы все тоже слушайте. Слушайте и постарайтесь запомнить.

Столь эффективно заглушенный, страх понемногу поднимал голову, оживал. Почувствовав это, она закусила губу: голос не должен дрогнуть ни в коем случае.

– Я – майтера Мята, сибилла из мантейона на Солнечной улице. Но это всем вам известно. Теперь ты, – распорядилась она, указав на заднего из верховых. – Назови свое имя, да как можно громче.

– Бабирусса!

– Прекрасно. А ты?

– Горал!

– Калужница! – назвалась женщина, раздобывшая для остальных лошадей.

– Плавун!

– Сурок!

– Кошак из «Петуха», – прорычал исполин и взгромоздился на лошадь в манере, наводившей на мысль, что ему гораздо привычнее разъезжать на ослах.

– Жаль, у нас нет ни труб, ни боевых барабанов, – посетовала майтера Мята. – Придется обойтись собственными голосами и оружием. Помните: замысел в том, чтоб они, особенно экипажи пневмоглиссеров, смотрели только на нас и стреляли по нам как можно дольше.

Ужас, сковавший сердце, казался холодней льда. Несомненно, дрожащие пальцы не удержат, обронят азот патеры Шелка, как только она вынет оружие… однако майтера Мята извлекла азот из кармана без колебаний: если уж обронит, то лучше сейчас – в крайнем случае Склеродерма поднимет и отдаст ей.

Нет, Склеродерма всего-навсего подала ей поводья.

– Все вы добровольцы, и если кто передумает, позора в этом нет. Желающие могут уйти.

С этим майтера Мята подчеркнуто повернулась вперед, дабы не видеть, кто спешится… и ей сразу же показалось, будто позади нет ни единого человека. Лихорадочные поиски хоть какой-либо мысли, способной затмить страх, завершились образом нагой светловолосой женщины, ничуть не похожей на нее, фурии с безумным взором, вооруженной бичом, удары коего вмиг рассекли, располосовали, изгнали из головы липкую серую муть.

Возможно, она, сама того не заметив, тронула пятками бока жеребца, а может, всего лишь отпустила поводья, но жеребец легким кентером обогнул угол дома. Впереди, в нескольких улицах, однако совсем недалеко, вновь показались пневмоглиссеры: третий как раз опускался на укатанную, изрытую колеями землю, а колонна штурмовиков шаг за шагом приближалась к нему.

– За Эхидну! – во весь голос вскричала майтера Мята. – Так угодно богам!

По сию пору жалевшая, что под рукой нет ни труб, ни боевых барабанов, она даже не замечала, что грохот копыт многократно отдается звонким, раскатистым эхом от каждой из крылокаменных стен, что пение серебряной трубы – ее голоса – сотрясает улицу от конца до конца.

– Шелк – наш кальд!

Страха как не бывало. Охваченная кружащей голову радостью, майтера Мята вонзила в бока жеребца крохотные острые каблучки.

– Шелк – наш кальд!!!

Скачущий по правую руку от нее исполин принялся палить разом из двух иглострелов с такой частотой, с какой успевал нажимать на спуск.

– Долой Аюнтамьенто!!! Шелк – наш кальд!!!

Удержать мерцающее воплощение ужаса, клинок азота на первом из пневмоглиссеров… нет, об этом ей, да на полном скаку, не стоило даже мечтать. Дважды рассеченный наискось, пневмоглиссер заплакал серебристым металлом, улица перед ним окуталась клубящейся пылью, серые стены Аламбреры брызнули во все стороны осколками камня.

Справа ее нагонял Плавун, слева Калужница нахлестывала грязно-бурым бичом длинноногую гнедую кобылу. Плавун ревел на скаку, сквернословя во весь голос, Калужница, распустившая черные волосы, словно ведьма из ночного кошмара, пронзительно визжала, осыпая врага проклятиями.

Третий удар клинка. На сей раз передний пневмоглиссер взорвался, превратившись в оранжевый огненный шар. За завесой огня затрещали скорострелки второй машины, однако вспышки выстрелов казались обычными искорками, а стрекот очередей тонул в шуме и гаме.

– Стройся! – закричала майтера Мрамор, сама не понимая, что хочет этим сказать. – Вперед! Вперед!!!

Из близлежащих домов, теснясь в дверях, прыгая из окон, хлынули тысячи человек – вооруженных мужчин и женщин. Плавун куда-то исчез, а Калужница каким-то образом успела вырваться вперед на целых полкорпуса. Незримые пальцы сдернули с головы, унесли прочь куколь, рванули развевавшийся по ветру черный рукав. Мерцающий клинок высек из второй машины сноп серебристых брызг. Вспышки, венчавшие дула ее скорострелок вмиг угасли, грохнувший взрыв сорвал башенку… и на второй пневмоглиссер, а заодно и на третий, и на пеших стражников обрушился град камней; с крыш и из верхних окон загремели пулевые ружья.

«Но как же их мало, до обидного мало, – подумала майтера Мята. – Нам нужно гораздо больше».

Тем временем азот изрядно нагрелся – еще немного, и обожжет ладонь. Убрав с демона большой палец, майтера Мята внезапно взвилась к небесам: белоснежный скакун с удивительной резвостью перемахнул через смятый лист дымящегося металла. Скорострелки третьего пневмоглиссера открыли огонь, но орудийная башенка развернулась не к ней – навстречу людям, валом валившим наружу из зданий напротив. Взревев двигателями, окутавшись облаком пыли пополам с черным, как копоть, дымом, пневмоглиссер поднялся в воздух, однако, пронзенный клинком азота, комично и в то же время трогательно опрокинулся набок.

К немалому изумлению Шелка, пленители обошлись с ним вполне уважительно, по всем правилам обработали рану, а после, не связав даже рук, уложили в кровать колоссальной величины, с четырьмя столбиками для балдахина по углам, еще утром сего дня принадлежавшую некоему ни в чем не повинному горожанину.

Сознания он не потерял, а вот твердость духа, признаться, утратил. Оставшись один, он с легким удивлением обнаружил, что ему уже все равно, сдалась ли Аламбрера, остался ли у власти Аюнтамьенто, и даже будет ли длинное солнце питать, лелеять Вирон во веки веков или спалит дотла. Раньше все это казалось материями крайне важными, теперь же превратилось в сущие пустяки. Шелк понимал, что вполне может умереть, но и это его больше ничуточки не волновало. Смерти при любом повороте событий не избежать, а если так, отчего бы не умереть сию же минуту? Раз – и всему этому настанет конец. Бесповоротно. Навеки.

Подумав об этом, Шелк представил, как вливается в круг богов, как он, смиреннейший их служитель и почитатель, предстает перед ними, лицом к лицу… и обнаружил, что в действительности желает видеть лишь одного бога – единственного, которого среди них нет.

– Так-так-так! – резко, с профессиональной бодростью воскликнул хирург. – Значит, ты и есть Шелк? Тот самый?

Шелк, не отрывая головы от подушки, повернулся к нему.

– Едва ли.

– Но мне сообщили именно так. Вижу, тебе и в плечо кто-то выстрелил?

– Нет. С этим другая история… неважно, – ответил Шелк и сплюнул кровью.

– Для меня важно. Повязка старая. Ее необходимо сменить.

Удалившись, хирург тут же (как показалось Шелку) вернулся с тазиком воды и губкой.

– А вот ультразвуковую диатермическую повязку с твоей лодыжки я заберу. У нас имеются пациенты, нуждающиеся в ней куда сильней твоего.

– Если так, пожалуйста, забирай, – согласился Шелк.

На лице хирурга отразилось нешуточное удивление.

– Я хотел сказать, что Шелк сделался личностью куда крупнее, значительнее меня. Что я – совсем не тот человек, которого подразумевают, произнося сие имя.

– Вообще-то тебе следовало расстаться с жизнью, – помолчав, сообщил хирург. – У тебя коллапс легкого. Пожалуй, этим путем мы внутрь не пойдем, а лучше расширим-ка выходное отверстие. Сейчас я тебя переверну. Слышишь? Переверну со спины на живот. А ты поверни лицо в сторону, чтоб подушка дышать не мешала.

Шелк не послушался, однако хирург повернул его голову нужным образом сам.

Спустя еще какое-то время он вдруг обнаружил, что сидит – сидит почти прямо, укутанный лоскутным пледом, а хирург вгоняет в него еще одну иглу.

– Дела далеко не так скверны, как я думал, но тебе нужна кровь. Сейчас вольем тебе свеженькой, и сразу пойдешь на поправку.

На столбике для балдахина качнулась, точно спелый плод, темная узкогорлая склянка.

Почувствовав, что возле кровати, вне поля зрения, кто-то сидит, Шелк повернул голову, выгнул шею, но все впустую. В конце концов он протянул в сторону гостя руку, и тот сжал ее меж широких, твердых, теплых ладоней. Едва их руки соприкоснулись, Шелк понял, кто пришел его навестить.

– Ты же сказал, что не собираешься помогать мне, – напомнил он гостю. – Велел не ждать твоей помощи… но вот ты здесь.

Гость не ответил ни слова, однако руки его оказались чисты, заботливы, исполнены целительной силы.

– Патера, ты ведь не спишь?

– Нет, – подтвердил Шелк, утирая глаза.

– Я думал, да. Вижу, глаза закрыты… однако ты плакал.

– Да, – вновь подтвердил Шелк.

– Я принес кресло. Подумал, мы сможем минутку поговорить. Ты не против?

Сидящий в кресле оказался одет в черное.

– Нет. Ты, как и я, авгур?

– Мы вместе учились в схоле, патера. Я – Устрица. Ныне – патера Устрица. На канонике сидел прямо перед тобой, помнишь?

– Да. Да, помню. Как же давно это было…

– Почти два года назад, – кивнул Устрица.

Казалось, легкая застенчивая улыбка озаряет лицо молодого авгура внутренним светом, затмевая его бледность и худобу.

– Хорошо, что ты пришел повидаться со мной, патера… я очень, очень рад тебя видеть.

Сделав паузу, Шелк задумчиво наморщил лоб.

– Однако ты, очевидно, на другой стороне. На стороне Аюнтамьенто. Боюсь, в таком случае ты, разговаривая со мной, серьезно рискуешь.

– Да… был. Был на другой стороне, – виновато кашлянув, признался Устрица. – Возможно… не знаю, патера. Я… я ведь, сам понимаешь, ни с кем не дрался. В бой не ходил.

– Разумеется.

– Просто приносил умирающим Прощение Паса. И нашим, и вашим тоже, патера, если имелась возможность. А после, покончив с этим, немного помог ухаживать за ранеными. Докторов и сиделок на всех не хватает: положение аховое, особенно после крупного сражения на Решетчатой. Ты о нем знаешь? Если хочешь, могу рассказать. Только погибших – без малого тысяча.