Эпифания Длинного Солнца

Рука Синели коснулась его плеча, заставив вздрогнуть от неожиданности.

– Ты со мной, Дойки?

Синель, кивнув, подхватила его под локоть, и оба двинулись дальше. Стоило им углубиться в сгущавшуюся темноту шагов этак на сто, над их головами просвистела стрела. Синель, ахнув, вцепилась в руку Чистика крепче прежнего.

– Это он – так просто, предупреждает, – пояснил Чистик. – Захотел бы, запросто всадил бы стрелу в любого из нас, только не станет: мы ж его можем отсюда вывести, а сам он выбраться не сумеет.

Помолчав, он снова повысил голос:

– Стало быть, деду конец, а, Гелада? Ясно, ясно. И думаешь ты сейчас, что шанс свой профукал, раз я обо всем догадался. Так вот, ошибаешься. Все, что я сказал, в силе. С нами есть авгур – тот недоросток, которого ты здесь с Дойками видел, когда стрелял в нее. Главное, отдай дедово тело. Мы авгура попросим над ним помолиться и, может, похороним деда, как полагается, если подходящее место найдем. Я тебя знать не знаю, но не знавал ли ты по воле моего брата, Шахина? Шпанюка, сбондившего золотую Чашу Мольпы? Или – хошь, мы Зубра сюда приведем? Он за меня слово скажет.

– Он правду говорит, Гелада, можешь не сомневаться, – поддержала его Синель. – Только, по-моему, тебя тут уже нет. По-моему, ты туда, в глубину подземелий сбежал со всех ног. Сама я так бы и сделала. Но если ты еще здесь, Чистику верить можно. Должно быть, ты в ямах уже давно: Чистика вся Орилья не первый год знает.

– Птичка… видеть! – пробормотал Орев.

Чистик неторопливо двинулся в сгущающийся полумрак коридора.

– Лук у него при себе?

– Лук… пр-ри себе!

– Положи лук, Гелада. Пристрелишь меня – считай, пристрелил последний свой шанс выбраться из этих нор.

– Чистик?

Гулкий, исполненный безысходности, точно эхо со дна могилы, донесшийся из темноты голос вполне мог принадлежать самому Иераксу.

– Чистик? Так тебя, говоришь, величают?

– Да, это я. Шахинов брат. Младший.

– Иглострел есть? Положи на пол.

– Нету, нету.

Вложив полусаблю в ножны, Чистик сдернул рубашку, бросил ее под ноги, поднял руки и повернулся кругом.

– Ну, убедился? Тесак, а больше ничего.

С этим он вновь обнажил полусаблю и поднял оружие над головой.

– Вот, гляди: здесь оставляю, поверх гипончика. Дойки, сам видишь, тоже с пустыми руками. Ракетомет не взяла, солдату оставила.

Подняв руки к плечам, держа на виду ладони, он шаг за шагом двинулся в темноту.

Внезапно в сотне шагов впереди замерцал огонек.

– У меня темнячок тут! – крикнул Гелада. – Фитиль, а вместо ворвани – топленое сало булек!

С этими словами он снова принялся раздувать фитиль, и на сей раз Чистик услышал его негромкое пыхтенье.

– А ведь должен был сам догадаться, – пробормотал он вполголоса, повернувшись к Синели.

Поднявшийся на ноги, Гелада оказался человеком тощим и невысоким – не особенно выше Наковальни.

– Мы ими особо-то пользоваться не любим, – продолжал он. – Чаще всего закрытыми держим, а фитиль – еле тлеющим. Олухи разные их сюда, вниз приносят, да здесь и оставляют.

Чистик, идущий к нему сквозь темноту, молча ускорил шаг.

– Как ворвань кончится, мы их перетопленным салом булек заправляем, – повторил Гелада.

– Я было думал, вы из костей их мастерите, – непринужденно, как бы между прочим, заметил Чистик. – А фитили, может, из волос сучите.

Подойдя совсем близко, он сумел разглядеть тело Ельца, темнеющее на полу, под ногами Гелады.

– Да, и так тоже бывает, только фитили из волос никуда не годятся. Из тряпья обычно плетем.

Чистик остановился возле тела Ельца.

– Издалека волок? Штаны его, я гляжу, малость не в порядке.

– Утащил, куда смог. Тяжелый… что твоя хрюшка!

Чистик отстраненно кивнул. Недавно, сидя с ним вместе за ужином, в отдельном кабинете одной из виронских харчевен, Шелк обмолвился, что у Крови есть дочь, и лицо этой дочери – вылитый череп: разговариваешь с ней – будто с мертвой, хотя она жива, а вот с Шахином, с мертвым Шахином (уж его-то лицо точно давно превратилось в черепушку) совсем не так. Лицо ее папаши, щекастая морда Крови, тоже не таково – мягкое, красное, потное, даже когда он говорит: тот, дескать, или этот должен заплатить…

Однако лицо Гелады тоже жуть как походило на череп, точно это он, а не Кровь, отец той соплюхе, Мукор – безбородое, как и положено черепу, или почти безбородое, мерцающее землистой бледностью могильных костей даже в желтом, неярком свете вонючего потайного фонаря… ни дать ни взять говорящий мертвец с небольшим округлым брюшком, локти толще предплечий, плечи – что вешалка для полотенец, в руке потайной фонарь, а крохотный, под стать детским игрушкам, костяной лук, обмотанный сыромятной кожей, лежит у ног вместе со стрелой, вместе со старым широким ножом Ельца, рядышком с головой старика, а неизменно украшавшая ее потрепанная фуражка подевалась неизвестно куда, и буйные седины торчат во все стороны наподобие шевелюры какой-нибудь старой карги, а белоснежные кости предплечья, наполовину очищенные от плоти, белее раскрытых старческих глаз, белее чего угодно…

– Тебе чего, Чистик, неможется?

– Ага… есть малость.

Чистик присел на корточки рядом с телом Ельца.

– Тесак, вишь, при нем имелся, – продолжил Гелада, проворно нагнувшись и подобрав нож. – Себе оставлю.

– Оставь, оставь.

Рукав плотной поношенной синей рубашки Ельца оказался отрезан начисто, на плече и предплечье недоставало нескольких полосок мяса. Орев, соскочив с плеча Чистика, смерил разрезы пристальным взглядом.

– Не про твой клюв жратва, – предупредил его Чистик.

– Бедная птичка!

– Ага, и мясца парой кусочков еще разживусь. С тобой, если хочешь, тоже поделиться могу… только прежде на волю выведи.

– Для себя сбереги. Тебе там, наверху, пригодится.

Покосившись вбок, Чистик сумел разглядеть Синель, вычерчивающую в воздухе символ сложения.

– О Высочайший Иеракс, Сумрачный Бог, Бог Смерти…

– Сопротивлялся он здорово?

– Да нет, не очень. Я со спины зашел, запасной тетивой захлестнул горло… это ж целая наука! Ты с Мандрилом знаком?

– Слинял он, – не поднимая взгляда, сообщил Чистик. – Поговаривают, будто в Палюстрию.

– Брательник мой, двоюродный. Обычно мы с ним на пару работали. А с Элодией что?

– Мертва. И ты тоже.

Распрямившись, Чистик вогнал засапожник прямо в округлое брюшко. Вонзившееся под ребра, острие ножа скользнуло вверх, к сердцу.

Гелада разинул рот, выпучил глаза, потянулся к запястью Чистика в бесплодной попытке оттолкнуть нож, но поздно: клинок уже оборвал его жизнь. Потайной фонарь, выпав из его рук вместе с ножом Ельца, зазвенел о голый крылокаменный пол, и всех их укрыла нахлынувшая темнота.

– Ухорез!

Колени Гелады подогнулись, обмякшее тело осело книзу, еще сильнее насаживаясь на нож. Почувствовав его тяжесть, Чистик выдернул клинок из раны, отер оружие и правую кисть о бедро. Как хорошо, что в эту минуту ему не придется глядеть ни на кровь Гелады, ни в пустые, остекленевшие глаза мертвеца…

– Ухорез, ты же сказал, что не тронешь его!

– Да ну? Не помню такого.

– Он ведь нам ничего сделать не собирался!

К Чистику Синель не прикасалась, однако он чувствовал ее близость – женский запах чресл, мускус волос…

– Так ведь сделал уже, Дойки.

Спрятав засапожник в высокий башмак, он нащупал у ног тело Ельца, подхватил его, вскинул на плечо. Весу в старике оказалось не больше, чем в мальчишке.

– Темнячок прихватишь? Неплохо бы разобраться, как его зажигают.

Синель не откликнулась, но пару секунд спустя из темноты донесся жестяной лязг фонаря.

– Он Ельца убил. Одного этого уже достаточно, но он же еще и жрать его начал. Поэтому и отозвался не сразу. Жевал, занят был. Знал, что мы за дедовым телом явились, утробу набить спешил.

– Но он же голодал. Голодал здесь, под землей, – еле слышно прошептала Синель.

– Еще бы не голодал. Пернатый, ты тут?

– Птичка тут!

Запястье Чистика защекотали перья: Орев поехал обратно, с удобством устроившись на трупе Ельца.

– Если б ты, Ухорез, умирал с голоду, небось тоже смог бы…

Чистик не ответил ни слова.

– И я, наверное, тоже, – добавила Синель.

– И что с того, Дойки? Ничего это не значит. Ничего.

Ускорив шаг, Чистик обогнал ее и пошел впереди.

– Почему?! Я лично не понимаю!

– Потому что нельзя было по-другому. Я ж сказал тебе, что он вдобавок-то сделал? А мы же в яму идем. Про это я ему тоже сказал.

– И это мне тоже не нравится!

Казалось, Синель вот-вот ударится в слезы.

– Надо, Дойки. Чересчур много друзей моих в ямы брошены. Если хоть кто-нибудь отыщется в этой, я должен его вытащить, раз уж возможность представилась. А про Ельца-то все, кто есть в этой яме, узнают! Допустим, патера может и промолчать, если как следует попросить. Молот, допустим, тоже… только Зубр все разболтает наверняка. Так и скажет: вот этот шпан кончил Чистикова приятеля, на мясо его пустил, а Чистик не шевельнул даже пальцем. И когда я их выведу, об этом растреплют по всему городу.

Где-то сзади негромко, но явственно захохотал, залился зловещим, бессмысленным смехом безумца бог, и Чистик невольно задался вопросом, слышит ли его хохот Синель.

– Вот мне и пришлось. Деваться некуда было. И ты бы на моем месте то же самое сделала.

Коридор становился светлей и светлей. Впереди, где светочи озаряли его еще ярче, показались Наковальня, Молот и Зубр, сидевшие на прежнем месте, у стены коридора. На стальных коленях Молота поблескивал ракетомет Синели, Наковальня молился, перебирая четки, а Зубр глядел вдоль коридора назад, в сторону возвращавшихся.

– Ладно, Ухорез.

Вот и полусабля с рубашкой… Уложив труп Ельца на пол, Чистик вложил полусаблю в ножны и снова оделся.

– Человек… хор-роший! – плотоядно щелкнув клювом, объявил Орев.

– Ты, никак, его жрать приладился? Тебе насчет этого что сказано было?

– Др-ругой человек, – уточнил Орев. – Глаза.

– Ну другой – это ладно, – пожав плечами, проворчал Чистик.

– Идем отсюда, Ухорез. Идем поскорее… пожалуйста, – окликнула его Синель, успевшая уйти на несколько шагов вперед.

Чистик, кивнув, взвалил Ельца на плечо.

– Предчувствие у меня нехорошее… все кажется, будто он там живой, или еще что-то вроде.

– Чушь, – заверил ее Чистик.

Как только они подошли к ожидавшей их троице, Наковальня спрятал четки в карман.

– Я с радостью принес бы Прощение Паса нашему покойному спутнику, но… увы, дух его отлетел.

– Это точно, – подтвердил Чистик. – Мы просто надеялись, что ты, патера, похоронишь его, если место найдется.

– Вот как? Уже и «патера»?

– Я и раньше так говорил. «Патера». Ты, патера, просто не замечал.

– О, вероятно, сын мой, вероятно, – уступил Наковальня и выразительным жестом поднял Молота с Зубром на ноги. – Но для нашего несчастного спутника я сделаю все, что смогу, в любом случае. Не ради твоего спокойствия, сын мой, но ради него самого.

Чистик кивнул.

– А больше, патера, мы ничего и не просим. Гелада мертв. Наверное, об этом надо бы всем сообщить.

Наковальня смерил оценивающим взглядом тело Ельца.

– Тебе, сын мой, такой тяжести далеко не унести. Полагаю, нести его придется Молоту.

– Нет, – с неожиданной твердостью в голосе возразил Чистик, – пускай Зубр несет. Зубр, поди-ка сюда. Принимай.

IV

Замысел Паса

– Весьма сожалею о твоем поступке, Мукор, – с мягкой укоризной сказал Шелк.

Старуха покачала головой.

– Я вовсе не собиралась тебя убивать. Хотя могла бы.

– Разумеется, и еще как могла.

Кетцаль подобрал иглострел, отряхнул его ладонью, затем извлек из кармана носовой платок и отер оружие от крови белого жертвенного быка. Старуха, повернувшись к нему, округлила глаза; глумливый оскал скелета померк, исчез с ее лица, как не бывало.

– Весьма сожалею, дочь моя, – продолжал Шелк. – На жертвоприношениях я тебя время от времени замечал, но, увы, не припоминаю твоего имени.

– Кассава, – отвечала старуха, точно во сне.

Шелк церемонно кивнул.

– Что с тобою, Кассава? Тебе нездоровится?

– Я…

– Все это из-за жары, дочь моя… вероятно, из-за жары, – для очистки совести поправился Шелк. – По крайней мере, отчасти. Тебя нужно поскорее увести с солнца… и, конечно же, от этого огня. Ворсинка, как ты себя чувствуешь? Идти сможешь?

– Смогу, патера.

Кетцаль вручил Шелку иглострел.

– Возьми, патера. Возможно, он тебе пригодится.

Иглострел оказался настолько велик, что не уместился в кармане, и Шелк сунул его за брючной пояс, туда же, где прятал азот.

– Чуть дальше, к спине, – подсказал Кетцаль. – За выступ бедра. Так будет надежнее и столь же удобно.

– Благодарю, Твое Высокомудрие.

– А вот ходить этому мальчику не стоит, – продолжил Кетцаль, подхватив Ворсинку на руки. – Змеиный яд – дело серьезное, хотя можно надеяться, что яда в его крови не так уж много. Позволь, я отнесу его в твою обитель, патера. Его следует уложить, и эту несчастную женщину тоже.

– Женщинам не… хотя, разумеется, если Твое Высокомудрие…

– С моего позволения можно, – перебил его Кетцаль. – Позволение я даю. И, кроме того, позволяю тебе, патера, войти в киновию, дабы принести сюда облачение сибиллы. Ваша майтера, – пояснил он, бросив взгляд на майтеру Мрамор, – в любой момент может очнуться. Наш долг – по возможности уберечь ее от конфуза.

Вскинув Ворсинку на плечо, он подхватил Кассаву под локоть.

– Пойдем со мной, дочь моя. Вам с этим мальчиком придется на время стать друг для друга сиделками.

Тем временем Шелк уже миновал садовую калитку. Порога киновии он не переступал еще никогда, однако ее внутреннее устройство, как полагал сам, представлял себе превосходно: первый этаж занимают селлария, трапезная, кухня и кладовая, а второй разделен на спальни (по меньшей мере четыре, а может быть, целых шесть). Следовало полагать, какая-то из них принадлежит майтере Мрамор, невзирая на тот факт, что майтера Мрамор не спит никогда, поскольку не нуждается в сне.

Рысцой поспешая вдоль усыпанной щебнем дорожки, он вспомнил об алтаре со Священным Окном, так и оставшихся посреди Солнечной. Надо бы отнести их назад, в мантейон, и как можно скорее… вот только для этого потребуется не меньше дюжины человек. Однако, распахивая дверь кухни, Шелк неожиданно для себя самого усомнился: а вправду ли сие необходимо? Пас мертв, о чем объявила во всеуслышанье не более не менее как сама Божественная Эхидна, а он, Шелк, отныне не сможет даже представить себя вновь приносящим Эхидне жертвы или хотя бы присутствующим на жертвоприношениях в ее честь. Опечалится ли хоть кто-нибудь, кроме тех самых богов, если посвященный оным богам алтарь либо Окно, посредством коего они столь редко снисходят до обращений к смертным, вдребезги, в прах размелют колеса навозных телег и фургонов торговцев?

С другой стороны, все-таки это кощунство… да такое, что дрожь пробирает!

Кухня киновии показалась Шелку весьма знакомой – по крайней мере, отчасти: ведь майтера Мрамор то и дело поминала в беседах и эту плиту, и этот ящик для дров, и эти посудные полки, и шкаф для провизии… да и вообще, в обители кухня почти такая же, разве что здесь чище.

Наверху обнаружился коридор вроде удлиненной лестничной площадки на втором этаже обители. Стены его украшали три изрядно поблекших картины: Пас, Эхидна и Тартар, одаряющие молодоженов снедью, плодовитостью и процветанием (до приторности слащаво представленным в виде букетика златоцвета); Сцилла, развернувшая прекрасную незримую плащаницу над путником, утоляющим жажду у берега озерца в одной из южных пустынь; и, наконец, Мольпа, небрежно замаскированная под юную даму из высшего класса, с одобрением взирающая на престарелую, одетую гораздо беднее женщину, кормящую голубей.

Возле последнего образа Шелк на миг задержался, пригляделся к нему и решил, что для изображения старухи художнику вполне могла бы позировать Кассава. «А ведь стая голубей, которых она кормит, прекрасно утолила бы ее собственный голод, – с ожесточением в сердце подумал он, – хотя… Хотя в определенном смысле так оно и есть, поскольку свидетельство того, что и она, немощная, неимущая, способна поделиться хоть чем-нибудь хоть с кем-нибудь, наверняка изрядно скрашивает заключительные годы ее жизни».

Дверь в конце коридора оказалась разбита в щепки. Охваченный любопытством, Шелк вошел в комнату. Постель аккуратно прибрана, пол выметен, кувшин на прикроватной тумбочке полон воды… очевидно, это спальня майтеры Мяты, а может, майтеры Розы, или же та, где вечером сциллицы устроили на ночлег Синель. На стене висел образ Сциллы, заметно потемневший от копоти лампадок, установленных перед ним, на небольшом алтаре, а рядом… да, рядом поблескивало стекло, и, похоже, работающее! Если так, спальня, вне всяких сомнений, принадлежит майтере Розе.

Стоило Шелку хлопнуть в ладоши, из серых глубин стекла появилось лицо смотрителя.

– Отчего майтера Роза ни словом не обмолвилась мне, что у нее есть стекло? – осведомился Шелк.

– Понятия не имею, сударь. Ты о нем спрашивал?

– Разумеется, нет!

– Возможно, в этом-то и причина, сударь?

– Если ты…

Осекшись, Шелк пожурил себя за несдержанность и невольно заулыбался. Какие же все это пустяки в сравнении с гибелью доктора Журавля или теофанией Эхидны! Сколько можно давать волю чувствам, не подумав прежде сего головой?

Должно быть, стеклами для старшей сибиллы и старшего авгура мантейон обеспечили во время постройки: подобное вполне естественно и даже достойно всяческой похвалы. Стекло старшего авгура в комнате, ныне принадлежащей патере Росомахе, не работает, так как вышло из строя многие десятилетия тому назад, а это, предназначенное для старшей сибиллы, до сих пор пребывает в исправности – возможно, лишь потому, что им куда реже пользовались…

Шелк запустил пятерню в неопрятную копну соломенно-желтых волос.

– Имеются ли в сей киновии еще стекла, сын мой?

– Нет, сударь.

От души пожалев, что не может опереться на трость, Шелк подошел к стеклу еще на шаг.

– А в сем мантейоне?

– Да, сударь. Стекло есть также в обители авгура, сударь, но на вызовы оно более не отвечает.

Убедившийся в своей правоте, Шелк задумчиво закивал.

– Не слишком рассчитываю на ответ, но все же не мог бы ты сообщить мне, сдалась ли Аламбрера?

Лицо смотрителя тут же исчезло, уступив место зданию о нескольких башнях, соединенных стеной. У мрачных железных дверей его столпилась не одна тысяча человек, а дюжины две из них пытались пробиться внутрь при помощи тарана из толстого строительного бруса. Не успел Шелк разглядеть их, как двое стражников, выставив из бойниц правой башни стволы пулевых ружей, открыли огонь.

Тут в поле зрения появилась майтера Мята. В развевающемся по ветру облачении, верхом на громадном, скачущем галопом жеребце белой масти, она казалась не больше ребенка лет десяти. Осадив коня, она повелительно взмахнула рукой. Очевидно, ее новообретенный голос, глас серебряной боевой трубы, заиграл сигнал к отступлению, однако слов Шелк разобрать не сумел. Из вскинутой над головою руки майтеры Мяты устремилась на волю ужасающая дизъюнкция, клинок азота, и зубцы башни разлетелись вдребезги, брызнув во все стороны осколками камня.

– Еще один вид, – безмятежно объявил смотритель.

Казалось, теперь Шелк смотрит на толпу у дверей с какого-то возвышения в пятнадцати, а может, и двадцати кубитах над мостовой. Некоторые из мятежников, развернувшись, пустились бежать, остальные с прежней яростью продолжили атаковать железо и камень Аламбреры. Взмокшие силачи, орудовавшие тараном, перевели дух, изготовились к новому удару, но один из них рухнул наземь еще до того, как они устремились вперед. Лицо упавшего превратилось в жуткую алую с белым кашу.

– Довольно, – пробормотал Шелк.

В стекле вновь появилось лицо смотрителя.

– Полагаю, сударь, мы, не рискуя ошибиться, можем считать, что Аламбрера еще не сдалась. И, позволю себе заметить, на мой взгляд, вряд ли капитулирует до прибытия подкреплений, сударь.

– То есть подкрепления уже в пути?

– Да, сударь. Первый батальон Второй бригады городской стражи и три роты солдат.

Смотритель ненадолго умолк.

– В данный момент, сударь, отыскать их не удается, однако не столь уж давно они двигались по улице Пивоваров. Не угодно ли взглянуть?

– Не стоит, мне пора идти.

С этим Шелк развернулся к двери, но тут же остановился и оглянулся назад.

– Как тебе удалось… выходит, где-то напротив, высоко на стене здания по ту сторону Решетчатой улицы, имеется глаз? И еще один глаз – над дверьми Аламбреры?

– В точности так, сударь.

– Должно быть, ты прекрасно знаком с нашей киновией. Какую из комнат занимает майтера Мрамор?

– Гораздо хуже, чем ты можешь предполагать, сударь. Других стекол в этой киновии, как я тебе, сударь, уже сообщил, не имеется, и глаз, кроме моих, тоже. Однако, исходя из некоторых замечаний моей хозяйки, я, сударь, рискну утверждать, что тебе нужна вторая дверь слева.

– Хозяйкой ты называешь майтеру Розу? Где она?

– Да, сударь. Моя хозяйка, покинув сию юдоль невзгод и печалей, отправилась в пределы куда более благодатные, сударь. Иными словами, в Майнфрейм. Короче выражаясь, моя хозяйка, присоединилась к сонму бессмертных богов.

– Так, значит, она умерла?

– Точно так, сударь. Что же до местопребывания ее останков, полагаю, ныне они несколько разрознены. Взгляни, сударь. Это все, чем я могу помочь.

Лицо смотрителя снова исчезло из виду, и в стекле появилось изображение Солнечной улицы: алтарь (с которого рискованно, угрожая соскользнуть, свисал обгорелый труп Мускуса), а чуть позади него – обнаженное металлическое тело майтеры Мрамор, распростертое подле гроба из крашеной черным сосны.

– Выходит, все это было прощанием с нею, – пробормотал Шелк себе под нос. – Последним жертвоприношением майтеры Розы… а я так ничего и не понял…

– Да, сударь, боюсь, все это было прощанием с нею, – вздохнув, подтвердил смотритель. – Я, сударь, служил ей сорок три года, восемь месяцев и пять дней. Не угодно ли тебе взглянуть на ее прижизненный образ, сударь? Или же на последнюю сцену из тех, что я имел удовольствие ей демонстрировать? В порядке этакого неуставного поминания? Осмелюсь предположить, сие может если не утешить, то хоть смягчить твою очевидную скорбь, сударь.

В ответ Шелк отрицательно покачал головой, но тут же спохватился:

– А не внушил ли тебе этой мысли кто-либо из богов, сын мой? Возможно, Иносущий?

– Насколько я могу судить, нет, сударь.

– В минувшую фэалицу мне довелось познакомиться с весьма общительным, услужливым смотрителем, – пояснил Шелк. – К примеру, он помог мне отыскать оружие хозяйки, чего смотрителям – хотя это пришло мне в голову лишь задним числом – обычно делать не полагается. Несколько позже я пришел к заключению, что приказ оказать мне помощь он получил от одной из богинь. От Киприды.

– Немалая честь для всех нас, сударь.

– Он в этом, разумеется, не признался: ведь ему было велено молчать. Покажи мне ту сцену… последнее, что видела при жизни твоя хозяйка.

Смотритель исчез. На сей раз стекло от края до края заполнила лазурная зыбь, водный простор, тянущийся до самого горизонта. Под хмурым небом среди волн, в некотором отдалении, виднелась небольшая рыбацкая лодка, идущая круто к ветру. На рее (тут Шелк придвинулся ближе) хлопала крыльями черная птица, а рядом с рулевым стояла рослая, нагая или почти обнаженная девушка. Взмаху ее левой руки сопутствовала неяркая кроваво-алая вспышка.

Шелк машинально потер щеку кончиком пальца.

– А можешь ли ты повторить приказание майтеры Розы, побудившее тебя показать ей все это?

– Разумеется, сударь. Приказ ее гласил: «Давай-ка посмотрим, что поделывает та шлюха, навязанная на наши головы Шелком». Прошу, о чем просил и хозяйку, простить меня за столь мелкий масштаб, сударь. Возможности показать названную особу с более близкой точки мне не представилось, а фокусное расстояние стекла, посредством которого я наблюдал ее, увы, не беспредельно.

Услышав приближающиеся шаги Шелка, майтера Мрамор отвернулась от Окна и, как сумела, прикрыла наготу новенькими руками. Старательно отводя взгляд в сторону, Шелк подал ей облачение, снятое с гвоздя в стене ее спальни и лишь после заговорил:

– Неважно все это, майтера. Поверь, неважно.

– Понимаю, патера, и все-таки… все-таки… готово, надела.

Шелк, повернувшись к ней, подал ей руку.

– Встать можешь?

– Не знаю, патера. Как раз… как раз перед твоим возвращением собиралась попробовать. А где же все?

Стиснувшие ладонь Шелка пальцы оказались много жестче, тверже человеческой плоти. Тянуть пришлось изо всех сил, разбередив полузажившие раны, оставленные клювом белоглавого.