Ловушка для Бога. Книга первая

– Пойдем, я покажу тебе настоящих химер. Помнишь, я обещал. Прямо сейчас, пока светло! – волнуясь, сказал Херман. Он дотронулся до ее плеча. Микки резко повернулась, глаза у нее были сухие. Она хрипло спросила:

– Пока светло? Почему пока светло?

– Потому что в темноте они оживают, – ответил Херман, сам не зная почему понизив голос. У Микки расширились зрачки, и она спросила:

– Ты поможешь мне нарисовать химеру?

– Помогу, – пообещал Херман.

Через полчаса они уже сидели на ветвях платана в зарослях плюща. Херман заранее готовился принимать Микки в своем воздушном жилье и привязал еще несколько досок на развилке: теперь здесь было довольно просторно и безопасно. Можно было даже прилечь, вытянуть ноги и смотреть сквозь густую, начинающую желтеть листву в далекое небо. Херман протянул бинокль Микки. Микки долго разглядывала скульптуры на полуарках. Губы ее приоткрылись, грудь напряглась. Херман сидел близко, ему было слышно ее дыхание. Наконец она опустила бинокль.

– Надо же, а я и не знала, – медленно, растягивая слова, сказала она. – А ты как узнал?

– Узнал, – сказал Херман и посмотрел на ее губы.

– Скажи, скажи, – требовала Микки, но Херман зажал ей рот поцелуем. Она еще слабо сопротивлялась какое-то время, все пытаясь говорить что-то, но потом сдалась и стала сама целовать лицо Хермана и его губы. Потом она отстранилась, быстро сняла колготки вместе с нижним бельем, оставшись в короткой по колено юбке, расстегнула блузку и бюстгальтер с застежкой спереди, обнажив маленькую грудь с розовыми сосками. От желтой листвы платана ее кожа казалась загорелой. Херман притянул ее к себе.

В стороне от платанов по дороге время от времени проезжали люди на велосипедах, и никто не обращал внимания на то, что несколько ветвей одного из деревьев равномерно колышутся и роняют листву чаще платанов-соседей. Никто не обратил на это внимания, кроме одного пожилого мужчины с мольбертом за спиной и вместительной сумкой на раме. Он остановился, наблюдал некоторое время за движением ветвей, бормоча смущенно: «Давай, сынок, давай!» Он постоял еще некоторое время, покачал головой и уехал. Но Херман об этом тогда ничего не знал.

На следующий день Микки принесла на занятие новый рисунок. Херман взглянул и поразился: «Когда успела?!» – вчера они расстались поздно вечером. Ее химерой оказалась прекрасная молодая женщина, произрастающая из ветвей платана настолько естественно, что преподаватель поставил за рисунок высший балл.

После занятий Микки, едва глядя Херману в глаза, сослалась на головную боль и сказала, что пойдет к себе домой. Херман хотел было проводить ее, но тут подошла ее напарница, и они, попрощавшись, ушли. Моросил мелкий дождь. Херман медленно катил на велосипеде вдоль улицы и не мог решить, куда ехать. Он был разочарован холодностью и отстраненностью Микки. «Как будто ничего вчера не было», – с обидой думал он. Затем, решившись, он резко свернул и поехал к собору. Дождь почти перестал, когда Херман подъехал к площади перед собором. Было пустынно, тихо, казалось, время опять остановилось. «Где я? Зачем?» – вдруг почувствовал Херман, и внутри, как прежде, что-то сдвинулось и стало засасываться, как в воронку. Непроизвольно Херману захотелось уехать. И только стоя под платаном, Херман начал улавливать пульсирующие звуки города. Ему даже стало казаться, что он теперь слышит доносящиеся издалека ритмичные удары молотков о резцы, этот перезвон от инструментов множества резчиков и каменотесов, работающих одновременно на лесах собора. Херман забрался на свой наблюдательный пункт. Сквозь еще густую побуревшую листву и зеленые плети плюща дождь почти не проникал, ветер застревал в листве и стихал, не добираясь до самой сердцевины.

Херман достал бинокль и навел его на скульптуры на полуарках. Он вновь после стольких лет увидел фигуры двух музыкантов: волынщика и флейтиста. Юный волынщик с покрытой капюшоном головой играл на волынке о том, что было у него на душе, и, казалось, можно было услышать музыку его чувств, читая их на его прекрасном лице. Второй музыкант – уже зрелый, умудренный опытом мужчина. Его красивое печальное лицо, волнистые длинные волосы, прикрытые сверху беретом, вьющиеся небольшие усы и борода, правильные черты лица и пропорциональная ладная фигура, изящные, но сильные руки привлекали взгляд и вызывали ощущение цельности этого человека. Он играл на флейте о своих думах, и они наполняли пространство вокруг него, соединяясь с чувствами его молодого напарника. «Хотел бы я услышать, как они играют», – думал Херман, внутри себя ощущая колебания, готовые вот-вот превратиться в неслыханные им до этого звуки.

А вот и знакомый печальный барабанщик, выбивающий одну и ту же дробь. Вот и человек, пытающийся отгородиться от бесконечно повторяющейся барабанной дроби и сосредоточиться на самой главной мысли. Херман перевел бинокль немного в сторону и увидел еще одного музыканта. Он бил крюком в подобие барабана с застывшей блаженной улыбкой умалишенного, восхищенного извлекаемыми звуками, пребывающего в полной уверенности в великолепии своей игры на барабане и своем таланте музыканта. Он был в одеянии, похожем на монашеское, с капюшоном на лысой голове, из которой выпирали огромные, лишенные музыкального слуха уши. Эта химера была отвратительна не столько уродливыми чертами «лица», сколько чувствами, преображающими это «лицо» в человеческое. Эта химера вызывала страх и ужас, как только смотрящий на нее осознавал, что этому существу нельзя ничего ни объяснить, ни доказать, нельзя его ничему научить и что это уродливое существо имеет право заглушать своей уродливой музыкой прекрасную музыку чувств и разума волынщика и флейтиста. И что волынщик и флейтист не могут ни на минуту остановиться и перестать играть. И они будут продолжать играть свою музыку без устали, без отдыха, не прерываясь, чтобы ужасный бессмысленный барабанный бой не заглушил и не заполнил полностью мир. Эта статуя говорила зрителю еще и о многом другом: самые потаенные низменные чувства были выставлены напоказ для того, чтобы увидеть в себе схожие черты и жить с ними дальше, не позволяя им овладеть тобой. Каждый должен был найти в себе волынщика и флейтиста и играть, чтобы заглушить в самом себе барабанный грохот дикости и невежества. Херман был поражен глубиной смысла, заложенного в скульптуру, и талантом мастера, ее создавшего. «Кто эти мастера? Почему мы не знаем их имен? Почему все это сокрыто от глаз людей даже сейчас, когда времена изменились!» – с возмущением думал он, а голос внутри с издевкой вторил: «Изменились? Изменились ли?»

Дрожащими руками Херман достал бумагу и принялся рисовать. Он не замечал холода, того, что окоченевшие руки едва чувствуют карандаш. «Нельзя волынщику и флейтисту перестать играть, ни на минуту, ни на секунду, – стучало в голове Хермана. – Я должен зарисовать это чудище, вытащить его на свет, чтобы люди увидели его в себе и устыдились. Тогда химера рассыплется в прах».

Поздно вечером, уже лежа в постели в своей комнате, Херман вдруг подумал: «Человек может совладать с этой химерой только на личном уровне. И он обязан это сделать. Тогда волынщик и флейтист в его душе найдут силы играть. И тысячи других волынщиков и флейтистов будут играть, и мир будет состоять из их музыки. А барабан все равно будет звучать, но почти неслышно». И, озаренный надеждой, он мгновенно заснул.

Пришел ноябрь с его ненастной погодой. Череда занятий, лекций и семинаров, практические задания затянули Хермана в круговорот, отвлекая от мыслей об убежище на платане, о скрытых скульптурах собора, о ключе. Он встречался с Микки на занятиях, затем они шли куда-нибудь поесть, часто в компании других студентов. Время от времени Микки приводила его к себе в квартиру, когда ее напарница была в отъезде или встречалась со своим приятелем где-нибудь в городе. Судорожно раздевшись, они торопливо и жадно кидались друг к другу, сплетая накопившиеся у каждого желания обладать и подтвердить права друг на друга, и проваливались в иное пространство без времени. Все происходило быстро, каждый раз одинаково, по заведенной схеме. После они лежали недолго, почти всегда молча, бездумно, потом вставали, одевались – надо было спешить успеть до прихода подруги. Затем они пили кофе, хрустели крекерами, начинали обсуждать недавние события в академии: вновь появлялись слова «вчера», «сегодня», «завтра», – все вставало на свои места.

Так продолжалось до самой весны. С приходом весны, с первой листвой, пришли мысли о платане. Но листва на платанах, как известно, распускается вместе с цветением лишь в мае. В академии началась скульптурная практика. Они ходили на практические занятия, пытаясь перевести в камень свои модели, вылепленные на занятиях зимой. Мастерская представляла собой небольшой огороженный участок земли на окраине города, вдали от жилых домов. На участке располагался небольшой дом, к нему был прикреплен навес, под ним стоял длинный стол, стулья. На участке было десять рабочих мест. В другой части участка была навалена груда каменных блоков. Руководил практикой довольно известный скульптор, делавший свои абстрактные скульптуры для украшения парков и улиц городов. Идея его творчества состояла в раскрытии природы камня, минимально удаляясь от самой этой природы. Поэтому его камни были обтекаемой формы, напоминали громадные валуны с отпиленными в различных плоскостях краями. Студенты приходили утром, переодевались в рабочую одежду, слушали в очередной раз инструкцию по технике безопасности. Инструктаж проходил под навесом за длинным столом, затем руководитель кратко описывал те приемы, которые он собирался показать на занятии. Наконец все надевали защитные очки, респираторы и шли к месту работы руководителя. На месте он показывал, как надо работать «болгаркой», шлифовальной машиной и другими инструментами. Потом руководитель говорил несколько слов по каждой из студенческих работ, о том, что было сделано, и правильно ли, говорил о типичных ошибках, недочетах, кого-то хвалил. Студенты задавали вопросы, затем шли к своим рабочим местам и включали электрооборудование. От десяти одновременно работающих «болгарок» шум стоял страшный, визг вгрызающихся в камень дисков, каменная пыль, висевшая как туман вокруг каждого работающего, наполняли воздух. Обсыпанные пылью с ног до головы, студенты довольно легко пилили известняк, стараясь придать ему задуманную форму своих абстрактных объектов, и им казалось, что камень подчиняется, и они радовались, что скоро их работы будут выставлены на всеобщее обозрение в выставочном зале академии на суд жюри, состоявшего из преподавателей и нескольких студентов старшего курса. И каждый в душе лелеял надежду, что его работу объявят лучшей. Херман понимал, что ему, как новичку, не справиться со сложными формами, поэтому он задумал сделать на плоской поверхности камня несколько выпуклостей, отдаленно напоминающих женскую грудь и живот и плавно переходящих в более абстрактную волнообразную поверхность. Для этой работы он выбрал известняк кремового цвета. Несмотря на хорошую техническую оснащенность, работа продвигалась медленно из-за нескольких ошибок – поначалу было трудно соразмерять прикладываемую силу, и получались либо слишком глубокие пропилы, либо приходилось пилить снова и снова, медленно подбираясь к заданному размеру. Кроме того, работали они всего по три часа в день. Микки задумала сделать что-то вроде палеолитической Венеры: на барельефе выделялись гигантские бедра, ниже колен уходившие в камень, туловище резко переходило в тонкую выпуклую линию. По правде говоря, ее Венера по форме была похожа на перезревшую грушу. Темный травертин, в котором Микки задумала выполнить скульптуру, усиливал сходство. Как бы то ни было, после часа дня все были свободны, и как только установились теплые дни и платаны покрылись густой молодой листвой, Херман старался проводить больше времени в своем убежище. Он увлекся чтением. Он брал в библиотеке книги по искусству, жизнеописания художников различных эпох, несколько раз он продлевал сроки для учебника по философии – книга давалась с трудом, хотя краткий курс по философии был сдан еще зимой. Затем он стал зачитываться мифологией народов мира. Херман приезжал в свое убежище рано утром до занятий, после занятий большей частью вырваться не удавалась – всей компанией они шли в кафе, долго сидели там, болтая, затем они с Микки вместе проводили время до вечера. Иногда они брали лодку напрокат и медленно плыли по каналам, иногда рисовали в городе, но чаще всего шли к Микки домой и предавались любви. Пару раз он приезжал к платану с Микки, но ее не интересовали скульптуры сами по себе и смысл, заложенный в них. Книги ее тоже не сильно увлекали, за исключением разве что мифов. Дома у нее всегда валялась рядом с кроватью какая-нибудь тонкая книжка о подвигах какого-нибудь мифического героя. Любила она читать саги, рассказы о друидических культах – казалось, это единственное, что ее действительно захватывало. Находясь наверху в густой кроне, вдали ото всего мира, она предпочитала поговорить о новостях, слегка посплетничать, но все же ей нравилось быть среди листвы, прислушиваясь к ее лепету. В такие моменты она замолкала и слушала шум листвы и шум города, доносившийся сюда и напоминающий приливы и отливы на море, и лицо ее становилось отдаленным и порою жестким. Херман пробовал рисовать в ее присутствии, но Микки не давала ему этого делать, вырывая карандаш, или сама смотрела в бинокль на облака. Оба раза посещение закончилось тем, что сначала Микки долго смотрела на облака, затем переводила удивленный взгляд на Хермана и начинала медленно, пуговицу за пуговицей расстегивать свою блузку, обнажала грудь, дотрагивалась до сосков, и они затвердевали под ее пальцами. Этого Херману было достаточно, чтобы забыть о скульптурах и их тайнах и заняться изучением тайн женского начала.

Глава 9. Херман на галерее собора

Июнь 1999

Но тайна собора не давала Херману покоя. Разбирая свои вещи, накопившиеся на столе и на полке за зиму, Херман наткнулся на коробочку от песочных часов. Он совершенно забыл о ключе. И теперь ключ сам напомнил о себе. Была тайная дверь, был ключ, была тайна наверху, на галерее у самой крыши. Херман понял, что ему не будет покоя, пока он не отопрет дверь, не поднимется на галерею и не увидит все скульптуры и не зарисует хотя бы некоторые из них. «Почему бы не сделать фотографии? – размышлял он. – Если взять вспышку. Даже если кто-то ночью увидит вспышки на крыше собора, он не будет поднимать шум, крича „Пожар! Пожар!“. Да, но кто-то может рассказать об увиденном кому-то из служителей собора. Меня подкараулят и вызовут полицию. Лучше действовать осторожно. При полной луне все хорошо будет видно и можно приходить рисовать несколько раз. А фотографии я сделаю напоследок».

Он все хорошо продумал, заранее изучил собор изнутри, нарисовал его план, купил фонарик, убедился, что на ночь все служители покидают собор. Оставалось дождаться полной луны, ясной погоды и незаметно спрятаться в одной из часовен за саркофагом – он наблюдал, как делают обход собора перед закрытием, и убедился, что туда никто и не думает заглядывать. Ждать оставалось недолго.

Через несколько дней дожди, которые длились почти неделю, прекратились, луна показалась из-за темных ночных облаков и, казалось, приглашала следовать за собой. Херман решился: оставив велосипед на стоянке на соборной площади, он вошел в собор. Через плечо висела небольшая сумка, в которой лежали фонарь, перочинный нож, небольшой пузырек с машинным маслом для замка, карандаш, блокнот и ключ. В соборе еще были посетители; Херман стал осматривать скульптуры внутри, постепенно продвигаясь к предполагаемому убежищу. Вскоре он был около саркофага. Выбрав момент, Херман незаметно зашел вглубь за саркофаг и присел на корточки. Затем медленно сел на пол, прислонившись спиной к холодному мрамору саркофага, и, поджав ноги к подбородку, замер, едва дыша.

Вскоре посетители разошлись, Херман услышал, как мимо прошел служитель, затем услышал скрип закрывающихся тяжелых дверей собора, лязганье ключа в скважине. Херман очутился в полной тишине. Через некоторое время он вытянул затекшие ноги. Ждать темноты нужно было несколько часов. Херман решил заняться замком, пока сумрак, царивший в соборе, не сгустился до кромешной темноты. Херман много раз мысленно проделывал всю «операцию», и, по его представлению, ключ в замке должен был с трудом проворачиваться, поэтому он и захватил пузырек с машинным маслом. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери, ведущей на галерею, вставил ключ в замочную скважину и приготовился с усилием повернуть. К его удивлению, ключ легко сделал два оборота и дверь приоткрылась. «Кто-то пользуется этой дверью», – подумал Херман. «А вдруг кто-то еще придет ночью на галерею, что тогда? – пронзила мысль Хермана, и холодок пробежал от затылка вниз по спине. – Как поступить с дверью? Закрыть изнутри на замок? А что, если я не смогу отпереть его, вдруг он заклинит? Оставить дверь открытой? А вдруг ее захлопнет ветром и защелка не откроется?» Херман попытался остановить поток нелепых мыслей и сделал несколько глубоких вздохов. «Хватит болтать глупости, – приказал он сам себе. – Сними кроссовки и заложи дверь одним ботинком, а вторым заложишь дверь наверху». Эта нелепая мысль почему-то успокоила Хермана. Сев на пороге, он расшнуровал кроссовки и снял один ботинок. Ступив на холодный мрамор пола, он почувствовал, как от волнения сильно вспотели ноги. «Что я так нервничаю? Если даже кто-то из служителей придет и обнаружит меня здесь, я скажу, что заснул и не заметил, как заперли входные двери. А про дверь на галерею скажу, что она не была заперта. Так что бояться нечего», – успокаивал себя Херман. «А зачем служителю сюда приходить? – метались мысли в голове. – А если не служитель, то кто может прийти? Кто ходит на галерею? Может, Иероним? Ведь это он оставил ключ. А может быть, кто-то другой?» Херман заложил дверь ботинком, достал фонарик, включил и начал подниматься по лестнице. Здесь было абсолютно темно. Свет от фонаря прыгал по ступеням, время от времени освещая кусок стены. «А подойдет ли ключ к двери наверху?» – подумал Херман. Эта мысль не приходила ему в голову раньше. Он ускорил шаг. Лестница кончилась. Он стоял на узкой площадке перед дверью на галерею. Достал ключ из кармана – как и внизу, ключ легко вошел в скважину и легко провернулся в замке. Херман в нетерпении приоткрыл дверь. Не скрипнув, дверь приоткрылась, и свет предзакатного солнца лучом разрезал мрак. Херман инстинктивно зажмурился. Через несколько секунд он приоткрыл глаза и в узкую щель увидел пинакль, к которому, как к столбу, был присоединен парапет, ограждавший галерею, и кусок пола галереи, выложенный каменными плитами. До цели было рукой подать, но надо было ждать. Солнце садилось, и небо на глазах меняло краски. «Хорошо, что не надо сидеть в темноте, хотя бы видно небо и часть галереи», – уговаривал себя Херман, приоткрыв дверь еще пошире. Теперь ему был виден узкий сектор города между пинаклями. Херман узнавал места.

Наконец солнце село, но луны пока не было видно. Небо приобрело сапфировый оттенок, кое-где на небе проступили звезды, а город зажег свои огни. Херман приоткрыл дверь еще шире. Прохладный ветер дыхнул ему в лицо, охлаждая горячий лоб. Наконец стало почти совсем темно, и Херман, сняв второй ботинок с ноги, проскользнул в узкую щель. Сидя на полу галереи, он заложил дверь ботинком и огляделся. Дальний конец длинной довольно узкой галереи терялся в темноте, упираясь в стену южного трансепта. Сквозь ажурное каменное заграждение виднелись городские огни: изгибающиеся линии фонарей улиц и переулков, отдельные огни в окнах и у входов в дома. Херман видел, как засыпает город: то там, то тут гасли окна домов. На мгновение он представил, что все огни в городе погасли – город исчез, и Херман испытал глубокое одиночество человека, оторванного от людей, отделенного от них тайной. «Пора», – подумал он, вставая, и подошел к ограждению. Луна в легкой дымке сизых облаков неподвижно стояла высоко в небе прямо над собором, и яркий, но неровный трепещущий свет заливал галерею и скульптуры на аркбутанах. Все фигуры, сидящие верхом на полуарках, ожили: нижние догоняли передних, передние карабкались вверх к ограждению галереи. Лица были обращены вверх, глаза устремлены на Хермана. И в своем общем движении вверх на галерею они продолжали выполнять то, что повелели делать им их создатели. Они все были частью единого целого, ни от одного нельзя было ни отказаться, ни избавиться, какими бы ужасными или нелепыми ни казались некоторые фигуры. Ибо как не бывает творения без создателя, дитя без отца и матери, так невозможен человек без всего набора качеств, так невозможно современное человечество без всех своих дальних и ближних предков. Казалось, ощущения, чувства, мысли этих разных людей, полулюдей, химер сливаются в единое гармоничное, что этот оркестр играет величественную музыку о сегодняшнем и завтрашнем дне. Херман уже явственно слышал эту музыку, она заполнила все пространство вокруг, и звуки неслись выше, мимо колокольни, над городом, в темное небо, выше луны, к звездам в черную глубину Вселенной.

Херману показалось, что фигуры начинают двигаться быстрее, что они уже придвинулись к нему на расстояние вытянутой руки, что еще мгновение – и они все войдут в него, вольются в его душу, сознание и будут жить там вечно. Он отшатнулся, сделал несколько шагов назад и уперся в стену. Отступать было некуда. Холодный пот выступил у него на лбу, он закрыл глаза, но фигуры продолжали надвигаться. «Прими их, они и так все живут в тебе», – услышал он внутренний голос и содрогнулся. «Нет, нет! Я не такой!» – закричал Херман, и его голос оттолкнулся от стен собора и вернулся к нему эхом: «Такой… такой… такой…» – «Нет! Нет!» – закричал снова Херман, но было уже поздно: что-то внутри него раскрылось, как раскрываются створки объектива фотоаппарата, и все волны, исходящие от скульптур, пронизали его тело и вошли в его душу и разум. Херман сполз по стене на пол и закрыл глаза. Некоторое время он сидел не шевелясь. Любопытная луна перебралась через башню трансепта и заглянула к нему в галерею. Легкий порыв ветра принес весть о скором рассвете. Херман открыл глаза, музыка стихла, фигуры замерли в своем движении вверх. «Что это со мной? Что это было? Галлюцинация?» – думал Херман, глядя уже спокойнее вокруг. Мысли текли ровнее: «Сочетание любви и принуждения объединяет их всех. Так создается гармония». В те минуты Херман все это понял скорее неосознанно, понимание пришло через много лет, после многих событий в жизни, размышлений и переживаний. Так впервые Херман лицом к лицу столкнулся с тайной.

Начало светать, тени перестали быть такими резкими, луна побледнела и склонилась к горизонту. Херман поежился от прохладного ветра. Голова прояснилась, и он стал обдумывать, каким образом ему запечатлеть все сорок две скульптуры. Думать нарисовать их было немыслимо. На это нужно множество дней, вернее ночей. «Я их всех сфотографирую, – решил Херман. – Фотоаппарат у меня есть, нужен штатив. Возьму напрокат на один день. За один раз справлюсь. Вот сейчас какой подходящий свет, подольше выдержку, и все получится». Небо на востоке посветлело, зарозовело. «Еще надо взять с собой свитер, а то тут околеешь на ветру, и будильник», – планировал он, обуваясь. Он притворил дверь и оказался в полной темноте, включил фонарик, повернул ключ. «Теперь вам не убежать, сидите и ждите», – мысленно обратился он к фигурам, спускаясь по лестнице. Дверь была все так же приоткрыта. Обувшись окончательно и заперев дверь, Херман забрался за саркофаг и стал ждать первых посетителей.

Через два дня Херман беспрепятственно пробрался на галерею, завел будильник на четыре часа утра, закутался в свитер и заснул. В сумке у него лежали фотоаппарат и штатив, который он взял у Марка. Ранее Херман вспомнил, что Марк, с которым учился в одной группе, увлекается фотографией, и, сказав, что собирается снимать насекомых, одолжил у него штатив. Херман спал и не знал, что за ним наблюдают. Если бы он проснулся и приоткрыл глаза, он бы увидел, что кто-то, скорее всего мужчина, вот уже пятнадцать минут наблюдает за ним, глядя в приоткрытую дверь. В четыре утра зазвенел будильник, и глаза тут же исчезли. Херман проснулся и принялся за дело. Через полтора часа все скульптуры были сфотографированы. Херман аккуратно сложил аппаратуру и спустился вниз. Не заметив ничего подозрительного, Херман дождался утра и, выйдя из собора с группой прихожан, поехал на практику.

Глава 10. Приглашение на практику в «Сад руин»

Июнь 1999

Получив выговор от преподавателя за опоздание, Херман уже было пошел переодеваться, но преподаватель попросил его задержаться. Он показал Херману письмо от общества любителей старины, оно пришло в академию на кафедру два дня тому назад. В нем говорилось о проекте по открытию культурного центра, в котором планировалось создание «Сада руин» наряду с просветительской и театральной деятельностью. Организация просила направить талантливого студента для работы над проектом на время летней практики. Преподаватель объявил, что на кафедре принято решение рекомендовать Хермана на эту работу. За работу полагалась скромная оплата. Приступить к работе надо было в ближайшее время. Херман сразу же согласился: он еще зимою написал несколько писем в музеи в надежде принять участие в каком-либо проекте, связанном со скульптурой, но положительного ответа не получил.